«За то, что я верна осталась печальной родине моей…»

Есть у Анны Ахматовой стихотворение, написанное в 1922 году, удивительного гражданского и патриотического накала, «Не с теми я, кто бросил землю…». Стихотворение, созданное в трагический период истории России, когда обнажился весь ужас революционного крушения страны, всего предшествующего уклада жизни. Вместе с тем – в трудный и мучительный период её жизни и писательской судьбы, когда надо было твердо и решительно определяться: как теперь быть.

По своему гражданскому пафосу это редкое стихотворение в русской литературе. Редкое потому, что в нашей литературе как-то так повелось издавна, а в особенности с революционных демократов ХIХ века, что гражданственностью в литературе стали почитаться почти исключительно бунт и протест, а не любовь к Родине, родному краю, родному городу… Когда гражданственностью и патриотизмом стало считаться всякое, говоря словами А. Пушкина, «сатирическое воззвание к возмущению», а каждое «очень посредственное произведение, не говоря уже о варварском слоге», выдавалось повсеместно чуть ли за некое откровение. Когда ещё в самом начале смуты декадентствующие поэты в отчаянии и с какой-то поразительной безответственностью вещали: «Довольно, не жди, не надейся – /Рассейся мой бедный народ… Исчезни в пространство, исчезни Россия, Россия моя!» (А. Белый, «Отчаянье», 1908 г.). Это ведь тоже блуд, блуд интеллектуальный, так сказать, поэтический…

После Февральской революции для А. Ахматовой всё осложнялось ещё и тем, что её муж, поэт Николай Гумилёв оказался во Франции, в составе Русского Экспедиционного корпуса, который царское правительство направило в 1916 году воевать за Францию в обмен на поставки оружия. В переписке он предлагал ей с сыном приехать к нему в Париж. После трудной и мучительной внутренней борьбы она отказалась, так как не мыслила себя вне России. Остатки этого корпуса с неимоверными трудностями вернулись в революционную Россию в 1920 году, понятно, никем не замеченные, униженные и оскорблённые.

А к 1922 году почти все, кто считал возможным покинуть Россию, были уже в эмиграции. Отмечаем это вовсе не в осуждение их, ибо не дай бог никому оказаться в таком революционном хаосе и в «беспамятстве смуты». Мы говорим не о них, а поэте Анне Ахматовой, о том, как она считала возможным и необходимым поступать. Тем более что нам довелось пережить второе в одном веке крушение страны начала девяностых годов со всеми его миазмами и человеческими жертвами, кардинальным образом изменившего жизнь страны и каждого человека.

Как уже увидели, Анна Ахматова понимала не только историческое и социальное, но и духовное значение происшедшей в стране государственной катастрофы и народной трагедии, о чём она писала в стихотворении 1920 года «Петроград. 1919»:

И мы забыли навсегда,

Заключены в столице дикой,

Озёра, степи, города

И зори родины великой.

В кругу кровавом день и ночь

Долит жестокая истома…

Никто нам не хотел помочь

За то, что мы остались дома,

За то, что, город свой любя,

А не крылатую свободу,

Мы сохранили для себя

Его дворцы, огонь и воду.

Иная близится пора,

Уж ветер смерти сердце студит,

Но нам священный град Петра

Невольным памятником будет.

В стихотворении же 1922 года был уже некоторый вызов тем, кто не устоял в смуте, так как в нём уже намечались пути выхода из этой смуты. Именно выход, а не невозможный возврат к прежней жизни, какой был в подавляющем большинстве эмигрантов:

Не с теми я, кто бросил землю

На растерзание врагам.

Их грубой лести я не внемлю,

Им песен я своих не дам.

Но вечно жалок мне изгнанник,

Как заключённый, как больной.

Темна твоя дорога, странник,

Полынью пахнет хлеб чужой.

А здесь, в глухом чаду пожара

Остаток юности губя,

Мы ни единого удара

Не отклонили от себя.

И знаем, что в оценке поздней

Оправдан будет каждый час…

Но в мире нет людей бесслёзней,

Надменнее и проще нас.

И уже не столь важно, кому именно она посвящала стихи, с кем именно связано их появление. С Николаем Гумилёвым ли, как в этих строках 1917 года:

Всё ветер западный приносит

Твои упрёки и твои мольбы.

…Но разве я к тебе вернуться смею?

Под бледным небом родины моей

Я только петь и вспоминать умею,

А ты меня и вспоминать не смей.

Или же с художником Борисом Анрепом, которого она, кажется, по-настоящему любила. Исследователи полагают, что это стихотворение связано именно с ним, хотя в нём нет посвящения. Даже гневное стихотворение, написанное в июле 1917 года в Слепнёве:

Ты – отступник: за остров зелёный

Отдал, отдал родную страну,

Наши песни, и наши иконы,

И над озером тихим сосну.

Для чего ты, лихой ярославец,

Коль ещё не лишился ума,

Загляделся на рыжих красавиц

И на пышные эти дома?

Так теперь и кощунствуй, и чванься,

Православную душу губи,

В королевской столице останься

И свободу свою полюби.

Для чего ж ты приходишь и стонешь

Под высоким окошком моим?

Знаешь сам, ты и в море не тонешь,

И в смертельном бою невредим.

Да, не страшны ни море, ни битвы

Тем, кто сам потерял благодать.

Оттого-то во время молитвы

Попросил ты тебя поминать.

После Февральской революции Борис Анреп, будучи убеждённым западником, покинул Россию навсегда. Уехал в Англию, потому что любил «покойную английскую цивилизацию разума, а не религиозный и политический бред». Впрочем, как и Артур Лурье, муж «легендарной» Олечки Судейкиной, героини «Поэмы без героя», будучи комиссаром музотдела Наркомпросса, в 1922 году бежал за границу» (Александр Недошивин, «Шестое окно» Ахматовой, «Литературная газета», № 24, 2002).

А. Ахматова ведь писала не биографии близких ей людей, но постигала их духовное состояние. Так же как общества и народа в целом. Филологическая же наука не должна и не обязана считать конечной своей целью установление прототипов. На это есть другие сферы исследований. А потому действительно не столь важно, к кому она обращалась в стихах 1921 года:

Нам встречи нет. Мы в разных странах,

Туда ль зовёшь меня, наглец,

Где брат поник в кровавых ранах,

Принявши ангельский венец?

И ни молящие улыбки,

Ни клятвы дикие твои,

Ни призрак млеющий и зыбкий

Моей счастливейшей любви

Не обольстят…

Этот диалог её с «отступниками» не отпускал её потом всю жизнь. Как в этих стихах уже годы и годы спустя, стихах из «чёрных песен» 1961 года:

Слова, чтоб тебя оскорбить…

                                         И. Анненский

Прав, что не взял меня с собой

И не назвал своей подругой,

Я стала песней и судьбой,

Ночной бессонницей и вьюгой.

Меня бы не узнали вы

На пригородном полустанке

В той молодящейся, увы,

И деловитой парижанке.

II

Всем обещаньям вопреки

И перстень сняв с моей руки,

Забыл меня на дне…

Ничем не мог ты мне помочь.

Зачем же снова в эту ночь

Свой дух прислал ко мне?

Он строен был, и юн, и рыж,

Он женщиною был,

Шептал про Рим, манил в Париж,

Как плакальщица выл…

Он больше без меня не мог:

Пускай позор, пускай острог…

Я без него могла.

Это был диалог уже не с «тенями», а с самой собой, со своей совестью: «Одни глядятся в ласковые взоры,/ Другие пьют до солнечных лучей, / А я всю ночь веду переговоры/ С неукротимой совестью своей».

Вроде бы только любовные истории, каких у неё, как у человека страстного, было немало, побуждали её к таким стихам. Но за этим всегда стояло главное, не только её собственная судьба, но и судьба страны и народа. Как в стихах 1917 года:

Ты говоришь – моя страна грешна,

А я скажу – твоя страна безбожна.

Пускай на нас ещё лежит вина, –

Всё искупить и всё поправить можно.

Так и гораздо позже, в стихах 1958 года:

Ты напрасно мне под ноги мечешь

И величье, и славу, и власть.

Знаешь сам, что не этим излечишь

Песнопения светлую страсть.

Что ж, прощай. Я живу не в пустыне.

Ночь со мной и всегдашняя Русь.

Так спаси же меня от гордыни,

В остальном я сама разберусь.

А. Ахматова, может быть, как мало кто из поэтов ХХ века подтвердила мысль А. Блока о том, что несовременного искусства не бывает. Г. Адамович писал, что «но связана она с той Россией, которая «была», а не есть. Новая Россия её не прочтёт и поймёт, во всяком случае, по-другому, чем читатели-сверстники. Им-то, современникам, всё кажется безвозвратно далёким, им не всегда легко понять и принять, что с революцией не всё оборвалось. Как сказал поэт, им порой чудится, что

Все, кто блистал в тринадцатом году,

Лишь призраки на петербургском льду».

Приводя эти строки Георгия Иванова, Г. Адамович вступал в полемику с Анной Ахматовой, по сути, отрицая всё то, что она переживала,  чем так долго мучилась в «Поэме без героя». Всё это, видите ли, им только «чудилось». Отрицал то, что все потрясения в истории человеческой цивилизации происходили главным образом от вырождения человека, а не по каким-то социальным причинам, что эти причины были уже только следствием этого несчастья падения человека…

Озабоченный в большей мере проблемами эмиграции, чем судьбой народа и страны, Г. Адамович ошибся. Анну Ахматову читали и читают. Видимо потому, что она «умела говорить на языке тех культурных поколений, с которыми время сводило её на протяжении долгой жизни» (Лидия Гинсбург, «День поэзии», 1977). Она имела полное право сказать о себе: «Я жила теми ритмами, которые звучали в героической истории моей страны» (1965 г.). Заметим – «ритмами», а не «проблемами» и не «задачами», ибо истинный поэт во все времена служит не внешнему, а внутреннему порядку мира…

Можно уверенно сказать, что на всех поворотах истории ХХ века, свидетельницей и участницей которых была Анна Ахматова, она оказывалась на такой высоте понимания происходящего в судьбах народа и страны, какой достигали совсем немногие её современники.

В своё время А. Ахматова обижалась на эмигрантскую критику: «Они хотят запихнуть меня в десятые годы. А у меня есть «Реквием», у меня есть «Поэма». Я никогда не переставала писать стихи» («Литературная газета», № 1, 1989). Почему эмигрантская критика в большинстве своём поступала так, понятно. Потому что в большей мере была занята не судьбой России и её народов в трагический период истории, а проблемами самой эмиграции.

Но удивительно, что и сегодня наша критика, даже филологическая наука занята, по сути, тем же. То есть настойчивым возвращением её в десятые годы, вычленяя из её наследия только этот период «беспамятства смуты», период «блудницы». Разве не для того, чтобы внести его в современную жизнь? Вольно или невольно – это уже не столь важно. Настойчивое её возвращение в тот период, от которого она сама открещивалась («Как будто перекрестилась,/ И под тёмные своды схожу»), который радикально пересматривала, выявляя его истинный смысл и значение, что и явилось её главной темой «Поэмы без героя».

Между тем как таким переосмыслением десятых годов, того образа жизни, в котором она тогда пребывала, А. Ахматова выражала духовное и нравственное состояние народа в его временном развитии. Как во многих стихах, так и прежде всего в «Поэме без героя».

Такой попыткой вернуть А. Ахматову в десятые годы, отсекая всё её последующее творчество, является, к примеру, публикация доктора филологических наук Адиле Эмировой «Вселенная ритмов» («Литературная газета», № 51-52, 2015). И никакая терминологическая оснастка типа «герменевтики», на связи читателя с текстом, «ассоциаций», «рецепции», «редукции», «рефлексии и медитации» не может заслонить указанной направленности публикации. Это видно уже по перечню «любимых стихов» филолога: «Тебе покорной? Ты сошёл с ума!..», «Мне ни к чему одические рати…», «Долгим взглядом твоим истомлённая…», «Это просто, это ясно…», «Разрыв», «Ржавеет золото и истлевает сталь…», «Что войны? Что чума? Конец им виден скорый». В основном как раз те стихотворения, в которых А. Ахматова выражала то неблагополучие своего времени, которое она потом преодолевала и которое, как оказалось, имело трагические последствия для народа и страны, да и для каждого человека: «Я пью за разорённый дом, за злую жизнь мою…», «Мне молиться и за тебя? Для чего же, бросив друга/ И кудрявого ребёнка…», С такой женщиной А. Ахматова и сама не хотела бы встретиться, о чём писала в «Поэме без героя», «С той, какою была когда-то/ …Снова встретиться не хочу». Но именно с «той» женщиной предлагается сегодня встретиться читателям, а не с той, умудрённой, какой она стала позже. На это можно сказать разве что словами В. Ходасевича: «Люблю Ахматову, а поклонников её не люблю».

В стихах 1911–1913 гг. А. Ахматова изображает, конечно же, блудницу, в чём она и сама признавалась. Но величие её в том и состояло, что она в отличие от многих и многих своих современников, которые ностальгировали по «тем» временам, когда всё было «можно», это вполне осознавала, этим мучилась, это преодолевала. А как же иначе, если «Поэму без героя» она писала более двадцати лет, а подходила к ней задолго до неё во многих стихотворениях…

Станислав Куняев описал примечательный случай о встрече, как видно, уже с потомками первой волны эмиграции: «Однажды в одном из австралийских университетов, в среде русских преподавателей и студентов я прочитал вслух знаменитое стихотворение Ахматовой «Не с теми я, кто бросил землю на растерзание врагам…», думая, что стихи взволнуют моих слушателей и введут разговор в сложное многогранное русло. Но вдруг одна из женщин яростно бросила мне в лицо обвинение Анне Ахматовой в том, что она чуть ли не большевичка и прислужница режима, предательница России. Ахматовой, которая писала о своей судьбе: «Муж в могиле, сын в тюрьме – помолитесь обо мне»! Она осудила Ахматову только потому, что Анна Андреевна в начале двадцатых годов сделала как русская женщина свой патриотический выбор:

Но вечно жалок мне изгнанник,

Как осуждённый, как больной,

Темна твоя дорога, странник,

Полынью пахнет хлеб чужой.

Я изумился и буквально потерял дар речи. Вот она, фанатичная обоюдоострая нетерпимость, её застарелое эхо! Мы были уверены в том, что все, кто эмигрировал – предатели России. Они – в том, что предатели все, кто остался… Было это уже в 1991 году. Вот какие страсти ещё недавно бушевали в эмигрантских русских душах» («Поэзия. Судьба. Россия». Книга 2, М., «Наш современник», 2005). Но, как видно по последующим событиям, страсти эти не отбушевали, и не могут отбушевать, коль в среде граждан России появилась новая, очередная волна «эмигрантов», именно тогда, когда России объявлена война на наше народное и государственное уничтожение… Эти страсти, как видим, возобновляются и воспроизводятся. Как и во веки веков, как и всегда, ибо дело вовсе не в прописке и не в принадлежности к «эмиграции», так как эмигрантом «можно» быть и в своей стране, желая ей поражения. Не «режиму», а именно стране, своей Родине. Всё дело в тех духовно-мировоззренческих ценностях, которые люди исповедуют, вне зависимости от того, где они, волею судьбы и истории оказались…

Поэт Владимир Корнилов писал же об этой исповеди А. Ахматовой: «Вот они, главные стихи, в которых Ахматова объясняет, почему она не покинула Родину… Мощь этих стихов, разумеется, учетверена историей. Но, возможно, они сегодня звучат так насущно именно потому, что в своё время были так современны» («Советская Россия», № 144, 1989). И потом, совершенно очевидно, что идеология первой волны эмиграции была выстроена не на трудах самых талантливых и одарённых её представителей. А наоборот, самых посредственных, маргинальных, но соответствовавших определённым идеологическим догматам. Конечно, энтузиасты издадут потом, к примеру, стихи Николая Туроверова, в которых прежде всего – сострадание к несчастным пилигримам: «Своих страданий пилигримы, скитальцы не своей вины». Но это произойдёт гораздо позже публикаций трудов и мемуаров всех персонажей эмиграции, как правило, тенденциозных.

Что теперь мы можем и что смеем?

Полюбив спокойную страну,

Незаметно медленно стареем

В европейском ласковом плену.

…И почему мне нет иного

Пути средь множества путей,

И нет на свете лучше слова,

Чем имя родины моей?

Или – в стихотворении Николая Келина «Родине»:

Страшась, тянусь я издалёка

И, ненавидя я люблю,

Но тенью резкого упрёка

Не брошу в Родину мою.

…Россия… Слова нет дороже

Для нас, оторванных от ней;

Тяжёл наш путь средь бездорожий,

Без сил, надежд и без огней.

Но ведь идеология эмиграции в своём абсолютном преобладании была совсем иной, даже прямо противоположной. Вплоть до неслыханной гордыни и эгоизма на фоне такого страшного революционного крушения страны: «Мы унесли с собой Россию». То есть настоящая Россия теперь там – на Западе, в зарубежье, а не здесь, где она испокон веку пребывала. Отсюда: «Привет из старой России…» (В. Лихоносов), то есть из эмиграции, откуда якобы единственно и должно прийти спасение. И это проповедовал писатель, отец которого погиб в Великую Отечественную войну, которого он, судя по его писаниям, не особенно и помнил…

В подтверждение этого приведу один литературно-исторический факт, поразительный по своему смыслу и значению. У Г. Адамовича есть статья «Вклад русской эмиграции в мировую культуру». Не в российскую, а прямо-таки – в мировую. В ней он обращается к издателю и в прошлом политическому деятелю В. В. Вырубову с изложением своих соображений «о неотложной необходимости составления и издания книги-памятника русской эмиграции», «Золотой книги русской эмиграции»: «Такая книга – наш общий долг» – писал он, должна стать «нашим оправданием». И убеждал издателя в том, почему такая книга является неотложной необходимостью: «Рано или поздно новые русские поколения спросят себя: что они делали там, на чужой земле, эти люди, покинувшие после революции родину и отказавшиеся вернуться домой…». Почему новые поколения должны спросить об этом себя, а не их – это чрезвычайно характерная оговорка или описка. Хотя Г. Адамович, как человек образованный и разумный, оговаривался: «Не будем, однако, поддаваться нелепому, хоть, увы, довольно распространённому эмигрантскому ослеплению, не будем утверждать, что там, в России, со времени революции ничего ценного создано не было и что, не будь нас, страну нашу можно было бы без урона для человечества списать со счетов цивилизации…». Но в том-то и дело, что такое «ослепление» в эмигрантской среде было определяющим.

Был создан специальный комитет для подготовки такой «Золотой книги русской эмиграции», разосланы обращения ко всем желающим принять участие в издании. Статья Г. Адамовича вышла брошюрой в Париже в 1961 году. Но книги русской эмиграции, оправдывающей её, так и не получилось. Такой логически, вроде бы, замечательный замысел осуществлён не был… И помешали этому не какие-то бытовые причины, но сущностные, то, что большинству людей оказавшихся в изгнании, проблемы эмиграции заслонили трагедию России и её истинный смысл. Г. Адамович писал, что если такой замысел не удастся, «то было бы это для эмиграции несчастием, значение которого по-настоящему окажется учтено и понято лишь в будущем». Не книги не получилось, а не получилось оправдания…

Пишу это опять-таки вовсе не в осуждение эмиграции. Весь вопрос состоит в точном определении её исторического значения, не приписывая ей не свойственного и невозможного. Ей можно было сострадать и сочувствовать, но не выставлять же в качестве эталона патриотизма, как это произошло в значительной мере в литературной среде. Все и не могли и не должны были поступить, так как Анна Ахматова – остаться в России. Это было невозможно, так как не каждому человеку была доступна такая сила духа.

Но и не замечать этой духовной высоты или умалять её было несправедливо, ибо это приводило неизбежно к продолжению трагедии. Разумеется, в иных формах. Когда началось очередное либерально-криминальное разрушение России (Советского Союза), провозглашаемое как её «возрождение», решили «подвести черту» в трагедии страны ХХ века, которая свелась к «воссоединению культурного наследия русских» («Русское зарубежье», М., «Роман-газета», 1993 г.). Внешне это было привлекательно и красиво, но оборачивалось своей противоположностью, так как свелось, по сути, к возвращению и насаждению эмигрантской идеологии, как якобы спасительной, когда уже сама принадлежность к «зарубежью» становилась как бы знаком качества, вне зависимости от текстов. Словом, вышла всё та же, но уже в более коварной форме, губительная идеология западничества, в литературе обстоятельно изученная. Разумеется, под патриотическими декларациями. Такое «воссоединение» невозможно, так как мир изначально устроен иначе. Каин и Авель никогда не могут оказаться в братских объятиях. Так уж устроен мир. Кто же пытается «соединить» их в братстве, так или иначе, вольно или невольно, но неизбежно становятся на путь оправдания Каина…

И такой конформизм, то есть отсутствие собственной позиции, беспринципное следование любому образцу, обладающему большей силой, обернулся тем, о чём с вполне естественной полемичностью писал один из талантливых поэтов второй половины миновавшего ХХ века Юрий Беличенко:

На Лубянке не стреляют,

на Литейной – тишина.

Эмиграция гуляет

как неверная жена.

Всё забылось, всё простилось,

всё отмылось добела,

и в заслугу превратилось,

что со многими спала…

К сожалению, не только в среде либеральствующих литераторов, но и в среде, вроде бы, патриотически настроенных, а значит и в общественном сознании так и не произошло осмысления драмы России в ХХ веке. Вплоть до нового крушения страны начала девяностых годов. Был навязан догмат о том, что это «большевики» разрушили страну, и ввергли её в хаос и беззаконие. Этот догмат охранялся особенно ревностно, да и сейчас охраняется. А потому поэт, мой ровесник, доживший до седин, с искренней наивностью, пишет о стихотворении А. Ахматовой «Не с теми я, кто бросил землю…»: «Вот скажите, о каких «врагах» говорится хотя бы в этом ахматовском стихотворении» (Евгений Артюхов, «Мой поэтический календарь». Книга 2, издательство «Культура», 2022). Но в стихотворении А. Ахматовой говорится о тех врагах (без кавычек), кто сверг монархию и устроил «глухой чад пожара» в феврале 1917 года. В феврале, а не в октябре. Казалось, что за целый век после событий, можно было уже разобраться в их истинном смысле и значении…

Насколько этот догмат охранялся, свидетельствует то, что когда уже в конце девяностых годов выдающийся историк И. Я. Фроянов посмел честно и обстоятельно изложить то, что происходило в феврале, а что в октябре в книге «Октябрь семнадцатого» – либеральной жандармерией ему была устроена неслыханная обструкция с самыми жесткими оргвыводами…

Ведь когда А. Ахматова писала о том, что «полынью пахнет хлеб чужой», она имела в виду хлеб не в буквальном смысле слова, но «хлеб жизни» хлеб веры: «Я есмь хлеб жизни… Хлеб же, сходящий с небес таков, что ядущий его не умрет» (Евангелие от Иоанна, 6:48, 50).

Более поздние толкователи Анны Ахматовой и особенно во время новой смуты начала девяностых годов настойчиво пытались свести всё её наследие к политическому протесту, коль она являлась автором трагической поэмы «Реквием». Она имела полное право, как биографическое, так и социально-историческое, сказать: «Я была тогда с моим народом,/ Там, где мой народ, к несчастью, был». Но писала она, прежде всего, об извечной участи поэта. Тем более у нас в России. И уж тем более в такое трагическое время:

Зачем вы отравили воду

И с грязью мой смешали хлеб?

Зачем последнюю свободу

Вы превращаете в вертеп?

За то, что я не издевалась

Над горькой гибелью друзей?

За то, что я верна осталась

Печальной родине моей?

Пусть так. Без палача и плахи

Поэту на земле не быть.

Нам покаянные рубахи,

Нам со свечой идти и выть.

Автор: Петр Ткаченко

Поделиться в социальных сетях

Добавить комментарий

Авторизация
*
*
Регистрация
*
*
*
Генерация пароля