«Отверженное серебро»
Но если эта борьба за свой образ мира между праведными и неправедными неустранима, значит она должна вестись по логике и представлениям Бунчука – или мы их или они нас, пленных нет? Значит одни должны быть непременно убиты, а другие остаться? Но ведь это представление человека с пошатнувшейся душой, ставшего служить чужим богам в родной земле, полагающего что таким образом со злом на земле будет покончено раз и навсегда. Есть иное, противоположное, Божеское устройство, согласно которому зло на земле неустранимо. Опять-таки напомним это поразительное и неизменное на все времена место Священного Писания.
Пророк Иеремия с недоумением вопрошает Господа: почему путь нечестивых благополучен и почему неправедные, и вероломные благоденствуют? А я – пред лицом Твоим, Ты меня знаешь и постоянно испытываешь сердце мое?: «Почему путь нечестивых благоуспешен, и все вероломные благоденствуют?» (12: 1). «А меня, Господи, Ты знаешь, видишь меня и испытываешь сердце мое, каково оно к Тебе» (12: 3). И просит Иеремия Господа: «Отдели их, как овец на заклание, и приготовь их на день убиения». То есть, просит о том, чтобы Он уничтожил неправедных, и чтобы остались на земле одни праведные. Господь соглашается с ним, – да, действительно они упорные отступники, живут клеветою, предались корысти, и все развратили. И называет их медью и железом. Но вместе с тем, говорит, что отделить их невозможно. Плавильщик плавил, но злые не отделились: «Все они – упорные отступники, живут клеветою; это – медь и железо, – все они развратили. Раздуваемый мех обгорел, свинец истлел от огня: плавильщик плавил напрасно; ибо злые не отделились; Отверженным серебром назовут их; ибо Господь отверг их» (6:28,29, 30).
Но это не значит, что их, злых, живущих неправедно, надо уничтожить. Они остаются в жизни, но при этом их называют «отверженным серебром»; то есть отвергнутых Господом.
Вот – Божеское устройство – остаются все. Остаётся и Каин, и «отверженное серебро». Это только Мишка Кошевой и Бунчук уничтожают тех, кто видит иным, чем они, устройство этого мира, и который не укладывается в их до предела упрощённые и даже примитивные догмы.
Григорию в равной мере понятны такие люди как Кошевой и Листницкий, которым «с самого начала всё было ясно», «у них, у обоих, свои прямые дороги, свои концы» … Даже брат Петро был понятен, хотя дороги их «растекались врозь»: «Гнула Григория война, высасывала с лица румянец, красила его жёлтой желчью, не чаял конца войны дождаться, а Петро быстро и гладко шёл в гору… Сама жизнь улыбалась Петру, а война радовала потому, что открыла перспективы необыкновенные: ему ли, простому казаку, с мальства крутившему хвосты быкам, было думать об офицерстве и иной сладкой жизни?» Петро ведь по своему уровню не мог понять и поверить в то, что он только потому и допущен к былой «сладкой жизни», что она больше уже не существует. Но он об этом не знает, не способен осознать это.
В высшей мере показательно, что М.А. Шолохов в «Тихом Доне» не изображает смертное столкновение кровных братьев. Наоборот, Петро при прощании вручает Григорию молитву: «При прощании Петро сунул брату в руки сложенный в четверо лист бумаги.
– Что это? – спросил Григорий.
– Молитву тебе списал. Ты возьми.
– Помогает?
– Ты не смейся, Григорий.
– Я не смеюсь.
– Ну прощай, брат. Бывай здоров. Ты не вылётывай вперёд других, а то горячих смерть метит! Берегись там! – кричал Петро.
– А молитва?
Петро махнул рукой».
Братоубийство – дело не Божеское, а человеческое. Господь говорит: «Я взыщу и вашу кровь, в которой жизнь ваша, взыщу со всякого зверя, взыщу так же душу человека от руки человека, от руки брата его» (Бытие, 9; 5). От руки человека, а не от Бога… И далее: «Кто прольёт кровь человеческую, того кровь прольётся рукою человека; ибо человек создан по образу Божию». (9; 6). Непросто вразуметь это библейское положение, настолько оно многозначно. Нам же понятно из него то, что братоубийство – дело человеческое, а не Божеское. Есть в этой жизни последователи Авеля, а есть последователи Каина – «отверженное серебро», от которого никуда не увернуться, вместе с которым приходится жить.
Тайны и «зашифровки» Библии
Нет никаких сомнений в том, что происхождение Священного Писания таинственно и нашим бедным разумом непостижимо. Иначе, почему мы и теперь находим в нём столько близкого нам и крайне необходимого для объяснения и постижения не только прошлой, но и нашей нынешней жизни. Однако, духовный смысл Библии, как и духовный смысл нашей жизни, не так просто открывается человеческому разуму, столь подверженного случайным внешним влияниям и впадающего в соблазны. Материалистическое сознание и в Библии норовит найти оправдание своим упрощённым воззрениям. И в ней хочет найти подтверждение своей правоты. Даже Библию оно пытается приспособить к себе, подгоняя её под свои воззрения и тем самым искажая её. И тогда появляются не тайны Библии, а её «загадки» и «зашифровки». Но в Священном Писании в принципе не может быть «зашифровок». Зачем же Господу скрывать то, с чем Он обращается к человеку? Зачем же Ему ставить препятствия человеку на пути постижения Библии в виде «зашифровок»? Совершенно очевидно, что в «зашифровки» Библии верит лишь тот, кому неведомы её действительные тайны.
Однако есть уже целое направление мысли, целая «наука», изучающая «зашифровки» Библии, пытающаяся найти некий универсальный «библейский код» – от иудейских каббалистов до нынешних материалистов и атеистов. Вот, к примеру, один из таких исследователей Библии. Основатель русской нумерологии, эмигрант Иван Николаевич Панин. Родился он в 1855 году. Как и многие его сверстники, был народником и нигилистом. В 18 лет уехал учиться в Германию, а в 1878 году эмигрировал в США. Верующим он не был. Называл себя агностиком и верил только в революцию. Первой его книгой было сочинение «Революционное движение в России», изданное в 1881 году. Он полагал, что его слово из эмиграции дойдёт на Родину и приблизит революцию. Якобы для всеобщего блага. Но в 1890 году он, вроде бы, отошёл от своего агностицизма и стал искать математические закономерности в Священном Писании. Это его убедило в божественном происхождении Библии, и он искал её математические закономерности, вплоть до своей смерти в 1942 году. Он пришёл к выводу, что вернуть тексту Библии правильный, священный вид можно только восстановив её верный числовой рисунок. Более того, зная «библейский код», можно предсказывать будущее… Но учёные, прогнав разные тексты через компьютер, установили, что любой грамматически верный текст, имеет такие же математические закономерности, а не только текст Библии: «Многие церковные иерархи также выступили против попыток нумерологической дешифровки священных книг. Они совершенно правы: если бы Бог существовал, то он говорил бы с людьми открытым текстом, который не нужно расшифровывать. Иначе теряется весь смысл общения Бога с человеком» (Николай Котомкин, «Код Ивана Панина», «Загадки истории» № 20, 2018). Но Бог и говорит с человеком, в том числе и теперь с нами, о чём свидетельствует само наличие Библии.
Но напрасен ли этот и подобный ему труд исследователя? Думается, что нет, так как он убедительно свидетельствует о том, что тайна Библии находится не на этом пути и таким образом не исчисляется…
Однако, подобный поиск истины, через математическое понимание Священного Писания получил широкое распространение в обществе и нашёл своё отражение в русской литературе. Такими опытами, как помним, занимался Пьер Безухов в «Войне и мире» Л.Н. Толстого.
Подобными же поисками «истины» занят в «Тихом Доне» М.А. Шолохова бывший штабс-капитан Капарин, «небольшой человек», как сказано о нём в романе, из тех «учёных» людей, которые, по словам Григория Мелехова, «запутали» казаков. Приведу это, одно из центральных мест «Тихого Дона», говорящее о том, как его персонажи разрешали главный для себя вопрос о Боге и о смысле происходящего: «Капарин палочкой чертил на песке какие-то фигуры, после долгого молчания сказал:
– Необязательно сдаваться, но надо искать какие-то новые формы борьбы с большевиками. Надо расстаться с этим гнусным народом. Вы – интеллигентный человек…
– Ну какой там из меня интеллигент, – усмехнулся Григорий. – Я и слово-то это со трудом выговариваю. …Я в прошлом офицер и член партии социалистов-революционеров, позднее я решительно пересмотрел свои политические убеждения. Только монархия может спасти Россию. Только монархия! Само провидение указывает этот путь нашей родине. Эмблема Советской власти «молот, серп», потом впился в лицо Григория горячечно блестящими глазами:
– Читайте наоборот. Прочли? Вы поняли? Только престолом окончится революция и власть большевиков! Знаете ли, меня охватил мистический ужас, когда я узнал об этом! Я трепетал, потому что это, если хотите, – Божий перст, указывающий конец нашим метаниям…
Капарин задохнулся от волнения и умолк. Его острые, с тихой сумасшедшинкой глаза были устремлены на Григория. Но тот вовсе не трепетал и не испытывал мистического ужаса, услышав такое откровение. Он всегда трезво и буднично смотрел на вещи, потому и сказал в ответ:
Озадаченный вопросом, Капарин ответил не сразу.
– Собственно, почему вы об этом? Нет. Непосредственно на фронте я не был.
– А где же вы проживали в войну? В тылу?
– Да.
– Всё время?
– Да, то есть не всё время, но почти. А почему вы об этом спрашиваете?
– А я на фронте с четырнадцатого года и по нынешний день, с небольшими перерывами. Так вот насчёт этого перста… Какой там может быть перст, когда и Бога-то нету? Я в эти глупости верить давно перестал. С пятнадцатого года, как нагляделся на войну, так и надумал, что Бога нету. Никакого! Если бы был – не имел бы права допущать людей до такого беспорядка. Мы – фронтовики – отменили Бога, оставили его одним старикам да бабам. Пущай они потешаются. И перста никакого нету, и монархии быть не может. Народ её кончил раз навсегда. А это, что вы показываете, буквы разные перевёртываете, это, извините меня, – детская забава, не больше…».
Ответ Капарина Григорию потрясает своим цинизмом и беспринципностью: «Это не важно, – торопливо сказал Капарин. – Не важно, верите вы в Бога или нет. Это – дело ваших убеждений, вашей совести. Точно так же не имеет значения – монархист вы или учредиловец, или просто казак, стоящий на платформе самостийности. Важно, что нас объединяет единство отношений к Советской власти».
Такая вот «философия». Но удивительно, что, когда «неважно» – есть Бог или нет, становится неважно в этой жизни и всё остальное… «Учение» Капарина противопоставляется представлениям Григория Мелехова. И он, надорванный всем пережитым, с чернотой в душе, как в колодце, в чём он сам признаётся, «до Библии не охотник» и даже в сердцах говорящий о том, что «Бога нету…» – он всё-таки воплощает и выражает народное отношение к происходящему, состояние народного духа в этом революционном анархизме и беззаконии. И в сравнении с его пониманием и его душевным состоянием, такой ничтожной и умозрительной предстаёт «теория» Капарина, действительно «детская забава» …
«Гуманистический туман»
Существует стойкое мнение, что русская литература не только подготовила, напророчила революцию, но и якобы спровоцировала, накликала её. И в доказательство этого представляется не сама литература в её вершинных созданиях, а та публицистика – порой торопливые и небрежные писания, – которая оправдывала «освободительное» движение, и приближала революцию. Почитать эту тенденциозную критику XIX века, потом и советскую критику – второй половины ХХ века – так выходит, что русская литература начинается никак не иначе, как с А. Радищева, а русская философия с – П.Чаадаева, к русской литературной традиции имеющих отношение отдалённое. Эти люди «не были великими русскими писателями, а потому об них нельзя с несомненностию сказать, что они были вполне русскими людьми…» (Н. Страхов, «Литературная критика», М., «Современник», 1984).
У нас существовало как бы две литературы, что выходило из трагедии раскола народа. Собственно литература в её гениальных проявлениях. И толкование её, литературная публицистика, выражающая общественное мнение. Разумеется «передовая» и «прогрессивная» и, конечно же, исключительно революционная. Это о ней писал А. Блок в поэме «Возмездие» – «гуманистический туман»: «Но тот, кто двигал, управляя/ Марионетками всех стран, -/ Тот знал, что делал, насылая/ Гуманистический туман».
Наши школьники лучше знают какое-нибудь «Путешествие из Петербурга в Москву» публициста средней руки А. Радищева, человека с пошатнувшейся душой и кончившего плохо (самоубийством), чем нашу жемчужину во всей мировой литературе – «Слово о полку Игореве».
А. Радищев же закончил так свою жизнь закономерно, так как «самоубийство сделалось одним из любимых предметов его размышлений». Неужто, такой аномальный трагический частный случай должен быть предметом подражания целых поколений граждан России? На самом деле, это «очень посредственное произведение, не говоря даже о варварском слоге», о чём писал А.С. Пушкин в статье «Александр Радищев». Но даже гений А.С. Пушкина не мог предвидеть, представить не мог, что столь посредственное произведение станет, чуть ли не краеугольным камнем в нашем литературном образовании и нравственном воспитании: «Влияние его было ничтожно. Все прочли его книгу и забыли её несмотря на то, что в ней есть несколько благоразумных мыслей, несколько благонамеренных предложений, которые не имели никакой нужды быть облачены в бранчливые и напыщенные выражения, и незаконно тиснутые в станках тайной типографии, с примесью пошлого и преступного пустословия».
В стране, в народе, в обществе, где литература, общественное сознание насильно подгоняются под историю революционной борьбы, «освободительного движения» не могут не возникать периодически смуты и революционные потрясения. Духовные, народные ценности не могут быть подменены исключительно «революционными ценностями».
Ну а то, что А. Радищева знают со школьной скамьи, что он до сих пор притягивает внимание исследователей, говорит о том, что исследователи эти являются его аккуратными учениками и последователями, то есть людьми, с революционным сознанием. И в этом не было бы ничего предосудительного, если бы такое представление не навязывалось взамен народного самосознания, если бы оно не выставлялось, как единственно «передовое» и «прогрессивное», и не получало тотального распространения. Когда всё произошло, когда рухнула великая православная держава и страна погрузилась в хаос, в революционный анархизм, В. Розанов, ввиду всего ужаса, умирающий с голоду, запоздало раскаиваясь и упрекая литературу, писал: «Собственно, никакого сомнения в том, что Россию убила литература… Мы все шалили… Мы в сущности играли в литературе». И предъявлял жестокий счёт русской литературе, выставляя её виновницей в происшедшей трагедии: «Что она сделала?» Но почему-то – счёт только утилитарный: «Она не выучила и не выковать, серп исполнить, косу для косьбы сделать». Но литература не должна и не обязана заниматься такими практическими, прикладными делами. А если этим и занимается, то неизбежно формирует таких людей, для которых печной горшок дороже всего. Но удивительно ведь это раскаивание В. Розанова. Оно свидетельствует о том, до какой степени общество было поражено материалистическими воззрениями в его высшем, образованном слое.
Конечно, это было уже отчаяние, столь глубокое, что незамеченным осталось то, что литературу-то как раз и сталкивали на этот утилитарно-прикладной путь революционные пропагандисты от литературы, которые хотели видеть в ней всего лишь «помощницу» (Н. Добролюбов) в делах, якобы более важных, чем она сама. А все дела-то их сводились к пропаганде «освободительного» движения в собственной стране. Эта «социальная» критика просмотрела русскую литературу, её духовный смысл и значение: «Поистине можно сказать, что критическая школа Белинского, Чернышевского, Добролюбова и их эпигонов просмотрела внутренний смысл великой русской литературы и не в силах была оценить её художественные откровения» (Н. Бердяев). Она получала преобладание единственно потому, что была упрощённой по природе своей. В советский же период она получила тотальное преобладание как отвечающая догматам официальной идеологии. Настоящая же критика была вытеснена, а потом и вообще забыта, как не разрешающая вопросы реальной жизни, как не отвечающая на вопрос «Что делать?» Перекос общественного сознания в восприятии литературы оказался столь сильным, что читатели уже представить не могли, что литература на этот сакраментальный вопрос и не должна отвечать.
И только где-то в 1980-е годы начала издаваться русская литературная критика, начал издаваться Аполлон Григорьев. И то, не как основное направление критики, объясняющее русскую литературу, а как «эстетическая» критика, как некая экзотика, как добавление к основной «социальной» критике, всецело преобладающей и по природе своей не в состоянии объяснить духовный смысл русской литературы.
Великая русская литература уже ответила на многие вопросы народного бытия, над которыми мы бьёмся и сегодня. Но так складывалась наша общественная и государственная жизнь, что то, чего достигла литература, было и остаётся неведомым широким слоям народа. Духовный смысл нашей жизни остаётся неведомым. Русскую литературу истолковали так упрощённо и утилитарно, что новым поколениям она уже не представляется великой, какой является в действительности. Причём, истолковали исключительно на основе «передовых» революционных идей. Совершено это не только в советский период истории. В советское время это продолжилось, как согласное с официальной идеологией. Началось же с середины XIX века и ранее, когда революционные идеи стали почитаться «передовыми». Истолкование великой русской литературы на основании и с помощью таких идей заслонило и сокрыло от людей её истинный, духовный смысл. Возвращать истинный смысл русской литературы – наша задача.
Можно понять запоздалое раздражение В. Розанова: «Понимаете ли вы отсюда, что Спенсеришку надо было драть за уши, «Николаю Гавриловичу» дать по морде, как навонявшему в комнате конюху. Что никаких с ним разговоров нельзя было водить. Что их просто следовало вывести за руку, как из-за стола выводят господ, которые вместо того, чтобы кушать, начинают вонять. Догадываетесь ли вы, наконец, что цивилизация ХIХ века, которая в значительной степени является антихристианская, была вовсе не «цивилизация», а скандал в ней, и не «прогресс», а «наследили на полу» и надо это подтереть. Пришли свиньи и изрыли мордами огород: это не значит, что огороду не надо быть и надо к осени остаться без овощей, а значит, что свиней надо прогнать или заколоть, а гряды поправить, вырытое вновь всадить в землю и по осени собирать плоды».
Последнее пока поколение русских писателей, в своей значительной части, которое на время либеральной, криминальной революции нашего времени было ведущим и определяющим, основательно подпаленное либерализмом, полагало, что русская литература в советский период истории оказалась расколотой на ту, которая творилась в стране и в эмиграции, в русском зарубежье, отдавая явное предпочтение зарубежной литературе. Но раскол в русской литературе с середины XIX века и в советский период шёл совершенно по иным признакам. Но это оказалось просмотренным. И эта плеяда писателей вместе с «шестидесятниками» – корпорацией идеологически озабоченных людей, оказалась заодно с неореволюционерами либерального толка, боролась с «красной идеей», а на деле с существовавшей государственностью, так трудно, такой большой ценой сформировавшейся. Объяснить новый уклад жизни, своё время они оказались не в состоянии. Причём, как «либералы», так и «патриоты». В нашем «шестидесятничестве» советская интеллигенция трансформировалась в радикальную дореволюционную «интеллигентщину», которая противостояла образованной части общества. Это стало возможным благодаря революционному рецидиву Н.С. Хрущёва, названного «оттепелью», которая для народа была «похолоданием».
Как они поразительно сходны «шестидесятники» века XIX-го, неистово и самоотверженно работавшие на революцию и наши «шестидесятники», поучаствовавшие в либеральной революции нашего времени. Кажется, о тех и этих писал А. Блок в заметке «Герцен и Гейне»: «Эти далёкие и слабые потомки Пушкина одиноко дичали, по мере того как дичала русская интеллигенция. Шестидесятничество и есть ведь одичание; только не в смысле возвращения к природе, а в обратном смысле; такого удаления от природы, когда в материалистических мозгах заводится слишком уж большая цивилизационная «дичь», «фантазия» (только наизнанку) слишком уж, так сказать, – «не фантастическая».
Конечно, не только публицистика нагнетала «гуманистический туман» и революционный психоз. Но и, собственно, в творениях литературы были эти самые «поиски» истины, сводящиеся к самым варварским, революционным «разрешениям» «вопросов жизни». Скажем, Пьеру Безухову в «Войне и мире» Л. Толстого была особенно близка цель «исправления рода человеческого».
Поразительно в русской литературе стихотворение шестнадцатилетнего пророка М.Ю. Лермонтова «Предсказание» («Настанет год, России чёрный год,/ Когда царей корона упадёт…»). Обычно его толкуют так, что в нём юный поэт предсказал революцию. И всё. И поскольку вся русская литература якобы не имеет никакого иного смысла и значения, кроме приближения революции в России, ничем иным не озабочена, кроме этого адского действа, то это стихотворение М.Ю. Лермонтова и ставят в тот ряд произведений, который говорит о том, что русская литература – это история революции, и ничего более.
Но юный пророк сказал в своём стихотворении не только о том, что настанет «чёрный год, когда царей корона упадёт». Он сказал о том, что будет потом, когда она упадёт. Революционные демократы и все те, кто приближал революцию, утверждали, что после революции установится справедливость, свобода, равенство и братство. Причём, все эти блага наступят как-то сразу. М.Ю. Лермонтов пишет, что наступит совсем другое, прямо противоположное. Наступит то, что настаёт после всякой революции, и что произошло после революции в России в начале ХХ века:
Настанет год, России чёрный год, Когда царей корона упадёт; Забудет чернь к ним прежнюю любовь, И пища многих будет смерть и кровь; Когда детей, когда невинных жён Низвергнутый не защитит закон; Когда чума от смрадных, мёртвых тел Начнёт бродить среди печальных сел, Чтобы платком из хижин вызывать, И станет глад сей бедный край терзать; Если бы М.Ю. Лермонтов написал только это, то и оно представляло бы собой великое пророчество. Особенно в связи с тем, что в обществе, в среде образованных и знатных людей начинало бытовать мнение, что революционные идеи – безусловно «передовые» и «прогрессивные». Пока не случилось, казалось бы, невообразимое и невозможное: «И записались в либералы/ Честнейшие из царских слуг…» (А. Блок). Но М.Ю. Лермонтов, кроме этого пророчества, написал и нечто, вроде бы, и вовсе непонятное: И зарево окрасит волны рек. В тот день явится мощный человек, И ты его узнаешь – и поймёшь, Зачем в руке его булатный нож: И горе для тебя! – твой плач, твой стон Ему тогда покажется смешон; И будет всё ужасно, мрачно в нём, Как плащ его с возвышенным челом.
О чём говорит М.Ю. Лермонтов? О том, что после всякой революции неизбежно начинается смута, начинается беззаконие, революционный анархизм, который должен быть укрощён, ибо жить в нём невозможно. И укрощение этой смуты может быть единственным – силовым. И когда начинается это укрощение смуты, уже бессильны и бессмысленны вопли о Боге, о законности, о гуманизме. Об этом говорится в книге пророка Иеремии: «Вот слышу вопль дщери народа Моего из дальней страны: разве нет Господа на Сионе? Разве нет царя на нём? – зачем они подвигали меня на гнев своими идолами чужеземными, ничтожными?» (8: 19). Так говорит Господь погибающей дщери: вы же сами подвигли меня на гнев… Вы же сами делали все возможное и невозможное для того, чтобы явился этот «мощный человек», не слышащий вопля о пощаде… Но его гнев вызван тем, что люди отпали от Бога и стали поклоняться чужеземным идолам.
Кто этот «мощный человек» в стихотворении М.Ю. Лермонтова? Из опыта страшного революционного ХХ века мы даже можем подобрать ему персоналии. Но они будут уже не столь важны пред неизбежностью его появления. Дело будет уже не в нём, а в неизбежности его появления, в самой закономерности его гнева. А этот «мощный человек», которого изобразил М.Ю. Лермонтов, мог бы сослаться не только на точное библейское свидетельство, но и сказать нечто в этом роде: Сладко было блудить? Разве не знали, что за каждое слово неправды придётся отвечать в день страшного Суда? Но теперь я уже ничего не могу изменить и ничем не могу помочь. И всё-таки непостижимо это пророчество М.Ю. Лермонтова. Как и многое в наследии поэта-пророка.
Революционер скажет, что революция возникает из тьмы, так как она есть путь к свету. Он скажет в своё оправдание, что революция возникает из нищеты, так как она ведёт к изобилию. И многие несчастные поверят этому, хотя весь мировой опыт свидетельствует о том, что революции возникают не от недостатка, а от избытка. Другое дело, что революционер всячески имитирует и моделирует этот недостаток, зачастую неубедительно и наивно, дабы оправдать себя и получить хоть какую-то общественную санкцию на свои разрушительные действия. Человек с революционным сознанием не созидает, не обустраивает эту жизнь, он одержим и снедаем её переустройством, её переделкой. Так он заявляет о себе в мире. И было бы наивным требовать от него, чтобы он стал другим. Ведь такой мировоззренческий комплекс является его верованием.
А поэт скажет иначе, он скажет, что всё дело в духе человека, в его состоянии, а остальное является лишь неизбежным следствием. Крушение человеческой личности, утрачивающей веру, точнее сменяющей веру – вот катастрофа, а всё последующее – уже следствие этого несчастья. Как это сказано в стихотворении Ф. Тютчева «Наш век»:
Не плоть, а дух растлились в наши дни, И человек отчаянно тоскует… Он к свету рвётся из ночной тени И, свет обретши, ропщет и бунтует.
Революционер скажет, что человек, потерявши свет, пытается его вновь обрести, а потому и бунтует, потому и предпринимает революции. А поэт говорит, что человек «свет обретши, ропщет и бунтует».
Наконец, русские писатели не просто предсказали революцию, а описали её мыслительные истоки и даже изобразили в невероятных, пугающих подробностях. Причём, задолго до революции. Имею в виду романы Н. Лескова «Некуда» и «На ножах», романы Ф. Достоевского «Преступление и наказание» и «Бесы». А. Блока «Возмездие», «Скифы», поэму «Двенадцать».
А вот тот факт, почему эти произведения не то, что не предотвратили катастрофу, но мало в чем вразумили людей – это уже отдельный аспект скорее психологического, а не мировоззренческого или эстетического порядка. Ведь даже публицистика знаменитого сборника «Вехи» (М., 1909), в точности предсказавшая революцию 1917 года, никого никак не вразумила…
Те, кто разжигал революцию, приближал её, раздувая её костёр, потом пытались выдать свои адские действия за «пророчества». Имели для этого армию «былинников речистых», но ничего из этого не вышло. Ничего не помогло, как не помог Бунчуку в «Тихом Доне» ни «чернозёмный язык», ни «ящериная изворотливость».
Люди с революционным сознанием не смогли, разрешить вопрос о Боге. Декларации же о том, что революционная святость сходна с христианской – это не разрешение этой основной, такой трудной, если можно так сказать, проблемы. Скажу словами Н. Бердяева: «Сходство революционной святости с христианской есть обманчивое сходство антихриста с Христом». Революционные пророки оказались ложными, так как Господь их для этого не посылал. Пророческой оказалась русская литература. В ряду её великих творений, пока одиноко высится «Тихий Дон» М.А. Шолохова.