1. За последние 15 лет в российской этнологии произошла методологическая революция. Стало модным интерпретировать национальные проблемы такого сложного в этническом отношении общества, как Россия, через призму господствующих на Западе концепций и методов, прежде всего этноконструктивизма (наиболее активным пропагандистом этого подхода является, как известно, бывший министр по делам национальностей академик Валерий Тишков). Более того, использование методологии конструктивизма в определенных кругах негласно считается признаком продвинутости ученого, его знакомства с передовой западной мыслью, и напротив, все попытки использования других методик — признаком провинциализма, дремучести и отсталости.
Нельзя отрицать того, что этноконструктивизм позволяет увидеть проблемы этничности под другим, неожиданным углом и содержит в себе значительную долю истины. Независимо от того, кто прав в споре между конструктивистами и примордиалистами, невозможно отрицать, что для существования и воспроизведения нации ее члены должны ее воображать. Этноконструктивизм, как и любую другую теорию, необходимо использовать для исследования социальной реальности, если он дает позитивные гносеологические результаты. Однако любой метод требует умного использования, подгонки теории к практике, глубокого понимания теории и границ ее применения. Увы, приходится признать, что отечественные сторонники этноконструктивизма зачастую не очень внимательно читают труды основателей этой теории, если позволяют себе говорить о советских или российских нациях, нациестроительстве в СССР и в России и тому подобных вещах. Если бы они внимательно их прочитали, то убедились бы, что согласно этой теории для возникновения наций и нациестроительства нужны определенные условия, которые были в Европе и в Америке Нового времени, а вот были ли они в СССР и есть ли в современной России и других бывших республиках постсоветского пространства — большой вопрос. Я попытаюсь показать это на примере концепции Бенедикта Андерсона.
2. Как известно, Андерсон утверждал, что нации — не что иное как воображаемые, точнее «воображенные политические», сообщества9. Идея эта часто понимается утрированно, в том смысле что нации по Андерсону существуют лишь в воображении людей, а в реальности их нет. Однако Андерсон имеет в виду нечто гораздо менее метафизическое: он просто констатирует, что нация — сообщество «воображенное, поскольку члены даже самой маленькой нации никогда не будут знать большинства своих собратьев по нации, встречаться с ними или даже слышать о них, в то время как в умах каждого из них живет образ их общности»10. Это действительно так: ни один американец, француз или британец не знает всех американцев, французов и британцев, он представляет себе американскую, французскую, британскую нации и себя в качестве их части. Когда тысячи и миллионы людей начинают соотносить себя с одним и тем же образом, сообщество начинает жить своей самостоятельной жизнью.
При этом нация обладает ограниченностью и суверенитетом.
Андерсон подчеркивает, что какой бы большой ни была нация, она не стремится охватить все человечество, она имеет границы, за которыми начинаются другие нации. В то же время нация не обосновывает свою власть апелляцией к Богу, она сама претендует на высшую власть, является сувереном. Важно замечание Андерсона о том, что нация есть горизонтальное товарищество, то есть она воспринимается как сообщество более или менее равноправных людей, которые обязаны пойти на определенные жертвы — вплоть до готовности погибнуть на войне за это сообщество.
Все эти свойства нации кажутся нам самоочевидными, однако еще лет триста назад люди принадлежали к сообществам, которым были чужды как ограниченность, так и суверенитет и горизонтальное товарищество. Андерсон называет два из них: религиозные сообщества и династические донациональные монархии. Именно их ослабление, а в случае монархий и частичное исчезновение, стали предпосылками того, что большинство людей в современном мире самоочевидной и главной формой идентичности считают идентичность национальную.
Сообщества универсалистских религий, такие как христианский мир или мусульманская умма, не мыслились и не мыслятся как ограниченные. В идеале они заполняют весь мир, точнее все человечество, а если в реальности это и не так, то оставшаяся часть человечества членами этих религиозных миров расценивается как непросвещенные варвары, нехристи, неверные и т. д., живущие на окраине цивилизованной ойкумены. Династические монархии Средних веков и Возрождения обосновывали свою власть божественным авторитетом, давшим власть королю, а не населению. Суверенитет королей распространялся на самые разные, в том числе отдаленные территории (французский король мог, к примеру, иметь вассалов в Англии), так что четких государственных границ эти монархии не имели. Кроме того, они были сословными обществами, где каждый ощущал большую причастность к своему сословию, суверену, религиозной организации, чем к своим единоплеменникам.
Андерсон замечает, что если бы европейца XVII века спросили, кто он, европеец бы ответил, что он христианин или подданный своего короля. Через два столетия его потомки уже определили бы себя французами, англичанами или немцами. Что же стало причиной такой трансформации идентичности жителей Европы? Андерсон пишет, что в досовременном мире было три условия, не позволявших возникнуть нациям:
1. Представление о том, что существует только один сакральный письменный язык, который открывает путь к истине. Это представление обеспечивает существование религиозных миров (таких как христианский мир, мусульманская умма), где обязательно есть сакральный наднациональный язык, которым владеет узкая грамотная элита (латынь у западных христиан, арабский у мусульман).
2. Представление о том, что власть естественным образом принадлежит не всему населению территории, а одному лицу или группе лиц, которые отличаются от остальных своими сверхчеловеческими качествами и имеют сакральное обоснование власти.
3. Представление о времени, в котором оно воспринимается не как цепь событий, связанных причинно-следственными связями, а как сплав истории и космологии, где события — это лишь проявления основополагающих священных первособытий (к примеру, Пасха — не простой день, а ежегодное повторение воскресения Христа) (Бляхер Л. Е. Этнизация и вторичная русификация имперских городов: случай Душанбе // Полития. 2015. № 3 (78). С. 80.11).
Перевороты, произошедшие в Европе Нового времени — от научнотехнического до политико-идеологического, — разрушили эти условия и вынудили европейцев искать новые типы идентичности, что в конце концов и привело к воображению наций. Решающую роль при этом согласно Андерсону сыграл печатный капитализм — все более расширяющийся рынок изданий на национальных языках, сформировавший многотысячные аудитории. Две новые разновидности изданий — роман и газета — создали новую форму восприятия времени, позволявшую вообразить одновременное сосуществование людей в гомогенном времени, и новую форму сопричастности — горизонтальное товарищество. Это предопределило возникновение наций.
3. Российские сторонники теории Андерсона делают из нее простой вывод: в СССР начала 1920-х большевики стали создавать литературу, печать, книгоиздание на языках нерусских народов бывшей империи (причем если народы не имели литературного языка, то его создавали академические ученые по специальному заказу советского государства). Таким образом якобы и возникли советские нации, которым были предоставлены свои республики и округа. Принципиально эти нации от наций Запада, по мнению наших конструктивистов, ничем не отличаются, разве только их государства были ущемлены и лишены подлинных прав субъектов федерации, декларированных в законах.
Однако при этом забывают, что Андерсон говорил о трех условиях, которые мешают воображению наций. Условия эти настолько фундаментальны, что без них даже наличие издаваемой литературы и газет на национальных языках (где воспроизводилась свойственная эпохе наций одновременность) не приводит к воображению наций, а если нечто и воображается, то это другие сообщества, а не нации.
Первое условие касается наличия или отсутствия сакрального языка, связывающего представителей интеллектуальной элиты, имеющих разное этническое происхождение. В СССР подобную функцию выполнял русский язык. Он воспринимался как язык коммунистической идеологии, которая в Советском Союзе и во всем мире реального социализма была не столько светской политической идеологией, сколько гражданской квазирелигией. Всю историю СССР русский язык оставался официальным языком партии. Уже при ее возникновении разгорелся спор о том, какой быть партии социал-демократов — федерацией национальных социал-демократических партий России или унитарной наднациональной русскоязычной партией. Первой точки зрения придерживались деятели Бунда, вторую отстаивал Владимир Ульянов-Ленин. Он одержал в этой борьбе победу и тем самым предопределил будущее не только партии, но и советского государства, ядром которого суждено было стать этой партии. Функционеры партии в союзных и национальных республиках обязаны были говорить по-русски, а незнание русского языка фактически закрывало карьерный рост. Наиболее это было заметно в азиатских республиках СССР, в частности в республиках Средней Азии. Так, Л. Бляхер в своем исследовании этнического аспекта жизни советского и постсоветского Душанбе отмечает, что таджики, жившие в этом городе, воспринимали русский как язык цивилизации и культуры, модернизации и современности и потому стремились приобщиться к нему (Бляхер Л. Е. Указ. соч. С. 86). Эта ситуация сохраняется и сейчас, в постсоветские времена: «Русский остается языком науки и техники, ведущим языком СМИ, языком супермаркетов, кофеен и т. д. На таджикский (судя по наблюдениям) жители переходят при обсуждении религиозных, семейных и некоторых бытовых проблем, а также проблем “своей” территории» (Благодарю кандидата филологических наук, доцента Башкирского государственного педагогического университета (г. Уфа) Родионову А. Е., указавшую на этот факт).
На языки народов СССР были переведены «Краткий курс истории ВКП(б)», основные работы Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина, но эти переводы использовались только для цитат в передовицах газет и официальных выступлениях. Никакое сколько-нибудь серьезное использование их для дискуссии, даже в том усеченном виде, который дискуссии имели в советских научных и идеологических изданиях, было невозможно. Это связано с одним любопытным обстоятельством: советская власть позаботилась о развитии и даже создании литератур нерусских народов СССР, но философии на национальных языках не было, а если у некоторых народов до революции уже имелись зародыши философских традиций, то они безжалостно выкорчевывались в ходе кампаний по борьбе с «буржуазным национализмом». Все философы Советского Союза, независимо от того, кем они были по этническому происхождению и где жили — в РСФСР или национальных республиках, — писали свои работы и общались на встречах, конференциях и круглых столах на русском языке. Русский язык для советских философов выполнял ту же роль, что и латынь для философов-схоластов средневековой Европы. Сравнение советской философии со схоластикой можно продолжить: она и была своеобразной схоластикой, поскольку своей задачей считала не поиск истины с опорой на критическое мышление, а подтверждение истинности идей Маркса, Энгельса и Ленина, в работах которых, по убеждению советских философов, как в Священном Писании, содержались ответы на все вопросы.
Наконец, предположение о сакральном характере русского языка в СССР можно обосновать филологическими аргументами. Один профессиональный лингвист, которому я изложил свои соображения по этому вопросу, указал мне на интересный факт (См. об этом на сайте: http://www.pravapis.info/Change1933doc. html?ckattempt=1).
В белорусском языке ведущим принципом графики является фонетический, то есть все пишется, как слышится (аратар, дыпламат). Однако в словах, связанных с коммунистической идеологией и советским строем, в советские времена этот принцип не действовал, и эти слова (филологи выделяют их в особую группу революционных слов) писались в соответствии с требованиями русской орфографии (комуна, вместо камуна, пролетарый вместо пралетарый, революцыя вместо ревалюцыя). Это не просто случайность. В свое время этому было посвящено специальное постановление Совета народных комиссаров БССР «Об изменениях и упрощении белорусского правописания» (от 26 августа 1933 года), пункт 9 которого гласил: «Интернациональные революционные слова не подчинять общему правилу об аканье. Писать: рэволюцыя, комунізм, Комінтэрн, пролетарый. В остальных иноязычных словах «о» писать через «а», но сохранять «е» («э») (прафесар, маналог, тэлеграф)». Писатель и поэт Александр Александрович, член политической комиссии по пересмотру русско-белорусского словаря и новых правил белорусского правописания, которая разрабатывала реформу белорусской орфографии 1933 года, аргументировал это так: «Интернационально-революционные слова — слова, которые рождены пролетарской революцией и которые во всех языках мира распространились с произношением через “о”, и в нашем новом правописании это революционное качество сохранено. <…> Этим язык поднимается на новую наивысшую ступень развития по пути пролетарского интернационализма»15. Несмотря на то что речь идет о «всех языках мира», очевидно, что имеется в виду русский язык как сакральный язык революции, приобщение к которому, по мысли Александровича, поднимает на новую ступень и белорусский язык (тем более что фактически Александрович неправ, говоря, что эти слова «во всех языках мира распространились с произношением через «о» — в английском языке слово communism поизносится , соответствующий английский звук скорее ближе к русскому «а», чем к «о»).
Подобная закономерность наблюдается не только в белорусском языке. К примеру, орфография башкирского языка также подчиняется фонетическому принципу и, кроме того, закону слогового сингармонизма, то есть гармонии гласных звуков. Это означает, в частности, что в башкирских словах могут быть гласные только одного типа (переднего или непереднего ряда). Если слово из русского языка попадает в башкирский, то оно преобразуется соответствующим образом (скирда — эскерт, так как «и» и «а» принадлежат к разным типам гласных и в башкирском слове сочетаться не могут). Между тем на слова революционного лексикона это правило, как и в белорусском языке, не распространяется. Так, в слове «коммунизм» сочетаются «о» и «и». Для башкирского языка такое сочетание невозможно, но русское написание утвердилось.
Вместе с тем при заимствовании революционного лексикона русским языком ничего подобного не происходило. Например, немецкое слово der Sozialismus (в транскрипции «зоциалисмус») по-русски звучит и пишется «социализм» (это, кстати, также опровергает утверждение Александровича о том, что «интернационально-революционные слова» на всех языках звучат одинаково). С другой стороны, известно, что такое чужеродное написание слов как раз свойственно сакральным языкам. Так, в русском языке церковнославянские слова не подчиняются законам, которые распространяются на все остальные обыденные русские слова. В этих словах не происходит перехода «е» в «ё» под ударением: «житиé святого», а не «житьё», сохраняется отсутствующий в русском языке звательный падеж: «Отче», «Боже», «Господи».
Итак, даже на уровне лингвистики видно, что русскому языку в СССР были свойственны характеристики сакрального языка многонародного донационального государства. Представители интеллектуальной, идеологической, партийной элиты говорили и писали на этом языке и составляли особое воображаемое сообщество мира коммунистической советской идеологии, причастность к которому для них была гораздо важнее причастности к своим родным этническим мирам (по крайней мере до того времени, когда советские граждане перестали всерьез верить в официальную идеологию).
Второе условие, указанное Андерсоном, касается принципа государственного управления. Повторю вкратце его суть: в национальном государстве власть опирается на поддержку населения, выраженную, например, в форме голосования на выборах или на референдуме. Причем связь между национальным государством и демократией фундаментальна: идеология национальных государств, национализм, видит одно из главных предназначений института государства в выражении воли нации.
Но для того чтобы в Европе возникли национальные государства, необходимо было каким-то способом разрушить династические монархии, ведь в них власть де-юре принадлежала не всему обществу, а отдельному человеку — королю, который воспринимался не как один из многих, а как особый человек (в средневековой Европе, например, верили, что короли могут одним прикосновением излечить желтуху), получивший право на власть, равно как и дар творить чудеса, от Бога. Люди, верившие в божественное происхождение власти, конечно, не были готовы признать власть нации — сама идея национального государства показалась бы им абсурдной.
Ситуация в СССР и в этом плане напоминала средневековую донациональную Европу. Несмотря на то что формально в СССР была демократия (власть по Конституции принадлежала Советам, и даже проводились выборы), фактически власть принадлежала вождю партии, который наделялся сверхчеловеческими способностями. Правил он не в силу того, что народ доверил ему власть, а в силу того, что был наследником Ленина — демиурга советского государства, открывшего «новый эон социализма». Ленин наделялся чертами полубога, ряд свойств которого распространялся и на его наследников. Советская идеология рисовала Ленина вождем народной революции, но под народом понималась не какая-то нация, а трудящиеся всех народов, населявших СССР. До тех пор пока большинство населения СССР верило в необходимость власти партии как направляющей силы советского общества, ни о каких националистических легитимациях власти невозможно было даже помыслить.
Правда, в СССР национальные республики все же рассматривались как своеобразные государства их титульных народов, а РСФСР (за исключением ее внутренних автономий) со второй половины 1930-х стала репрезентироваться как русская республика (Андерсон Б. Указ. соч. С. 67), и это, разумеется, само по себе создавало возможность возникновения националистических настроений, но до поры до времени они сдерживались государственной идеологией интернационализма.
4. Как видим, два из трех условий, которые Андерсон считал препятствовавшими образованию наций, в СССР присутствовали. В то же время в СССР, конечно, выпускалась обширная литература на национальных языках (в том числе и газеты с журналами, и беллетристика, так что третье условие Андерсона, которое, напомню, касалось формирования восприятия одновременности под воздействием литературы, наличествовало). В каждой союзной, да и автономной республике было крупное государственное книжное издательство, выпускавшее литературу на языке титульного народа республики, а также на языках других народов республики, имевших значительную численность. Казалось бы, перед нами полная аналогия с «печатным капитализмом» на Западе, а значит, и в СССР были созданы
«читательские миры», ставшие основой для воображения наций. Андерсон писал: «…Соединение капитализма и техники книгопечатания <…> сделало возможной новую форму воображаемого сообщества, базисная морфология которого подготовила почву для современной нации». Но переносить ситуацию Западной Европы на СССР невозможно именно потому, что в СССР не было одной из составляющих этой формулы — капитализма.
Дело в том, что на Западе это было именно коммерческое книгоиздание. Оно наполняло рынок литературой из тех областей культуры, которые были интересны читателям. В итоге национальные языки оказались обеспеченными литературой во всех областях культуры — от стихов и песен до учебников по математике. Создание всесторонней, всеохватывающей культуры на национальном языке сделало ненужным владение еще одним наднациональным сакральным языком. Даже без знания латыни теперь можно было заниматься и философией, и богословием, и физикой.
В СССР все сложилось иначе. Советское книгоиздание было государственным и подчинялось плану. Литературы на национальных языках выпускалось не столько, сколько требовалось для обеспечения растущего спроса формирующихся культур, а столько, сколько решало государство. Целые отрасли культуры при этом не охватывались данной литературой, поскольку оставались нишей наднационального квазисакрального языка — русского. Так, даже в национальных школах, где преподавание ряда дисциплин велось на национальных языках, предметы естественно-математического цикла преподавались на русском (во всяком случае так обстояло дело в автономных республиках РСФСР). В вузах же, за исключением национальных факультетов, преподавание везде велось на русском. Философия в СССР также полностью оставалась в пространстве русского языка.
Здесь не было злого умысла советской власти, хотя объективно такая политика препятствовала нациестроительству нерусских народов, что было выгодно центральной власти. В СССР существовало своеобразное, хоть и негласное, этническое разделение труда, в соответствии с которым большинству неславянских народов (прежде всего азиатам) отводилось место аграрных народов. Лишь небольшая их прослойка, проживавшая в городах, включала национальную бюрократию и национальную гуманитарную интеллигенцию (литераторы, журналисты). Именно для них и была предназначена культура на национальном языке, и понятно, что она имела лакуны.
В итоге мы приходим к одному весьма значимому выводу: с позиций теории этноконструктивизма Бенедикта Андерсона СССР, равно как и отдельные его республики, не были национальными государствами, и никаких наций, несмотря на их провозглашение, там не было (в большинстве республик, разве что за исключением стран Балтии, ситуация не изменилась и после распада СССР). Чем же были так называемые советские социалистические нации (да и современные постсоветские нации)? Ответ на этот вопрос выходит за рамки моей статьи, и единственное, что можно сказать об этом здесь: теория этноконструктивизма, созданная в других условиях и на другом цивилизационном материале, тут точно помочь не сможет.