«Уже судимая не по земным законам…» (продолжение)
Хотя «Поэма без героя» и начата Анной Ахматовой в 1940 году, к ней она подходила задолго до этого, судя по её более ранним стихотворениям. Так О. А. Глебовой-Судейкиной она посвящает стихотворение 1913 года «Голос памяти» («Что ты видишь, тускло на стену смотря…»). Ей же посвящает стихотворение 1921 года «Пророчишь горькая, и руки уронила…». Уже тогда вполне определённо постигая образ такой женщины. Но не отделяла ещё от неё себя, как в стихотворении 1913 года «Все мы бражники здесь, блудницы…».
Как лунные глаза светлы и напряжённо
Далёко видящий остановился взор.
То мёртвому ли сладостный укор,
Или живым прощаешь благосклонно
Твоё изнеможенье и позор?
В цикле «Три стихотворения» 1917 года, терзаясь своей причастностью к «адской арлекинаде»:
Не оттого ль, уйдя от лёгкости проклятой,
Смотрю взволнованно на тёмные палаты?
Уже привыкшая к высоким, чистым звонам,
Уже судимая не по земным законам,
Я, как преступница, ещё влекусь туда,
На место казни долгой и стыда.
И вижу дивный град, и слышу голос милый,
Как будто нет ещё таинственной могилы,
Где у креста, склонясь, в жары и холода,
Должна я ожидать последнего суда.
И что примечательно и удивительно, А. Ахматова не только продолжает работать над поэмой тогда, когда она, казалось, уже завершена, но параллельно пишет стихи о той же эпохе, снова обращается к образам и теням тех людей, с которыми её сводила судьба. В стихотворении «Тень» из небольшого цикла «В сороковом году», с эпиграфом из О. Мандельштама: «Что знает женщина одна о смертном часе?»
Всегда нарядней всех, всех розовей и выше,
Зачем всплываешь ты со дна погибших лет,
И память хищная передо мной колышет
Прозрачный профиль твой за стёклами карет?
Как спорили тогда – ты ангел или птица!
Соломинкой тебя назвал поэт.
Равно на всех сквозь чёрные ресницы
Дарьяльских глаз струился нежный свет.
О тень! Прости меня, но ясная погода,
Флобер, бессонница и поздняя сирень
Тебя – красавицу тринадцатого года –
И твой безоблачный и равнодушный день
Напомнили… А мне такого рода
Воспоминанья не к лицу. О тень!
В стихотворении «Надпись на портрете» 1946 года с посвящением «Т. В-ой»:
Дымное исчадье полнолунья,
Белый мрамор в сумраке аллей,
Роковая девочка, плясунья,
Лучшая из всей камей.
От таких и погибали люди,
За такой Чингиз послал посла,
И такая на кровавом блюде
Голову Крестителя несла.
И эти стихи, создававшиеся одновременно с поэмой, в определённой мере дополняют её.
Что же касается образа блудницы в «Поэме без героя», то будем помнить, что эта тема в русской литературе вовсе не нова и вполне, так сказать, естественна. В связи с этим вспоминаются, прежде всего, «Клеопатра» и «Египетские ночи» А. Пушкина, о последней царице Египта, покончившей жизнь самоубийством. В определённой мере к этой теме можно отнести и «Тамару» М. Лермонтова, героиня которой к исторической царице не имела никакого отношения. И, конечно же, наиболее глубоко образ блудницы постиг современник А. Ахматовой А. Блок. И в «Незнакомке», и в «Снежной Деве», и особенно в «Клеопатре». Стихотворение возникло в связи с тем, что в 1907 году в Петербурге был открыт паноптикум, музей восковых фигур, среди которых была выставлена и фигура египетской царицы Клеопатры.
Открыт паноптикум печальный
Один, другой и третий год.
Толпою пьяной и нахальной
Спешим… В гробу царица ждёт.
И что очень важно, А. Блок не отделял себя от толпы пьяной и нахальной:
Я сам, позорный и продажный,
С кругами синими у глаз,
Пришёл взглянуть на профиль важный,
На воск, открытый напоказ,
Так же, как и А. Ахматова не отделяла себя от «адской арлекинады».
«…Тогда я исторгала грозы,
Теперь исторгну жгучей всех
У пьяного поэта – слёзы,
У пьяной проститутки – смех».
Но главная дума поэта о том, что «тлетворный дух» Клеопатры уже привнесён в Россию, что неизбежно влечёт за собой разложение общества и крушение страны: «Ты, видишь ли, теперь из гроба,/ Что Русь, как Рим, пьяна тобой…».
Понимали ли так же глубоко образ блудницы с её «тлетворным духом», как А. Блок и А. Ахматова, другие их современники? Да нет же. Написал же поэму в шести главах В. Брюсов: «Обработка и окончание поэмы А. С. Пушкина «Египетские ночи»… Так сказать, «продолжил» и «поправил» великого поэта, не осознавая, что это невозможно. Его блудница уже может быть и не блудницей, а проявлять похвальное человеческое чувство сострадания… (Валерий Брюсов, с. в семи томах, т. 3, М., «Художественная литература», 1974).
Нельзя, наконец, не сказать о том, почему А. Ахматова уже после Великой Отечественной войны, оказалась, по сути, изгнанной из литературы на довольно длительное время. После постановления ЦК ВКП(б) 1946 года «О журналах «Звезда» и «Ленинград». И доклада А. Жданова. Мировоззренческой причиной стало якобы недопустимое сочетание в её творчестве «блудницы» и «монахини»: «Не то монахиня, не то блудница, а скорее блудница и монахиня, у которой блуд смешан с молитвой». Вроде бы хотелось предельной определённости: или «блудница» или «монахиня». Но ни то, ни другое никак не вписывалось в преобладающее мировоззрение в обществе.
Но это уподобление «не то монахиня, не то блудница» принадлежит литературоведу Б. Эйхенбауму. Почему же в таком случае, это сравнение в устах А. Жданова – это глумление, а в устах Б. Эйхенбаума как бы только констатация факта и не несёт в себе ничего глумливого? Неужто тут повинна только недопустимо грубая форма обвинения А. Жданова, если суть одна и та же? Нет же. Исследователи, начиная с Б. Эйхенбаума, точно уловили в творчестве А. Ахматовой такое сближение «блудницы» и «монахини». Причем, это не могло быть объяснено оксюморонностью, то есть совмещением несовместимого, как художественного приёма, так как касалось мировоззренческой и духовной сферы. Литературовед Б. Эйхенбаум был совершенно прав, как, впрочем, вослед за ним был прав и партийный руководитель А. Жданов. А. Ахматова не просто давала повод для такого уподобления, это было одной из основных мировоззренческих особенностей её мировоззрения и творчества. Можно привести много примеров в доказательство этого. Но приведём хотя бы одно её стихотворение 1912 года:
Протёртый коврик под иконой,
В прохладной комнате темно.
И густо плющ тёмно-зелёный
Завил широкое окно.
От роз струится запах сладкий,
Трещит лампадка, чуть горя.
Пестро расписаны укладки
Рукой любовной кустаря.
И у окна белеют пяльцы…
Твой профиль тонок и жесток.
Ты зацелованные пальцы
Брезгливо прячешь под платок.
А сердцу стало страшно биться,
Такая в нём теперь тоска…
И в косах спутанных таится
Чуть слышный запах табака.
В таком, казалось бы, несочетаемом сочетании и проявилась трудная и мучительная духовная борьба того времени – между верой и безверием, борьба поэта по преодолению сатанизма тринадцатого года и той «адской арлекинады», к которой она когда-то тоже ведь принадлежала…
А. Ахматова всегда стремилась постичь происходящее с точки зрения высшего духовного смысла. И если причину трагедии крушения страны она видела в 1913 годе, то есть в разложении образованной части общества, то её начало – в Первой мировой войне, о чем – её стихотворение «Июль 1914» («Пахнет гарью…»).
Стало солнце немилостью Божьей,
Дождик с Пасхи полей не кропил.
Приходил одноногий прохожий
И один на дворе говорил:
«Сроки страшные близятся. Скоро
Станет тесно от свежих могил.
Ждите глада, и труса, и мора,
И затменья небесных светил.
Только нашей земли не разделит
На потеху себе супостат:
Богородица белый расстелет
Над скорбями великими плат».
…Низко, низко небо пустое,
И голос молящего тих:
«Ранят тело Твоё пресвятое,
Мечут жребий о ризах Твоих».
Вот истинные причины происходящего, когда люди утрачивают веру, вновь распинают Христа и делят его ризы: «Распявшие же Его делили одежды Его, бросая жребий» (Евангелие от Матфея, 27:35). Всё происходящее потом, после этого уже неизбежное следствие того, что жизнь превращается в карнавал, арлекинаду, теряет смысл. Именно это имел ввиду Андрей Платонов, когда, откликаясь на её сборник «Из шести книг» («Советский писатель», 1940), писал о силе её стихов, «облагораживающих натуру человека» («День поэзии», 1966).
Она воспринимала свою жизнь в общем течении человеческого бытия, несмотря на деление его на эпохи и поколения. Так же понимала и своё творчество – в общей картине поэзии. Как в этом обращении к Музе:
И вот вошла. Откинув покрывало,
Внимательно взглянула на меня.
Ей говорю: «Ты ль Данту диктовала
Страницы Ада?» Отвечает: «Я».
Главная причина насторожённого отношения к А. Ахматовой уже позже, уже, по сути, в конце её творческого пути, что обернулось долгим замалчиванием её в русской литературе, оставалась всё та же – по признаку отношения её к вере, религии, Богу. Именно эта, а не какая-то идеологическая. За этим угадывалась глухая, но жёсткая борьба в обществе по мировоззренческому признаку. Даже в 1961 году, уже после Великой войны, когда было предпринято издание А. Ахматовой в престижной серии «Библиотека поэта», этот вопрос оказался главным, о чём она сама писала о редакторе В. Орлове: «Он требует в стихотворении: «Я научилась просто мудро жить/ Смотреть на небо и молиться Богу», заменить чем-нибудь Бога. Чем же прикажете? Служить единорогу?» Даже А. Сурков, принявший активное участие в выходе этой книги А. Ахматовой, написавший послесловие к ней, что было для этой серии исключением, защищавший её, вынужден был отметить: «Чтобы не подставлять Ахматову под ненужные удары придирчивой критики, я бы рекомендовал исключить религиозно окрашенные стихи». То есть исключить религию, веру, то, без чего ни один народ жить не может. Кроме русского…
Но заметим, что в этой издательско-редакторской уловке А. Сурков, олицетворявший тогда писательскую власть, не предъявлял А. Ахматовой каких-то претензий, а пытался обезопасить её от «придирчивой критики». В таком случае надо задаться вопросом о том, что это была за «придирчивая критика», а не тем, о каких «врагах» она говорит в стихотворении «Не с теми, я, кто бросил землю…», которых якобы не было и быть не может. То есть разрушение страны есть, «глухой чад пожара» есть, а врагов всё это свершивших, как бы и нет. Странная, если не сказать больше – лукавая логика.
В своей «Поэме без героя» А. Ахматова не просто прощается с тем, с чем уже давно простилась, но «погребает» его. Хоронит эту эпоху, которая несла гибель («Гибель где-то здесь очевидна. / Но беспечна, пряна, бесстыдна/ Маскарадная болтовня»). Об этом в её небольшом цикле «В сороковом году»:
Когда погребают эпоху,
Надгробный псалом не звучит,
Крапиве, чертополоху
Украсить её предстоит.
…А после она выплывает,
Как труп на весенней реке, –
Но матери сын не узнает,
И внук отвернётся в тоске.
И её героиня (О. Глебова-Судейкина) тоже «всплывает», «как труп на весенней реке»: «Зачем всплываешь ты со дна погибших лет»… Она казнит себя в то время, как её незадачливые современники всё ещё тосковали по тем невозвратным блудным временам, когда всё было «можно»…
Чрезвычайно большое значение имеет тот факт, что Анна Ахматова посвятила «Поэму без героя» не тем, с кем «блистала» в далёкие десятые годы, не теням их, явившимся к ней нежданно в 1940 году. А людям, погибшим во время великой драмы блокады Ленинграда. Слышала их голоса, а не тех, кто «блистал в тринадцатом году». Тем самым свидетельствовала, что трагедия крушения России и эта великая драма войны стали результатом того, тогда казавшегося безвинным «блистания»: «Я посвящаю эту поэму памяти её первых слушателей – моих друзей и сограждан, погибших в Ленинграде во время блокады. Их голоса я слышу и вспоминаю их, когда читаю поэму вслух, и этот тайный хор стал для меня навсегда оправданием этой вещи».