«Нашедший подкову»
Большинство людей уверены в том, что существуют некие объективные, устойчивые и неизменные законы бытия, по которым и свершается всё сущее на земле. Или некие установления и условности. Человеку же остаётся только распознать эти законы и условности, а то и просто угадать их, чтобы в согласии с ними обустроить свою жизнь, с их помощью, как некой готовой отмычки, постичь тайну человеческой жизни. При этом, как понятно, тайна человеческой жизни представляется вполне достижимой. Печальный же опыт «достижения» этой тайны ни о чём не говорит. Никакая логика, опыт и даже никакой прагматизм тут не берутся в расчёт, так как такое постижение тайны человеческого бытия находится на уровне убеждений и верований.
В планетарном масштабе, в космическом значении такие законы, может быть, и есть, ибо это тайна Творца. Что же касается земной жизни человека, как существа духовного и социального, то живёт он обыкновенно не по каким-то неведомым законам, а по тому образу мира, который он принимает в своё сознание и душу. То есть, если и живёт по неким законам, то не иначе, как самим над собой признаваемыми, как правило, этого не осознавая. Извечная же тяга человека к «закону», то есть к какому-то готовому установлению, фетишу, вполне понятна и является проявлением его духовной слабости и несовершенства, столь точно выраженной Ф. Достоевским в «Братьях Карамазовых»: «Говорю тебе, что нет у человека заботы мучительнее, как найти того, кому бы передать поскорее тот дар свободы, с которым это несчастное существо рождается».
При этом я менее всего имею в виду прямые декларации и заверения человека о своей свободе. Так устроено наше бытие, что чем больше человек твердит о своей свободе и независимости, тем более это является верным признаком его несвободы и зависимости, ибо точно сказано: «Выходя из безграничной свободы, я заключаю безграничный деспотизм» (Ф. Достоевский). Ведь консервативное по своей сути мышление, то есть, всецело приверженное каким-то догмам (не столь важно каким именно, хоть коммунистическим, хоть демократическим, хоть либеральным), а значит перекрывающее пути всякого развития, обычно выдаётся за прогрессивное и передовое…
Здесь надо сказать об одном из основных заблуждений, в котором пребывает наше общественное сознание, согласно которому всякий радикализм и революционность, то есть всякая ломка социальных и духовных форм жизни и нарушение преемственности и традиции, всё ещё почитаются безусловно передовыми и якобы единственно способствующими прогрессу. На самом же деле радикализм и революционность являются самым настоящим консерватизмом, так как тормозят наше продвижение по пути истинного прогресса и в конечном итоге, не благодаря им, а несмотря на них происходили позитивные перемены. В этом, казалось, уже должен был убедить людей миновавший жестокий двадцатый век с двумя революционными крушениями России, в значительной степени рукотворными, не выходящими ни из народного самосознания, ни из народного уклада жизни. Впрочем, я высказываю давнюю истину применительно к нашему времени. Её можно подтвердить и известными пушкинскими словами из «Капитанской дочки»: «Лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от улучшения нравов, без всяких насильственных потрясений».
А потому нет теперь у нас большей заботы, как заняться сознанием человека и самосознанием народа. Не теми или иными социальными положениями, хотя и они важны в понимании происходящего, которые являются производными от сознания, его следствием, но именно мыслью человека и его духовной природой. То есть заняться первопричиной, а не следствием. Иначе без такого подхода нам никогда не объяснить ни своей истории, ни своей нынешней жизни, никогда не осознать себя в этом мире, так как всегда есть возможность истинный смысл происходящего потопить во внешних подробностях жизни, второстепенных и случайных, из которых можно выстроить какую угодно концепцию. Тем более, что в российском обществе уже давно господствует недобрая «традиция», когда всё самое сокровенное – духовное и мыслительное не почитается главным, определяющим наши пути, а чем-то второстепенным, потребным разве что для развлечения…
На примере одного художественного образа Осипа Мандельштама я пытаюсь представить два противоположных миропонимания и миропредставления: одно в согласии с народным строем души, другое – искажённое в силу определённых мыслительных допущений. Не на выбор по вкусу, так как сознание человеческое всё-таки – не ярмарка. При этом строго придерживаюсь художественных текстов, ничего не привнося и не домысливая в их объяснении, дабы не быть упрекаемым в том, что тем самым выражаю какие-то свои мировоззренческие пристрастия.
Остановиться же на одном образе О. Мандельштама представляется оптимальным, так как это даёт возможность более конкретно коснуться характера воззрений поэта и его творчества. Ведь о нём написано столь много прямо противоположного, взаимоисключающего друг друга, и в подавляющем большинстве внелитературного, что теперь не так просто уловить его облик и характер его дарования. Причём, написано зачастую с явным мировоззренческим, идеологическим и даже политическом пристрастием. Иными словами, О. Мандельштам, его своеобразное творчество, его личность и трагическая судьба зачастую используются самым бесцеремонным образом в этих целях. Непроизвольно и преднамеренно. Основанием и поводом к чему является известная, исторически сложившаяся расколотость, или точнее – двуликость нашего общественного сознания.
Этим художественным образом является – подкова, рассматривая который мы разумеется коснёмся и других аспектов воззрений и творчества поэта. А поводом для размышления об этом, вроде бы, архаичном образе, послужило стихотворение О. Мандельштама «Нашедший подкову», написанное в 1923 году, но так и оставшееся, как и многое в нашей литературе, необъяснённым, но почему-то всплывшее теперь из прошлого, напрямую соотносясь с нынешним временем. Во всяком случае бытует мнение, что это стихотворение поэта не получило должной интерпретации.
Удивляет в этом стихотворении бескомпромиссная определённость, не допускающая никаких сомнений, и даже совершенная форма в названии стихотворения – «нашедший», но не «ищущий». Главное же состоит в том, что найти подкову по народному представлению, означает – к счастью. Совсем иное значение оно имеет в данном стихотворении О. Мандельштама и вообще в его поэтическом мире. Собственно говоря, как его представление не совпадает с народным, противопоставлено ему и является предметом моих размышлений.
Конкретный же образ – подкова не даст уклониться в другие темы, то есть, позволит вести разговор предельно определённый. Кроме того, таковы нравы в нашей литературе, что в случае нелицеприятной критики или основательного не желаемого разбора произведения, критик тут же упрекается в «вырывании из контекста» отдельных мыслей, нарушая-де целостность поэтического творения. То есть, лишается своего призвания и предназначения объективно объяснять произведение, а не подменять его своим произвольным толкованием. Это стало прямо-таки нормой в нашей литературе со времён революционных демократов. А потому в целях эмпирических я избираю и выделяю в поэтическом мире О. Мандельштама только один образ, к которому он почему-то особенно был пристрастен – подкову. Через этот образ и пытаюсь представить особенности мировоззрения поэта.
Кроме того, непременно надо иметь ввиду ещё одно обстоятельство нелитературного характера. Справедливо писала С. Замлелова, что в толковании литературы существуют определённые условности. В отношении О. Мандельштама «тоже существует условная договорённость, переросшая в мифологию» («Сны с послевкусием», «Наш современник», № 9, 2021), по причине которой, хоть какая-то критика тут же выставляется не иначе, как «травля» великого поэта. Пусть даже критика самая доказательная и объективная. А потому собственно литературного обсуждения наследия поэта пока не получается. Всё переводится в плоскость идеологическую и политическую, где сам поэт – только повод для этого. Имя, облик и трагическая судьба О. Мандельштама самым бесцеремонным образом используются в идеологических и политических целях, которые для поклонников поэта оказались дороже самой его поэзии. Словно судьбы многих поэтов в ту эпоху были менее трагическими…
Особенно наглядно это проявилось в начале 1990-х годов, в период либерально-криминальной революции, когда его именем обосновывалась «преступность» советского строя. Вопреки всему, – и творчеству поэта, и той исторической реальности, в которой мы жили. Поэт использовался, по сути, как идеологическое оружие для разрушения страны. Такова, мол, была «традиция» постижения его наследия. А «традиция» эта была такой, о чём убедительно писал Е. Антипов: «В наши дни биографии поэтов нередко интерпретируются в антигосударственном ключе. Например, Мандельштама принято однозначно представлять исключительно противником и жертвой правившего режима». («Литературная газета», № 19, 2021). Какими трагедиями и человеческими жертвами оборачиваются такие псевдолитературные идеологические штудии, теперь уже хорошо известно. Причём, для всех, в том числе и для тех, кто предпринимает такие идеологические манипуляции с помощью литературы.
Понятно, что такому тенденциозному литературоведению должна даваться объективная оценка, так как оно, в чём мы имели возможность убедиться, не такое уж безобидное и для духовного здоровья личности, и для народа, и для страны…
Стихотворение «Нашедший подкову» является характерным в поэтическом мире О. Мандельштама в том смысле, что в нём сошлись основные, наиболее дорогие для него мировоззренческие представления. Как отмечали литературоведы, в нём проявилось «ощущение кризисного состояния мира», когда «всё трещит и качается».
Принято считать, что в этом стихотворении первичные стихии – земля, воздух, вода – (лес, море, конь) смешиваются в единую стихию, обнимая всё живое, то есть, здесь якобы представляется некое универсальное, безумно оригинальное миропонимание. Мы же остановимся на том, что имеет отношение к подкове:
Звук ещё звенит, хотя причина звука исчезла.
Конь лежит в пыли и храпит в мыле,
Но крутой поворот его шеи
Ещё сохраняет воспоминание о беге с разбросанными ногами –
Когда их было не четыре,
А по числу камней дороги,
Обновляемых в четыре смены,
По числу отталкиваний от земли пышущего жаром иноходца.
Так
Нашедший подкову
Сдувает с неё пыль
И растирает её шерстью, пока она не заблестит.
Тогда
Он вещает её на пороге,
Чтобы она отдохнула,
И больше уж ей не придётся высекать искры из кремня.
Человеческие губы, которым больше нечего сказать,
Сохраняют форму последнего сказанного слова,
И в руке остаётся ощущение тяжести,
Хотя кувшин наполовину расплескался пока его несли домой.
Справедливо писала С.С. Осокина в статье «Концепция культуры О. Шпенглера как философский контекст творчества Мандельштама 1920-х годов», что в стихотворении «Нашедший подкову», «пронизывающий всё живое порыв сменяется остановкой движения», нарушается ход времени, что здесь Мандельштам «высказывает мысль о том, что культура теряет свою сущность… подлинное прошлое уже «не звучит» в настоящем. Культура, утрачивающая связь с живым временем, обессмысливается, превращается в «приличие», что «вторжение хаотических сил отнимает у человека ощущение смысла исторического процесса». Представление вовсе не новое и уж никак не оригинальное. А в наше время особенно злободневное в связи с глобализацией: конец культуры, конец истории… Характеристика миропонимания Мандельштама точная, но вместе с тем и беспощадная. А потому удивляет суждение критика, абсолютно не выходящее из данной характеристики: «Таким образом, он, как и Шпенглер, оказался в русле передовых течений философской мысли…».
Но мировоззрение не только не предполагающее продолжения жизни, но оправдывающее её пресечение в каждом новом поколении нельзя не считать ущербным и ненормальным, не уклонённым от правосознания и уж тем более, нет никаких оснований считать его передовым. Модным считать можно, но не передовым… Тем более, что эта мысль поэта об утрате исторического смысла бытия и конца истории, является для него излюбленной, проходящей через всё его творчество: «Созданные человеком формы утрачивают смысл перед лицом новой эпохи» («Гуманизм и современность»), «человечество идёт в небытие, откуда было некогда вызвано» («Слово и культура»). Это, скорее – бессилие осмыслить происходящее, интеллектуальная капитуляция пред сложностью человеческого бытия. Но тогда почему они оправдываются, представляются, как, безусловно, передовые? Неведомо.
Как видим, в стихотворении О. Мандельштама подкова связана со смертью коня, иноходца. От коня остаётся только подкова, которую «нашедший подкову» и вешает её на пороге, чтобы она отдохнула. Но образ коня в русском самосознании и в литературе – изначален. Мы постоянно встречаем «следы древнего обожания коня» (А. Афанасьев), так как он символизирует саму жизнь. Свой мир, своё жилище человек не мыслил без коня. Именно поэтому верхний брус на кровле избы называется коньком, что свидетельствует о веровании в охранительную силу коня. А потому смерть коня, как в стихотворении О. Мандельштама, однозначно означает прекращение русского мира, как, впрочем, и остановку хода времени вообще…
Эпические же образы в народном самосознании обладают таким загадочным свойством, что созданное на определённом этапе народного развития не отмирает, не становится чем-то архаическим в последующем, но остаётся живой реальностью. Иначе почему выдающиеся поэты нашего времени обращались к образу коня, хотя в реальной жизни они имели отношение к лошадям, может быть, самое отдалённое. Как в стихотворении Николая Рубцова «Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны». Причём, образ коня здесь связан с самими духовными основами нашей жизни: «Боюсь, что над нами не будет таинственной силы». Или – в стихах Юрия Кузнецова: «Для того, кто по-прежнему молод,/ Я во сне напоил лошадей;/ Мы поскачем во Францию-город на руины великих идей»… «Скачи, скачи мой верный конь./ Я разгоню тоску-кручину/ Летя из полымя в огонь». Всё это к тому, что конь в русском самосознании не может умереть, как он умирает в стихотворении О. Мандельштама… А это ведь основной смысловой аспект миропонимания и творчества поэта…
А потому необходимо более детально охарактеризовать тип миропонимания О. Мандельштама, не навешивая ему без всяких на то оснований ярлык, безусловно, прогрессивного, якобы выходящего из «передовых течений философской мысли». Тем более, что в мировоззрении Мандельштама ясно просматривается несколько далеко не новых либеральных идеологических догм, в неизменном виде, издавна навязываемых русскому народному самосознанию, для него чуждых. Отметим хотя бы основные из них, проявившихся как в стихотворении «Нашедший подкову», так и во многих его других стихотворениях и статьях.