«Уже судимая не по земным законам…»

Первые наброски «Поэмы без героя» Анны Ахматовой относятся к осени 1940 года, о чём она писала в «Вместо предисловия» к ней: «Первый раз она пришла ко мне в Фонтанный Дом в ночь на 27 декабря 1940 года, прислав как вестника ещё осенью один небольшой отрывок. Я не звала её. Я даже не ждала её в тот холодный и тёмный день моей последней ленинградской зимы».

Сюжет поэмы таков. В новогодний вечер в Фонтанный Дом автора вместо того, кого ждали, приходят тени из тринадцатого года под видом ряженых, в масках и шутовских нарядах. Приходит «адская арлекинада тринадцатого года». Те её покойные современники, с кем она общалась, литераторствовала, буйствовала и, по обыкновению того времени блудила, о чём сама признавалась в стихах. В поэтическом кабаре «Бродячая собака», на «Башне» Вяч. Иванова и везде. Вроде бы возвращалось то, «с чем давно простилась» она. Нет, теперь они приходят не на тот же сатанинский бал, но на суд автора. И судит она их сурово. Впрочем, как и саму себя.

«Из года сорокового» она смотрит на былое, «как будто перекрестилась». Это ведь уже «Крещенский вечер». Наступает такая ночь, когда «надо платить по счёту» за всё, что было тогда. Потому что «всё равно приходит расплата». Но теперь уже – «Господняя сила с нами». И главное – причину всех происшедших с тех пор трагедий в России и в мире, в том числе и начинающуюся Великую войну, она видит в 1910-х годах. Это, вроде бы, неожиданное для неё самой открывшееся обстоятельство и побудило её к «Поэме без героя». Ведь нравственное разложение образованного слоя общества, тех, кто должен и обязан духовно окормлять людей, приводит к разложению народа, при котором катастрофа страны становится неизбежной.

Она их уже не ждала, не хотела их видеть, полагая, что они, «одержимые бесом» сгинули уже навсегда:

Я забыла ваши уроки,

Краснобаи и лжепророки!

Но меня не забыли вы…

 Да ей и самой уже не хотелось быть прежней, такой, какой она была вместе с ними в тринадцатом году:

С той, какою была когда-то

В ожерелье чёрных агатов

До долины Иосафата

Снова встретиться не хочу.

То есть не хотела оставаться грешницей до Судного дня, до долины Иосафата, до предполагаемого места Страшного Суда… Она их не ждала, жестоко, уничтожающе осуждая их. Но они, эти тени, снова являются к ней из небытия, с того света:

Значит, хрупки могильные плиты,

Значит мягче воска гранит.

Они явились потому, что такие тени, такая тёмная сила по самой природе человеческого бытия не уничтожается раз и навсегда. Она обладает свойством возвращаться помимо воли людей. А потому каждый человек, приходящий в этот мир, каждое поколение людей с ней неизбежно сталкивается. Преодолевая её в брани духовной, или же падая под её бременем, сдаётся ей.

И чья очередь испугаться,

Отшатнуться, отпрянуть, сдаться

И замаливать давний грех?

Пришли те, кого не ждали. А кого ждали? Ждали героя. Но он не появился, так как не мог проникнуть в тот зал, где правится сатанинский бал: «Человек что не появился/ И проникнуть в тот зал не мог». Герой, «гость из будущего» лишь предполагается в «грядущем веке»:

И тогда из грядущего века

Незнакомого человека

Пусть посмотрят дерзко глаза,

Чтобы он отлетающей тени

Дал охапку мокрой сирени

В час, как эта минет гроза.

Потому поэма и без героя? То идеальное представление о герое, как в стихотворении А. Пушкина «Герой», ушло из жизни: «Оставь герою сердце. Что же он будет без него? – Тиран». А в надвигающейся, а потом и разразившейся смуте он и вовсе потерялся, что чувствовали наиболее проницательные люди, поэты: «Герой уж не разит свободно. Его рука в руке народной» (А. Блок, «Возмездие»); «Для нас условен стал герой, Мы любим тех, кто в чёрных масках» (С. Есенин). Хотя необходимость героя в обществе всегда чувствовалась, как, к примеру, в стихотворении Я. Полонского «Неизвестность» (1865 г.): «Кто этот гений, что заставит/ Очнуться нас от тяжких снов…/ Придёт ли он как утешитель/ Иль как могучий, грозный мститель». Ну и в классическом, поразительном по своему пророчеству стихотворении шестнадцатилетнего М. Лермонтова «Предсказание» («Настанет год, России чёрный год,/ Когда царей корона упадёт») 1830 года. О том, что неизбежно бывает, «когда царей корона упадёт»: «смерть и кровь», беззаконие («Когда детей, когда невинных жён/ Низвергнутый не защитит закон»). Тогда и появляется неизбежно герой. И вовсе не таким, каким он представлялся: «В тот день явится мощный человек,/ И ты его узнаешь и поймёшь/ Зачем в его руке булатный нож: /И горе для тебя! – Твой плач, твой стон/ Ему тогда покажется смешон». Такова общая закономерность выхода из смуты, расплата за неё, возмездие… На это можно негодовать, такого героя можно проклинать, да только ничего изменить невозможно… Здесь же, в «Поэме без героя», то ли героя действительно нет, то ли он остаётся неразличимым… Напоминаю же об этом потому, что в основе «Поэмы» лежит именно эта закономерность.

Кстати сказать, не только Анна Ахматова почувствовала необходимость переоценки предреволюционной эпохи, своей молодости, когда, как оказалось, сеялся ветер разрушения. Георгий Иванов ещё в 1922 году писал:

Январский день. На берегу Невы

Несётся ветер, разрушеньем вея.

Где Олечка Судейкина, увы,

Ахматова, Паллада, Соломея?

Все, кто блистал в тринадцатом году –

Лишь призраки на петербургском льду.

Вновь соловьи засвищут в тополях,

И на закате, в Павловске иль Царском,

Пройдёт другая дама в соболях,

Другой влюблённый в ментике гусарском…

Но Всеволода Князева они

Не вспомнят в дорогой ему тени.

Здесь уже появляются персонажи «Поэмы без героя» – Олечка Судейкина, «блиставшая» в тринадцатом году и Всеволод Князев – гусар и поэт, покончивший жизнь самоубийством, то ли из ревности к этой Олечке, то ли по другим причинам, потому что эпидемия самоубийств становилась страшным обыкновением.

Но суд А. Ахматовой над эпохой, своими современниками и над собой очень даже отличается от того революционного суда, который тогда вершился. Суд этот менее всего можно рассматривать с точки зрения торжества «социальной справедливости». Ведь у поэта иной суд, ибо дело его «совершенно несоизмеримо с порядком внешнего мира», о чём писал А. Блок в завещательной статье «О назначении поэта»: «Дело его – внутреннее – культура, – это шествие слишком часто нарушалось мрачным вмешательством людей, для которых печной горшок дороже Бога». А потому «Поэма без героя» – о том, что духовное разложение образованной части общества, как ныне говорят «элиты», или тех, кто незаслуженно находится в этом статусе, неизбежно приводит к разложению народа и катастрофе крушения страны.

«Поэма без героя» в своей сюжетной основе не столь уж сложна. Другое дело, что не столь проста для постижения её духовно-мировоззренческая основа. Между тем, она очень важна как для понимания людей начала ХХ века, так злободневна и сегодня. Об этом писала в предисловии к поэме сама А. Ахматова: «Кто-то советует сделать мне поэму более понятной. Я воздержусь от этого. Никаких третьих, седьмых и двадцать девятых смыслов поэма не содержит».

Сам биографический характер «Поэмы без Героя» то, что она «создавалась на твёрдой фактической основе, она почти документальна» (Н. Банников), побуждает рассматривать её с точки зрения прототипов, как конечной цели её исследования и постижения: кого и как изобразила А. Ахматова, кто есть кто в поэме. Но такой подход, создавая все внешние признаки, вроде бы, научности, не касается главного – её духовно-мировоззренческой основы. Является, по сути, позитивистским. Такое пристрастие к прототипам перекрывает путь постижения духовного смысла творения. Неслучайно он был столь распространён в литературоведении в советский период истории. К тому же персонажи поэмы, реальные люди легко узнаваемы, чего автор и не скрывала. Но не они нас интересуют в первую очередь, а то, почему А. Ахматова подвергла столь радикальному пересмотру и переоценке период своей молодости. В этом кроется основной смысл поэмы, а вовсе не в том, насколько её персонажи соответствуют прототипам. А потому всякая «расшифровка» персонажей поэмы является имитацией литературного подхода к ней, не задевая её сути.

«Первое посвящение» – Памяти Вс. К. и «Второе посвящение» – О. А. Г.-С. – о реальных, конкретных людях – Всеволоде Князеве, поэте, «драгунском корнете», «драгунском Пьеро», покончившем жизнь самоубийством. И Ольге Глебовой-Судейкиной, «блиставшей» в тринадцатом году, «Путанице-Психее», которая была «похожая на куклу, с прелестной и какой-то кукольно-механической грацией танцует «полечку» – свой коронный номер» (Г. Иванов). Она эмигрировала в 1924 году и умерла в Париже. А перед отъездом оставила А. Ахматовой свой архив, стихи и письма к ней Всеволода Князева, что как видно по посвящениям, и побудило её к написанию поэмы. Судьбы этих людей, видимо, предстали пред ней, характерными для той эпохи. Как говаривали когда-то типическими в типичных обстоятельствах.

Такой же прелестной и беспечной она предстаёт и в «Поэме без героя». Но уже с беспощадной её характеристикой, теперь «козью пляшет чечётку»:

Всех наряднее и всех выше,

Хоть не видит она и не слышит.

…Как копытца, топочут сапожки,

Как бубенчик, звенят серёжки,

В бледных локонах злые рожки,

Окаянной пляской пьяна…

Но вместе с тем автор признавала, что «Ты – один из моих двойников», «Не тебя, а себя казню». И главное даёт ей, и такому типу женщин вообще беспощадное, но точное определение:

Ты в Россию пришла ниоткуда,

О моё белокурое чудо,

Коломбина десятых годов.

«Ниоткуда», то есть никак не связана с той российской жизнью, в которой она «блистала». Что и стало причиной её трагедии. Так же, как в стихотворении А. Блока «Снежная Дева» 1907 года, с точной биографией этой «ночной дочери»:

Она пришла из дикой дали –

Ночная дочь иных времён.

Её родные не встречали,

Не просиял ей небосклон.

…Всё снится ей ночной Египет

Сквозь тусклый северный туман.

По сути так же, как и в «Египетских ночах» А. Пушкина, где указание на «царицу царей», на Египет было определением блудницы.

Полным воплощением «петербургской чертовни», сатанизма, «содомского смертоносного сока» предстаёт в «Поэме без героя» поэт Михаил Кузьмин.

Хвост, запрятав под фалды фрака…

Как он хром и изящен…

Однако,

Я надеюсь, Владыку Мрака

Вы не смели сюда привести?

Маска это, череп, лицо ли –

Выражение злобной боли,

Что лишь Гойя мог передать.

Общий баловень и насмешник,

Перед ним самый смрадный грешник

Воплощенная благодать…

Даже при такой убийственной характеристике поэта А. Ахматова соблюдает понятную деликатность. Поэту Евгению Рейну она говорила: «Я ведь очень хорошо помню, какое замечательное предисловие Кузьмин написал к моей первой книге. И всё-таки… Знаете ли, он иногда любил делать зло только из одного любопытства посмотреть, что из этого получится. Много за ним греха» («Литературная газета», № 9, 2016).

Даже свидетельствовала, что он, «вероятно, родился в рубашке», что он, один из тех, кому всё можно. «Я сейчас не буду перечислять, что было можно ему, но, если бы я это сделала, у современного читателя волосы бы стали дыбом».

И в «Поэме без героя», и в прямых высказываниях А. Ахматова расценивала гомосексуализм, содомство поэта, впрочем, как и предельную распущенность его, однозначно отрицательно. Ведь он был из той незваной арлекинады, о которой она сказала в поэме: «И не им со мной по пути». Тем удивительнее годы и годы спустя, уже в наше время, когда очередная «арлекинада» девяностых годов, кажется, идёт на убыль, увидеть в М. Кузьмине «феномен этого ни на кого не похожего человека», «нашёптывающего под аккомпанемент рояля или гитары свои «стишки», не стыдящегося своих гомосексуальных романов, без труда проговаривающего невозможные откровенности, зовущие жить легко и празднично» (Александр Панфилов, кандидат филологических наук, «С мечтою о голубом цветке», «Литературная газета», № 41, 2022). Хотя филологу пристало говорить, прежде всего, о поэзии М. Кузьмина, скажем, о том, что «с птичьего полёта он ни на что не взглянул» (Г. Адамович), а не впадать в оправдание гомосексуализма, для поэзии якобы благотворного. Примечательна аргументация филолога для этого. Он ссылается на Г. Чулкова, известного всему Петербургу ловеласа. Дескать, совмещение в поэме несовместимого «не было механической смесью, а органическим единством… всё это было в Кузьмине чем-то внутренне оправданным и гармоничным». Но Г. Чулков сам принадлежал к той «арлекинаде». Это А. Ахматова помнила крепко из своей литературной молодости, если многие годы спустя по просьбе П. Лукницкого назвала его в своём «донжуанском списке», в числе мужчин, с которыми она была близка. Помнила потом всю жизнь Г. Чулкова и Л.Д. Менделеева, жена А. Блока, так сказать «друга» поэта… Но коль находится оправдание такого, это дела уже не далёкого «тринадцатого года», а нашего девяносто первого, с такой же арлекинадой. Это и называется множить безобразия и уродства… Между тем, как брошенное А. Ахматовой, вроде мимоходом о Кузьмине, что он «вероятно, родился в рубашке», является вовсе не оправданием, наоборот, точной характеристикой его, которая имеет глубокие корни в русском самосознании. Тем самым она называет известное поверье, отразившееся в летописях и в «Слове о полку Игореве» о Полоцком князе Всеславе, олицетворявшем не христианское, а «языческое» понимание мира. В тексте древнерусской поэмы прямо говорится о том, что он уклонялся от Суда Божия, о чём вещий Боян пел ему припевку: «Ни хытру, ни горазду… Суда Божия не минути». Всеслав родился от волхования и в рубашке, о чём в «Повести временных лет» под 1044 годом есть поразительное поверье». «В то же время умер Брячислав Изяславович, внук Владимира, отец Всеслава, и сел на столе сын его Всеслав, которого мать родила от волхования. Когда мать родила его, у него на голове была кожица. Волхвы же сказали матери его: «Эту кожицу навяжи на него, пусть носит её до конца дней своих». И носит её на себе Всеслав и до сего дня; потому и не милостив на кровопролитие».

Так что выраженье «родиться в рубашке» означает вовсе не неуязвимость, как порой полагают, а имеет совсем другой смысл. И, конечно же, не случайно А. Ахматова употребляла это выражение, говоря о М. Кузьмине.

Таков был «дух эпохи» в образованной части общества, о чём писал В. Ходасевич: «Жили в неистовом напряжении, в вечном возбуждении, в обострённости, в лихорадке …были сложнейше запутаны в общую сеть любовей и ненавистей, личных и литературных… Можно было прославить и Бога и Дьявола» («Некрополь», Париж, 1939). «Что это была за жизнь? – задавался вопросом Г. Адамович. – Были ли это годы высокого напряжения человеческого духа? Оставят ли они какой-то след в искусстве? Не думаю. Но была в эти годы особая сладость жизни, какое-то смутное предчувствие близких бед и крушений. Оттого все торопились жить, все были ветрены и романтичны». Поэты видели своё призвание в том, чтобы, «Проплясать пред Ковчегом Завета или сгинуть!..», как в поэме А. Ахматовой. Или как у Ф. Сологуба: «И верен я, Отец мой дьявол»: «Тёмная земная душа человека пламенеет сладкими и горькими восторгами… И добро, и зло, и Бог, и дьявол – только равноценные формы сладких и горьких восторгов, пламенеющих в душе». Для литературной среды это было особенно характерно. В дневнике 17 октября 1911 года А. Блок отмечал: «Происходит окончательное разложение литерат. среды. Уже смердит».

Людям последующих времён трудно понять, как складывался такой «дух эпохи». Признавалась же Э. Герштейн, что «не понимает тогдашних любовных отношений», что эпоха А. Пушкина была в этом отношении намного понятней. Этот «дух эпохи» можно было осознать, что видно по стихам А. Ахматовой того времени, но из него невозможно было выйти. А тот предупреждающий гул был еле слышен:

И всегда в духоте морозной,

Предвоенной, блудной и грозной,

Непонятный таился гул…

Но тогда он был слышен глуше,

Он почти не тревожил души,

И в сугробах невских тонул.

Словно в зеркале страшной ночи,

И беснуется и не хочет

Узнавать себя человек…

Главным содержанием «духа эпохи» стала утрата веры и как следствие этого – утрата высшего смысла существования. Наступает прямо-таки эпидемия самоубийств, что отмечал А. Блок в дневнике 1911 года: «Последние дни – учащение самоубийств, – молодёжь, гимназисты». И размышляет об этом страшном поветрии в дневнике 1912 года, в связи с тем, что стали собирать мнения писателей о самоубийствах: «Собирают мнения писателей о самоубийцах. Эти мнения будут читать люди, которые нисколько не собираются кончать жизнь. … В самом деле, почему живые интересуются кончающими с жизнью? Большей частью по причинам низменным (любопытство, стремление потешить свою праздность, удовольствие от того, что у других ещё хуже, чем у тебя, и т. п.). В большинстве случаев люди живут настоящим, т.е. ничем не живут, а так – существуют. Жить можно только будущим. Те же немногие, которые живут, т. е. смотрят в будущее, знают, что десятки видимых причин, заставляющих людей уходить из жизни, ничего до конца не объясняют; за всеми этими причинами стоит одна, большинству живых не видная, непонятная и неинтересная. Если я скажу, что думаю, т.е. что причину эту можно прочесть в зорях вечерних и утренних, то меня поймут только мои собратья, а также иные из тех, кто уже держит револьвер в руке или затягивает петлю на шее; а «деловые люди» только лишний раз посмеются; но всё-таки я хочу сказать, что самоубийств было бы меньше, если бы люди научились лучше читать небесные знаки».

Реальный персонаж «Поэмы без героя» Всеволод Князев заканчивает жизнь самоубийством по причине ревности, неразделённой любви, на пороге возлюбленной: «Он на твой порог! Поперёк». И здесь Анна Ахматова отступает от биографической точности. Переживший роман с М. Кузьминым, Вс. Князев, покончил жизнь самоубийством в Риге и по неизвестным причинам… Драгунский корнет погибает, «Не в проклятых Мазурских болотах,/ Не на синих Карпатских высотах», где он, как человек военный мог скорее погибнуть, а «с бессмысленной смертью в груди». Получился частный несчастный случай, а не общее неблагополучие утраты смысла жизни. Кто знает, почему она приглушила в поэме духовную и социальную остроту этой трагедии. Может быть, она, столь беспощадно судившая себя, «Уже судимая не по земным законам», помнила всё-таки подобные трагедии и в своей жизни…

Сюжет «Поэмы без героя» собственно заканчивается в «Части первой». В «Части второй», помеченной как «интермеццо», представляется уже другой, вроде бы, самостоятельный сюжет. Неслучайно она называется «Решка», то есть оборотная сторона того, что было в первой части. Во второй части автором постигается и изображается, как живёт далее то, что изображено в первой части, так как оно не является лишь прошлым и «историей»… Да уже и в первой части, когда к автору явилась нежданная арлекинада, рядом, «Через площадку», не в прошлом, а в настоящем происходило то же самое. Об этом говорится во вставке «Интермедия»:

Санчо Пансо и Дон Кихоты,

И, увы, содомские Лоты

Смертоносный пробуют сок.

Афродиты возникли из пены,

Шевельнулись в стекле Елены,

И безумья близится срок.

И опять из фонтанного грота,

Через призрачные ворота

И мохнатый и рыжий кто-то

Козлоногую приволок.

«И опять…», как и в тринадцатом году… Во второй части поэмы А. Ахматова уже со всей определённостью говорит о том, что эта тёмная сторона жизни, как и зло в этом мире неустранимы. Потому и невозможно «отбиться от рухляди пёстрой». Злу следует ставить преграды каждому человеку в каждую эпоху. И как видно из второй части, «Поэма без героя» является её попыткой преодоления зла, «разделаться с бесноватой», чего никак не может понять «редактор», человек новой позитивистской эпохи:

«…Кто, когда и зачем встречался,

Кто погиб, и кто жив остался,

И кто автор, и кто герой, –

И к чему нам сегодня эти

Рассуждения о поэте

И каких-то призраков рой?»

Автор убеждает «редактора» и читателей в том, что «призраков рой» существует всегда. И не их наличием определяется жизнь, «дух эпохи», а тем, какую духовную силу мы им можем противопоставить:

И сама я была не рада,

Этой адской арлекинады

Издалёка заслышав вой.

Всё надеялась я, что мимо

Пронесётся, как хлопья дыма,

Сквозь таинственный сумрак хвой.

Не отбиться от рухляди пёстрой.

Это старый чудит Калиостро –

Сам изящнейший сатана…

Автор даже говорит, что она тут «не причём», потому что «столетняя чаровница/ Вдруг очнулась и веселиться/ Захотела./ Я не при чём». Она была «при чём» в тринадцатом году, в чём сама признавалась, беспощадно казня себя, пытаясь «разделаться с бесноватой» и преодолеть «безумья срок».

…Я пила её в капле каждой

И, бесовскою чёрной жаждой

Одержима, не знала, как

Мне разделаться с бесноватой…

«Поэма без героя» Анны Ахматовой и стала её творческим подвигом преодоления духовного разложения образованной части общества, за которым неизбежно приходит крушение страны…

Да, она любила те ночные «сборища», о чём и писала в стихах 1917 года:

Да, я любила их, те сборища ночные, –

На маленьком столе стаканы ледяные,

Над чёрным кофеем пахучий, тонкий пар,

Камина красного тяжёлый, зимний жар.

Весёлость едкую литературной шутки

И друга первый взгляд, беспомощный и жуткий.

Но уже тогда, как и в этих стихах 1913 года, понимала потаённый, для многих неведомый, губительный смысл происходящего, то, что это – пляски пред Ковчегом Завета:

Все мы бражники здесь, блудницы,

Как невесело вместе нам!

На стенах цветы и птицы

Томятся по облакам.

…О, как сердце моё тоскует!

Не смертного ль часа жду?

А та, что сейчас танцует,

Непременно будет в аду.

Но нельзя не заметить, что для неё, по её же словам, «и грешной, и праздной», эта любовь уже тогда была какой-то невесёлой, безрадостной и уж тем более не была счастливой. Это и «проклятый хмель», и «бешеная кровь», и «постылый огонь», и недуг горестный, в котором «томится плоть». А то и вовсе предстаёт злом: «И как преступница томилась/ Любовь, исполненная зла». Хотя, что делать: «Слишком сладко земное питьё/ Слишком плотны любовные сети».

И в этом «беспамятстве смуты» она, как могла, берегла своё сердце и душу:

Пока не свалюсь под забором

И ветер меня не добьёт,

Мечта о спасении скором

Меня, как проклятие, жжёт.

…Затем и в беспамятстве смуты

Я сердце моё берегу,

Что смерти без этой минуты

Представить себе не могу.

У А. Ахматовой, по сути, нет контраста между творчеством тех, десятых годов с последующим творчеством, вплоть до «Поэмы без героя». Нет, логически, вроде бы, ожидаемого разочарования в этой эпохе, отречения от неё. Но есть её беспощадная и бесстрашная оценка – расплата, возмездие за неё.

Анна Ахматова не отделяла себя от тех, с кем довелось ей жить в «беспамятстве смуты», всех, в том числе и себя, называя «бражниками» и «блудницами». Как большой поэт, воспринимающая жизнь во всей её целостности и полноте, понимая, что, то время ни забыть, ни тем более вычеркнуть из своей судьбы невозможно. Его можно только осмыслить, понять и тем самым преодолеть его «бесстыдства и уродства». Причём, постичь и понять, прежде всего, его духовную основу.

Женщину своего времени и своего круга общения, с «холодком настоящей свободы» А. Ахматова постигла и представила в своём творчестве убедительно и даже блестяще. А потому здесь следует говорить не столько о том, что и она принадлежала к этому кругу женщин, ибо тут всё понятно, о чём она и сама писала. Главное состоит в том, что это за тип женщины и чем обусловлено его появление. А потому мы и обратились к изначальному образу блудницы, к её духовной «биографии», к её феномену, когда любовь может быть злом:

Тебе я милой не была,

Ты мне постыл. А пытка длилась,

И как преступница томилась

Любовь, исполненная зла

(«О жизнь без завтрашнего дня»).

Если бы А. Ахматова сказала только: «Я научила женщин говорить…», то это было бы в духе феминистских поветрий, уже тогда дававших о себе знать, не менее, чем позже. Но она тут же пишет: «Но, Боже, как их замолчать заставить!» И так во всём – многозначность и многомерность, то есть вся полнота жизни…

Она не только не отделяла себя от тех, кто «блистал» в тринадцатом году, от той эпохи, которая и стала причиной последующих трагедий, но и себя считала виноватой во всём происходящем. И в поэме: «Ну а как же могло случиться,/ Что во всём виновата я?», «Разве я других виноватей?». И в стихотворении 1960 года «Подражание Кафке»:

Другие уводят любимых, –

Я с завистью вслед не гляжу

Одна на скамье подсудимых

Я скоро полвека сижу.

…Неужто я всех виноватей

На этой планете была?

И в этом – этическая и нравственная высота поэта. Неужто полвека, то есть  по сути, всю творческую жизнь? Да, она имела полное право сказать так. Ведь главным, основным, что не позволяло ей «вписаться» в преобладающее в обществе мировоззрение, было её традиционное христианское, православное миропонимание, которое никак не могло сочетаться с официальными догматами и «революционными ценностями». И пусть «времён суровость» смягчилась (Я. Смеляков), всё равно это оставалось основным противоречием общества. Да что там, четверть века спустя после кончины А. Ахматовой российские поэты издавая традиционный, ежегодный альманах «День поэзии» в 1968 году, в год 1000-летия Крещения Руси, так и не смогли, не посмели произнести название, имя столь значимого в истории русского народа и страны событие – Крещение Руси. И назвали дату «1000-летием отечественной культуры». Что уж говорить об эпохе А. Ахматовой. Можно лишь подивиться её стоицизму и последовательности в отстаивании христианского понимания мира.

Так полагает, так думает и так поступает истинный поэт. На обыденном и обывательском же уровне все представляется совсем не так, иначе. В подтверждение этого приведу поразительный документ времени, говорящий столь о многом. Это письмо Надежды Яковлевны Мандельштам, подруги А. Ахматовой, жены Осипа Мандельштама к драматургу А.К. Гладкову. Дело в том, что в самом начале 1967 года, уже после кончины Анны Андреевны, Надежду Яковлевну посетил Евгений Эмильевич Мандельштам, брат поэта, и показал ей воспоминания Лютика. То есть воспоминания Ольги Ваксель, любовницы О. Мандельштама, из-за которой Надежда Яковлевна чуть, было, не развелась с мужем. Воспоминания, содержащие подробности эротического характера, тех «бесстыдств и уродств», в атмосфере которых они тогда жили.

Как поступает Надежда Яковлевна? Так, как и должно на обыденном уровне. Она предпринимает неимоверные усилия для того, чтобы нейтрализовать эти воспоминания, уничтожить их любыми средствами, не допустить их к огласке и публичности, так как она была оскорблена и унижена этими воспоминаниями. Теперь ей представилось, что в них изображена постыдная страница её жизни. И пишет письмо А. К. Глазкову:

«Дорогой Александр Константинович! У меня к вам трудное и сложное дело. Оно настолько интимно, что должно остаться между нами. Почему-то у меня появилась надежда, что вы сможете мне помочь… Дело в том, что героиня нескольких стихотворений О.М. («Жизнь упала как зарница», «Я буду скитаться по табору улицы», «Возможна ли женщине мёртвой хвала») вышла замуж за какого-то норвежца (29–30-31 год), умерла в Осло (самоубийца, выстрелила себе в рот), а перед смертью надиктовала мужу эротические мемуары. Муж отвёз их сыну, живущему в Ленинграде (сплошная патология и она, и муж, и мемуары!). У того культ матери, который выражается в том, что он всем раздаёт её мемуары и фотографии (они были у Анны Андреевны и у многих других). Хочет меня видеть. Хорошо бы обойтись без меня… Но выяснилось, что мне нужно увидеть эти мемуары, надиктованные мужу. Ужас публичной жизни заключается в том, что все выходит наружу, да ещё в диком виде. Я ничего не имею против варианта, что О.М. мне изменил. Мы хотели развестись. Но потом остались вместе. Дело же обстоит серьёзнее.

Женщина эта, видимо, была душевно больной. Ося расстался с ней безобразно. После встречи в гостинице (это и его, и её версия) он вернулся домой и застал меня со сложенным чемоданом, через минуту за мной пришёл Татлин. (Всё это только вам: не говорите даже Эмме). (Про Татлина – он всегда один, и я знаю не один случай, когда женщина, меняя мужа, или выбирая себе второго, временно сходилась с Татлиным). Произошла лёгкая сцена, Татлин пожаловался, что ему уже сорок лет и у него нет жены, а Ося увёз меня в Детское Село, где мы ссорились, и я рвалась уйти; потом приехала Анна Андреевна и как-то всё забылось. Вот грубое содержание этой драмы.

Это был 1925-й год. Я тогда посоветовала Татлину поискать жену на Украине – там их много. А его как раз приглашали туда. Он послушался и поехал, расставшись со мной. Итак, я сыграла роль в его жизни не только постельную… После О. М. среди толпы других она жила с Евг. Эмильевичем. Он возил её на Кавказ (именно после этого она к нам пришла в Детское). Евгений Эмильевич недавно явился ко мне и рассказал про дневник, а я слегка испугалась. Кажется, она мстит в нём Оське за это дикое прощание.

Несколько слов об этой женщине. Её звали Ольга Ваксель. Дочка Львовой – бывшей фрейлины. Хороша была как ангел. Ничего подобного в жизни я не видела… Теперь чего я боюсь. Всё началось по моей вине и дикой распущенности того времени. Подробней говорить не хочу. Я очень боюсь, что это есть в её дневнике (надо будет это как-то нейтрализовать)… Единственная её способность : она ходила по Ленинграду и давала всем и все. Лютик, как её звали.

Вот моя просьба: я хотела знать подробно, что в этом дневнике (вместе с эротикой). Противно это безумно, но надо это сделать… Почему я обращаюсь к вам. Проклятая, как я называю это, публичность может вытащить эти мемуары наружу… Дико ворошить всё это на старости лет. Но что делать? Помогите, если можете… Чертова молодость: сколько осложнений она оставляет в жизни».

В последующих письмах к А. К. Гладкову Надежда Яковлевна уточняет свою просьбу: «Чего бы я хотела – это избежать реалий и выключить себя из этой игры. Проклятое легкомыслие и распутство юности – и ещё остатки десятых и двадцатых годов… Не думаю, чтобы она любила О. М.: к этому времени она была уже половой психопаткой и жила с целой толпой…». А. К. Гладков удивился такой просьбе, назвав в дневнике её письмо «страннейшим» (Надежда Мандельштам. «Об Ахматовой», издание второе, исправленное. М., «Три квадрата», 2008).

Так поступает обыватель, «исправляя» свою биографию, наивно полагая, что это возможно. Совсем иначе понимала свою судьбу, своё предназначение, своё поручение, данное ему свыше, истинный поэт. Тем более большой поэт, каковым была Анна Ахматова.

Примечательно, что после «Поэмы без героя», те, кто жил в то время и пребывал в распутстве, не замечая ненормальности и порочности его, вдруг прозрели. Обнаружили, что поэма трагична потому, что ценности заколебались ещё в ту эпоху, на которую А. Ахматова смотрела «из года сорокового», что «крестный путь», выпавший на долю людей этого поколения и стал расплатой за потерю ценностей. Заметили даже, как в человеческие души возвращаются ценности.

Автор: Петр Ткаченко

Поделиться в социальных сетях

Добавить комментарий

Авторизация
*
*
Регистрация
*
*
*
Генерация пароля