В Казани завершился традиционный ежегодный конвент «Зиланткон», посвященный ролевым играм, фантастике и толкиенистике. Среди почетных гостей был и российский литературный критик, публицист, исследователь и теоретик фантастики и альтернативной истории Сергей Переслегин. О том, что писали СМИ о Казани в 90-ые, какая ситуация с фэнтези сейчас у нас и прогностике – в материале «Миллиард.Татар».
«За прошедшие десятилетия по отношению к вашей учебе появилась масса новых работ, при это ничего существенно не поменялось»
– Сергей Борисович, вы закончили физический факультет, но именно ваши труды по истории широко известны, как так получилось?
– Первый момент, когда я закончил ВУЗ, то получил распределение преподавателем в 45-ый физмат-интернат. Когда работаете со школьниками у вас повышается интеллект социального вопроса, но у меня он был и раньше. У нас базовая проблема в старом Союзе заключалась в том, что единственными приличным образованием было техническое (физическое, математическое, астрономическое, инженерное).
Все, что входило в социальные науки в действительности было слабо развито. Я говорю не про отдельных людей, а саму систему преподавания в целом. Притом, нас физиков учили диалектики, обществоведению, истмату, научному коммунизму. Очень прилично преподаватели у нас вели, которые могли заинтересовать студентов.
Второй момент, я же был не просто физиком, а теоретиком. А это человек, который умеет хорошо заниматься. Если рассматривать квантовую механику, то у нее три этажа: нижний этаж – это зона физического эксперимента (реальные факты, измеренные теми или иными приборами), верхний – это математически сложные модели, имеющая отношение к какой-либо действительности.
Математика говорит слишком много или мало, но не то что нужно, это все встречается на среднем этаже. Теоретик живет на этом уровне, он создает интерпретации этих моделей. С другой стороны, он делает интерпретации экспериментов и пытается эти вещи соединить между собой. Всю жизнь я этим и занимался, просто в разных областях, это один ответ.
Второй ответ – в конце 70-ых, начале 80-ых стало понятно, что дальнейшее развитие физики поля в том направлении, которое было тогда мейнстримом не просто не возможно, а еще и нежелательно. В 2010-2011 годах мне посчастливилось попасть на лекцию моего преподавателя Льва Окуня. Я спросил у него, что произошло с промежуточным бозоном Хиггса за время, в котором я нахожусь вне физики.
Он меня узнал через 50 лет после окончания обучения и ответил: «То же самое что и с вами, Сергей. Ваша масса сильно увеличилась за это время». После он добавил: «Вы можете спокойно возвращаться в физику. Вы увидите, что за прошедшие десятилетия по отношению к вашей учебе появилась масса новых работ, при это ничего существенно не поменялось».
На самом деле, занят я ровно тем же, что и во времена окончания физфака. Я почти все время занимаюсь теориями познания и мышления. Просто сейчас другие нефизические области для меня являются более значимыми в продвижениях в этом направлении, например «теория языка».
– Вы читали лекции по соционике в Казанском университете. На тот момент вы впервые посетили город или бывали здесь раньше?
– Я впервые приехал в Казань из-за первого Зиланткона 1991 года, пригласил меня на новое мероприятие Андрей Ермолаев. Это было начало 90-ых, когда почему-то все советские газеты писали о жуткой преступности Казани, о том, что молодежные группировки встречаются и убивают друг друга или прохожих. Город тогда имел совершенно жутковатый привкус в СССР.
Тогда Ермолаев делал первый конвент и у мероприятия было еще другое название, меня туда пригласили. Я Андрея знаю лично, еще раньше он приезжал в Ленинград и стажировался в университете. Позже мы познакомились в клубе любителей фантастики. Еще мне удалось познакомиться с Людмилой Смеркович (Скади) и Таней Борщевской, потом у нас завязались тесные отношения.
По их приглашению приезжал читать лекции. Вообще, соционики существуют посередине и их довольно много, они делятся на поколения, но после Аушры Аугустинавичюте (советский литовский экономист, основоположница соционики – ред.) мы с женой были вторым или началом третьего поколения, то есть мы были у самих истоков создания дисциплины. В тот момент мы так не считали, но сейчас между моей соционикой и Аушра разницы нет.
– Как историк вы хотели показывать конкретный процесс?
– Чтобы демонстрировать процесс нужно понимать, что это такое. Последний философ СССР (потому что он умер незадолго до распада государства) Георгий Щедровский как-то говорил: «Кто сможет дать приличное определение процессу и научится через него выводит свойство и давать возможность описывать его, то этот человек заработает минимум Нобелевскую премию».
Мы на самом деле, как человечество, с процессами работать и описывать их не умеем. Мы в лучшем случае можем описать внешнее проявление процесса, как физик вам скажу, что все это сложно. Процесс нельзя описывать метрологическим временем, тогда вопрос каким? Илья Пригожин получил Нобелевскую премию в частности за неравноместную термодинамику, оно в термодинамическом времени может быть как-то описано.
Но термодинамика – простейший подход, который можно сделать (чисто физический). И это, между прочим, премия конца двадцатого века. Поэтому историки не описывают процесс, не из-за нежелания, а потому что не умеют это делать. Они пытаются описать основания этих дилемм, ответив на вопрос «почему это происходило и развивались определенным образом?».
Исторических моделей не очень много – это марксистская, историков миро-системщиков и цивилизационщиков. Я же работаю с историей в парадигме структуры динамики, и фактически это развитие марксизма, у меня такой тип картины мира. Занимаюсь также с противоречиями, с балансами трех систем, парадоксами и со структурами числоразмерности. На ней мы предсказали кризис Израиля в начале нулевых.
«Если взять современного человека и отправить его в Русско-японскую войну, то он обязан ее выиграть»
– Вы еще известны как исследователь альтернативной истории, можете рассказать об этом подробнее?
– Если вы возьмете любой учебник по прогностике (хоть наш или западный) и начнете смотреть что такое сценирование, то вы очень быстро выйдете на Германа Кана, который предложил эту модель. Он вводит понятие «окон выбора», в ее рамках несколько исторических возможностей неразличимы. Сделанный выбор заставляет вас двигаться по одной из траекторий. Соответственно, предсказывая будущее вы видите какое-то количество сценариев.
Никто не возражал в вариантности будущего. Задача прогностики как теории управления заключается в сообщении управленцу возможные варианты решения, возникающие развилки и куда они ведут. Он дальше принимает решение и выбирает одно из событий. Вам ничего не мешает сделать подобную модель применительно к прошлому.
Я делал те же предсказания по Израилю и фазовому кризису в нулевые, но что мне мешало сделать это в 20 веке? У меня тоже получилось несколько вариантов развилок и одна из них была реализована, ее мы называем текущей реальностью. Остальные линии не реализованы, но могли в какой-то момент произойти. Хорошее упражнение на тему «как из предпосылок вытекают следствия».
В рамках той картины истории, которую использую я как физик по образованию и квантовик по подготовке, альтернативные реальности оказывают влияние на текущее. В нашей развилке есть следы нереализовавшихся линий. Они проявляются в книгах, текстах, фильмах, музыке и снах. Они не способны воздействовать на материально-экономическую часть мира, но могут на культуру и подсознание.
Для чего я занимаюсь альтернативкой? В большей степени я военный историк, работаю во основном с первыми двумя Мировыми войнами. Представьте, что вы изучаете шахматную партию, в ней необходимо смотреть варианты, иначе вывод будет случайным. Альтернативная история – это не попаданцы, о которых сейчас очень много любят писать, что с моей точки зрения смешно.
Если взять современного человека и отправить его в Русско-японскую войну, то он обязан ее выиграть. Хоть за Японию, Россию, или Корею. Вопрос не в конкретных знаниях человека: по отношению к началу 20 века мы быстрее думаем, двигаемся и решаем, определенный тип ошибок для нас невозможен. Мы успеваем сделать пять-шесть действий, пока они только одно.
– Вы сами писали книги по фантастике? А как в нашей стране обстоят дела с этим жанром?
– Я был членом семинара Бориса Стругацкого, но я специализировался на критике фантастики. Подобного я писал много, но ничего из этого не является текстом. Это ответ на первый вопрос: нет, я не писал фантастику, но критикой фантастики занимался активно.
Сейчас с фантастикой все плохо, особенно в России. У нас она либо занимается полной ерундой (с моей точки зрения, попаданцы как жанр ерунда), либо повторением идей, мыслей и конструкций 60-70-ых прошлого века. Мы живем в прошлой волне великой советской фантастики, но с тех пор мир очень сильно изменился. В 60-ые была волна великой фантастики в СССР, в 90-ых вершина англо-американских произведений, а Россия в меньшей степени. Новая волна же придет в 30-ые годы и там появится принципиально другое направление фентези.
Я ищу всплески нового поколения, и они действительно есть. Из самого первого – это цикл книг Дэна Симмонса, посвященный падению Гипериона. В наиболее яркой форме можно назвать Нила Стивенсона («Анафема», «Падение или Додж в аду»), он целиком работает в следующем поколении фантастики. Также Вернон Виндж и произведения «Посольский город», «Город и город». У Ханну Райаниеми масса хороших и важных вещей, но к новому поколению отношу только одну книжку «Страна вечного лета».
Все эти произведения написаны на английском языке, ни одной нашей работы нет. Это притом, что в соревнованиях великих фантастов 60-ых годов ХХ века Советский Союз добился полного паритета, а к концу даже вырвался вперед. Сейчас у нас нет фантастики следующей волны, это принципиальная и серьезная проблема России. Если бы я мог, то считал своей обязанностью попытаться написать, но я прекрасно понимаю, чего не умею, это не мое.
«Они трудятся в поте лица 24/7, просто их работа совершенно бесполезна, а чаще всего вредна»
– У вас очень много аналитических текстов, исходя из этого, какое будущее нас ожидает?
– Я накануне делал на эту тему доклад для крупной корпорации, и он длился два часа. Я рассказал там далеко не все. Базовой проблемой является кризис фазового развития, а как все люди, живущие в фазе мы не представляем себе ничего что выходит за ее пределы. Если вы живете в сельскохозяйственной фазе, то подсознательно существует установка на то, что человеческая деятельность – это сеять зерно, выращивать животных.
Но когда вы выясняете что фаза заняла все предоставленное ей пространство и развиваться дальше не может, то произойдут серьезные изменения. Например, сельхоз фаза сменилась машинной, а традиционная – индустриальной. Мы сейчас понимаем, главное – это делать машины, а они решают все остальные задачи, включая сельское хозяйство и снабжение нас едой.
Как вы представите себе следующий этап после машинной? Мы называем это «К» фазой и расшифровывали как коммунистическую, когнитивную, космическую или коммуникативную. В кризисе, а именно там мы находимся, впереди видны только плохие решения. Как я говорил, одна из проблем современного мира – это дефицитность позитивных образов будущего, зато негативных версий множество. Одного только апокалипсиса могу предложить шесть штук на любой вкус.
Проблема в том, что мы любое будущее прежде всего видим, как плохое. В первую очередь мы видим широкое распространение искусственного интеллекта, находящегося в мире человеко-машинных систем, построенного на динамическом моделировании. Мы прекрасно понимает, что это принцип Парето (80% работы выполняет 20% людей). Сейчас же 98% работы делают 2% людей.
Это не означает, что 98% ничего не делают, упаси Боже. Они трудятся в поте лица 24/7, просто их работа совершенно бесполезна, а чаще всего вредна. Это сделано потому что индустриальный мир решает свои задачи через создание очень мощных социальных машин с довольно низким КПД. Вот у вас есть армия с миллионом солдат и каждый из них плохо подготовлен. Никто не хочет воевать, все мечтают о том, как бы оказаться в другом месте.
Эта армия, столкнувшись со сверхмотивированной группой в 500 человек, раздолбает ее и не заметит. Как сказал Наполеон – «решают большие батальоны», а они у вас есть. То же самое касается любой другой деятельности, чрезвычайно мощная система имеет низкий КПД. Индустриальная фаза боролось за высокую мощность, ей плевать что 98% работы уходит в выхлоп, оставшихся 2% абсолютно хватало.
Следующая фаза будет стремиться вернуться к порядку, чтобы уходило хотя бы 80%, но не те огромные проценты. Это сразу означает резкое повышение качества человеческой жизни, потому что эти 98% великолепно осознают всю бессмысленность их работы: они пашут, им за это платят минимальную зарплату, хватающую только на выживание. Но они-то знают, что и этих денег то не заработали, им плохо.
– В интернете указывают что вы сторонник теории лунного заговора. Какие же рациональные доказательства существует у этого домысла?
– Я не люблю фразы «заговор» и не являюсь ни сторонником, ни противником. Я этот вопрос рассматриваю чисто как историк. Начиная с 1957 года великое противоборство СССР и США было с общего согласия переведено в космическую плоскость. Вместо идеи «сколько мы сбросим бомб на вас и сколько будет на нас» была «кто продемонстрирует большую успешность перед лицом вызова космоса».
С этой точки зрения космическая гонка для меня не просто важная, а решающая часть холодной войны. Мы обязаны рассматривать лунную гонку как военное мероприятие. Кеннеди отличался рядом хороших и плохих человеческих качеств, которые мне нравятся, все потому что с ним не скучно. Однажды он заявил примерно так: «Не агрессивно захватническое знамя врагов, а наш полосатый флаг демократии и свободы будет развиваться на Луне еще до конца нынешнего десятилетия».
За язык Кеннеди никто не тянул, но это сразу придало гонке важный характер – она должна была закончиться до семидесятого года в обязательно порядке. После этого высказывания сложилась ситуация, что Америку ничья не устраивала. Они обязаны были до 1969 года высадить человека на Луну. Если это не вопрос высшего познания, а выигрыша войны, то военная хитрость нормальный и естественный способ решения задачи.
Америка должна была выиграть войну, высадив людей на Луну – это индустриальное решение. А могла убедительно отрапортовать о достижении поставленной задачи – это уже постиндустриальное решение. Я никак не могу понять почему второе решение многим кажется кошмарным и ужасным, из-за этого ненавидя американский народ. Я отношусь к этим людям с огромным уважением, и я понимаю, что это способ ведения игры в подобной ситуации.
Тонкость заключается в том, что две реальности «американцы были на Луне» и «американцы не были на Луне, но отрапортовали об этом» сцеплены. Между ними невозможно провести различия. Мы живем в том мире, где одно и другое одновременно правы. Это как раз есть квантовый или волновой ход истории, вот так она проявляется. Мне интересна спутанность состояний, в самом заговоре ничего любопытного.
– Вы часто делаете материалы по прогностике, как вы стали этим заниматься?
– Почему я стал заниматься – это конверсия работ по теоретической истории. Мы считаем, что любая человеческая деятельность, заслуживающая вложения проявляется как связь между землей и небом. Если вы занимаетесь только небом, то ваша деятельность бесполезна. Если же только землей (праксисом), то она бессмысленна. При наличии связи первого и второго – это хорошо.
С этой точки прогностика является хорошей конверсией совершенно теоретических работ, которые находятся в небе и бесполезна в приложении к реальным и нормальным земным задачкам. Сюда можно отнести задачи бизнеса, государственного управления. Прогностика для меня не хобби, я зарабатываю на этом.
Но это значительная часть моей работы и способ ее приземлить для решения практических задач. Заодно самому себе искать себе не спонсора, а заказчика, что гораздо интереснее и приятнее. Потому что спонсор дает тебе деньги непонятно за что и после этого чувствуешь себя очень неловко. Заказчик же ставит задачу, и ты ее решаешь. Если он доволен, то заплатит за работу, от этого приятно и мне.
Источник: https://milliard.tatar/news/sergei-pereslegin-seicas-u-nas-net-fantastiki-sleduyushhei-volny-eto-sereznaya-problema-rossii-4495