«Отщепенец в народной семье…»
Осипу Мандельштаму в русской поэзии принадлежит некое особое, исключительное место, на других поэтов не распространяющееся. Оценка его, отношение к нему, скажем так, – не вполне соответствуют характеру его творчества и значению его поэтического наследия. То ли из какой-то политкорректности, то ли из нашей врождённой деликатности значение и место Осипа Мандельштама в русской литературе, как правило, точно не определяется. А ярлыки типа «великий поэт», «блестящее мастерство», «гений» не спасают, хотя, разумеется, Осип Мандельштам – в выражении своих мировоззренческих и идеологических пристрастий был честен и последователен.
Но мы всё же говорим о русской поэзии, о поэте. Все, писавшие об О. Мандельштаме, кажется, единодушно относили его к русской поэзии, к русской литературе. Но в таком случае теперь, когда прошло время и когда многое определилось, при свете пережитых Россией и её народами трагедий и испытаний, мы должны и обязаны по возможности точно определить своеобразие О. Мандельштама и его истинное положение в русской литературе, и не только в литературе.
Анна Ахматова уже в шестидесятые годы миновавшего ХХ века писала о том, что «Сейчас Осип Мандельштам – великий поэт, признанный всем миром». И формально это справедливо. Но не по существу, так как это «всемирное признание» – показатель не такой уж безусловный, каким его зачастую выставляют. Признание «всем миром» для русского писателя не главный и вовсе не универсальный критерий оценки, когда уже и Нобелевская премия выродилась окончательно.. Если эта премия по литературе вручается журналисту средней руки, лишь по политическим соображениям, это говорит об отношении к русской литературе со стороны так называемого мирового сообщества, выискивающего, лишь диссидентствующих авторов, пишущих на русском языке. Припомним, что слово диссидент в русском языке означает вовсе не наличие своей, отличной от господствующей позиции и уж тем более не альтернативной, но – вероотступничество, критицизм по отношению к России и русскому народу. То есть – не обустройство жизни на каких-то иных основах, но разрушение существующего уклада жизни, как конечной цели, без предложения «новой архитектуры». Ведь диссидентство – феномен больше психологический, чем социальный. Разумеется, Осипа Мандельштама к этому движению не причислишь.
Выдающийся поэт первой волны русской эмиграции Георгий Иванов приводил слова одного из редакторов «Собрания Сочинений» Осипа Мандельштама, вышедших в Нью-Йорке, а именно – Б.А. Филиппова: «Огромная иудейско-христианская культура стоит за каждым словом, за каждым нещедрым образом Мандельштама… Никакого украшательства. Только необходимое. Но для полной расшифровки читателем этих строк-иероглифов так много требуется знаний, ума, чувства». Довольно точная характеристика творчества О. Мандельштама. Хотя суть «иудейско-христианской культуры» мы можем узнать по другим источникам и по другим текстам. Что нам добывать её, «расшифровывая» «строки-иероглифы» поэта, вроде бы, принадлежащего русской литературе…
Казалось бы, пусть существует и такое миропонимание. Пусть цветёт поэтическая палитра во всём её многообразии… Всё так. Да только не получается такого цветения, так как то миропонимание, которое исповедует О. Мандельштам, непримиримо, агрессивно и даже воинственно к русскому православному миру. Причём, без всякой на то причины, по определению, по самому факту его существования. Ну, скажите, почему Россия для О.Мандельштама «чудовищна» в стихотворении 1913 года, то есть до её революционного крушения в феврале 1917 года. Значит, подлежит «исправлению», революционной «перековке».
Осип Мандельштам – исправный идеолог революционной переделки, «перековки» России, то есть идеолог произвольных насилий над ней. Никакая другая поэтическая задача не сказалась в его творчестве с такой определённостью и силой, как эта. Но теперь-то, когда эта революционность изобличена и развенчана в нашем общественном сознании, её идеолог не может оставаться неответственным за неё, так как поэтическое и политическое в его мире находятся рядом.
Почему Москва по определению «курва», и почему она «лапчатая» «рассадник холода»? Это известно только самому О. Мандельштаму и его идеологическим преемникам и последователям:
У кого под перчаткой не хватит тепла,
Чтоб объехать всю курву – Москву.
… Как будто холода рассадник
Открылся в лапчатой Москве.
А вот когда Иван Великий «на чёрной площади Кремля» кощунственно сравнивается с виселицей – это является не чем иным как открытой агрессией против православной России:
…разбойничать привык
Без голоса Иван Великий,
Как виселица прям и дик.
Видимо, это и есть «блестящее мастерство». У М. Горького в «Жизни Клима Самгина» есть сравнение Ивана Великого с пальцем, указующим в небо. Согласимся, что это вовсе не то, что сравнение его с «виселицей», да ещё почему-то привыкшей «разбойничать»…
Иногда О. Мандельштам и вовсе впадает в некий стихотворный экстремизм:
Я – непризнанный брат, отщепенец в народной семье –
Обещаю построить такие дремучие срубы,
Чтобы в них татарва опускала князей на бадье…
Кроме того, здесь явно ощутима угроза не только старому миру, но русскому миру вообще.
Ну и – нарушение не только православного, но и христианского миропонимания вообще, не знающего ни иудея, ни эллина, для которого все люди равны. В поэтическом же мире Осипа Мандельштама это антихристианское разделение людей выражено чётко и недвусмысленно:
Там, где эллину сияла
Красота,
Мне из чёрных дыр зияла
Срамота.
Это – главное. Этим определяется система ценностей в его поэтическом мире, его отношение к православию, России, русскому народу.
Если отыщутся филологи, которые основываясь на богатейшей русской поэзии докажут мне, что это и есть «блестящее мастерство», я буду им только благодарен. Но пока таковых исследователей встречать не доводилось. Только бездоказательные ярлыки в самых превосходных степенях.
Его «гражданские» стихи, а точнее – «политические» представляют собой абсолютно либеральную догматику, без каких-либо уклонений и личных интерпретаций. К примеру, – соотношение Ленина и Сталина:
Прошелестит спелой грозой Ленин,
И на земле, что избежит тленья,
Будет будить разум и жизнь Сталин.
Усматривать в таких декларациях «блестящее мастерство» нет никаких оснований. Скорее – это обыкновенная идеологизированность, не позволяющая автору объяснить столь сложный и трагический период истории России. По сути, это – интеллектуальная капитуляция в угоду догматике.
Последовательно отстаивая и защищая творчество Осипа Мандельштама, Станислав Куняев делает существеннейшее уточнение: «Ссылаясь на какое-то зарубежное издание поэта, Колодный, цитируя последнюю строчку стихотворения «Если б меня наши враги взяли», совершает, в сущности, подлог и взамен подлинного текста: «Будет будить разум и жизнь Сталин», – цитирует «губить»… Но при такой, ни на чём не основанной, кроме «глубоких убеждений», недопустимой «правке» классического стихотворения О. Мандельштама смысл его изменяется на прямо противоположный:
И налетит пламенных лет стая,
Прошелестит спелой грозой – Ленин.
И на земле, что избежит тленья,
Будет губить разум и жизнь – Сталин.
«Будить» и «губить» – это ведь противоположные смыслы. Так классика «исправляется» в угоду «нужной» идеологии, точнее – догматике. В данном случае – либеральной, антисталинской, а, по сути, – антигосударственной. Было и остаётся совершенно ясным, что «бороться надо не против сложившегося в России строя, а за Россию» (Ст. Куняев). Тем более строя, так трудно, с такими большими жертвами и потерями сложившегося… И такое текстологическое уточнение Ст. Куняева крайне необходимо и своевременно. Попадается сборник стихотворений Осипа Мандельштама «Автопортрет», вышедший в серии «Из поэтического наследия» (М., «Центр-100», 1996), в котором строчка «Будет будить разум и жизнь Сталин» исправлена на «будет губить». Такое вот ратование за сохранность поэтического наследия. Так неправда пошла гулять по свету стотысячным тиражом. Но ведь к такому обману прибегают только в деле неправедном…
Правда, дело тут не в Л. Колоднем, так как «зарубежные издания» – дело рук Н.Я. Мандельштам, жены поэта, работавшей на Запад – и своими книгами, и наследием поэта. Откуда и увидена «гениальность» О. Мандельштама в России. Известно, что «некоторые стихи своего «гениального мужа» Надежда Яковлевна правила по собственному усмотрению уже после его смерти» (С. Замлелова). Н.А. Богомолов отмечал, что подавляющее большинство текстологов «исходят из того, что вариант последней строчки: «Будет губить разум и жизнь Сталин – интерполяция Н.Я. Мандельштам». И последняя авторская воля: «В данном случае она несомненна – «будить». («Новое литературное обозрение», № 33, 1998). Такое вот у нас в отношении к О. Мандельштаму «литературоведение». И, как это ни странно, согласное с ним книгоиздание…
Согласно либерал-революционной догматике «шестидесятников» Сталин может только «губить» и ни в коем разе не «будить», да ещё главное – «разум и жизнь». Ну под его руководством проведена индустриализация разрушенной революционным крушением страны, ну выиграна Великая Отечественная война, ну разгромили фашизм… Но это, по логике сторонников перманентной, нескончаемой революции – сущая малость в сравнении с его «тиранией». Но ведь строилась пока неведомая государственность, её новый тип. В разорённой стране, в условиях непрекращающейся революционной борьбы, без жёсткости и даже жестокости обойтись было невозможно. И «Сталин был адекватен породившего его историческому процессу» (А. Зиновьев). Ретивые революционеры, сами спровоцировавшие эту жестокость, продолжали своё «святое» дело разрушения, не вполне понимая смысла этого строительства и вообще происходящего в стране. Но в таком случае, пенять надо на историческую закономерность и неизбежность, а не на ту или иную историческую личность… И потом такое положение сложилось ведь при активнейшем участии тех, кто «свободою горел». Ну а коль в результате такого «горения» неотвратимо вышло то, чего они не ожидали, то это свидетельствует об их непрозорливости… «Обещают им свободу, будучи сами рабами тления…» (Первое соборное послание св. апостола Петра, 2; 19). Но теперь, задним числом «исправлять» что-либо в истории с помощью такой шкодливой правки недопустимо и преступно.
Публикация стихотворения «Если б меня наши враги взяли» с идеологической «правкой»: вместо «И на земле, что избежит тленья/ Будет будить разум и жизнь Сталин» – «Будет губить разум и жизнь Сталин», разве это не является убедительным свидетельством того, о чём писала С. Замлелова, говоря о юбилее «российского советского поэта, человека сложной, трагической судьбы, ставшего жертвой сначала политических репрессий, а затем – политических же спекуляций»?..
Но и в стихах самого О. Мандельштама произвол со словом бывает просто поразительным. К примеру, – «Воронеж – ворон, нож!» Разве это не свидетельствует о том, что принята виртуозная версификация, жонглирование словами? Ведь такое определение Воронежа строится на абсолютном произволе: ворон – зловещая птица, нож – орудие убийства. Аллитерация сама по себе оказалась дороже топонимического значения слова. В то время, как значение этого слова совсем иное. Но у О. Мандельштама – другая «задача», будем полагать проистекающая, не из злого умысла и не из какой-то недоброй преднамеренности, но из существа его веры, ментальности что ли – выискать уничижение всего русского там, где его быть не может…
Никакого парадокса нет в том, что О. Мандельштама сделала известным поэтом советская власть, и она же его уничтожила: «Мандельштама физически уничтожила советская власть. Но всё же он вышел на большую литературную дорогу одновременно с укреплением этой власти… Имя Мандельштама, начиная с 1922 года, из узкокружкового становится именем известного поэта» (Г. Иванов). Он был советским поэтом в самом ортодоксальном смысле слова. Изначально славословил грядущую революцию, жил «большевея».
Как чужда и ненавистна была ему Россия самодержавная, «мир державный», так же непонятна и ненавистна стала потом Россия новая, советская. И только период революционного анархизма и беззакония начала двадцатых годов казался ему «прекрасным» веком. Падение и катастрофа его таланта проистекали не от того, что он, якобы приспособившись к новым условиям, жил «большевея», а в том, что «штабс-маляр, поющий «пробки в Моссельпроме» из него выйти не мог. (Это из стихотворного определения С. Есениным В. Маяковского).
О. Мандельштам словно не понял того, что ретивая революционность уходила в прошлое, что происходила «смена вех», трудно и мучительно созидался новый тип государственности, когда в прежней идеологической революционной личине совершался возврат к народной культуре и народному самосознанию. И его вчерашний критицизм к России и русскому народу, необходимый первореволюционерам для разрушения великой православной державы и подавления всякого сопротивления, теперь воспринимался как крамола, как противодействие новой власти, созидавшей новую государственность. Это была трагедия не только О. Мандельштама, но и многих поэтов. Даже Демьян Бедный попал в подобный переплёт. К тому же О. Мандельштам сочинял «политические» стихи, всецело выражающие либеральную догматику и далёкие от того, что действительно происходило в стране и в народе. Это было уже прямым вызовом новой власти, не реагировать на который она не могла. Так что причина человеческой трагедии О. Мандельштама была предопределена не только жестокостью власти, не столько чьим-то произволом и прихотью, сколько самим характером творчества и миропонимания поэта. Ну а власть тогда и не могла быть иной, в условиях разрушенной государственности и трудного созидания новой, в условиях жесточайшего идеологического противодействия ей.
Особенно же несовместимость мировоззрения О. Мандельштама с русским самосознанием сказалась в его запоздалом споре с А. Блоком о гуманизме, в статьях «Барсучья нора» и «Гуманизм и современность». А. Блоку вообще отказывается в праве на звание поэта современного, а значит поэта вообще: «Блок был поэтом девятнадцатого века». Почему? Ведь, по сути, всю свою творчески активную жизнь он прожил в двадцатом веке… Потому что, как считал О. Мандельштам, «вся поэтика девятнадцатого века – вот границы могущества Блока…». Таким образом, за критерий оценки художника берётся признак во многой мере формальный – поэтика, приёмы. Сам же Блок считал, что «поэт – величина неизменная. Могут устареть его язык, его приёмы; но сущность его дела не устареет», что «сущность поэзии, как и всякого искусства, неизменна». И вообще, как считал А. Блок, «несовременного искусства не бывает». Разумеется, если это действительно искусство.
Но за таким воззрением О. Мандельштама кроется известное, вполне «прогрессистское» представление, согласно которому художество развивается по законам прогресса – от простого к более сложному, где предшествующее непременно устаревает и отвергается, хотя вся история культуры говорит об обратном. Хотя сам же он писал в статье «О природе слова»: «Для литературы эволюционная теория особенно опасна, а теория прогресса прямо-таки убийственна»… Но одно дело осознавать это и другое – следовать ему. Мандельштам не ведал о главном противоречии времени, над которым мучился Блок – цивилизация и культура, их взаимосвязи, поглощение культуры цивилизацией… А. Блок видел трагедию крушения гуманизма во всем мире, а не только в России. Для О. Мандельштама же русское является провинциальным, противопоставленным европейскому. Из этого логически и неизбежно выходит, что спасение – в европейском сознании, как якобы более передовом: «Выход из национального распада к вселенскому единству лежит для нас через возрождение европейского сознания».
Примечательно, что порчу русского сознания О. Мандельштам усматривает, начиная с Ап. Григорьева, наиболее русского критика: «Начиная с Аполлона Григорьева, наметилась глубокая трещина в русском обществе». Блок же усматривает порчу русского сознания совсем в ином, в голой обличительности самой по себе, о чём он писал в дневнике: «Пришли Белинские и сказали, что Грибоедов и Гоголь «осмеяли». – Отсюда – начало порчи русского сознания, языка, подлинной морали, религиозного сознания, понятия об искусстве – вплоть до мелочи – полного убийства вкуса». С именем же Ап. Григорьева Блок связывал не безвольное подражание европейскому, а значит и утрате своего, на что легко и просто шли, говоря пушкинскими словами, «обезьяны просвещения», а, наоборот, в «нашей умственной и нравственной самостоятельности» (Ап. Григорьев): «В наши дни «вопрос о нашей самостоятельности» (выражение Григорьева) встал перед нами в столь ярком блеске, что отвернуться от него уже невозможно». Но это ведь поразительно, что Ап. Григорьев, критик трагической судьбы, оставшийся верным русской литературной традиции, по воззрению О. Мандельштама виновен в том, что якобы с него «наметилась глубокая трещина в русском обществе». То есть обвинялся поэтом именно в том, что отстаивал русскую литературную традицию…
И самое главное различие в воззрениях О. Мандельштама и А. Блока – это понимание хаоса и стихии. Мандельштам различал лишь хаос, причём, видел почему-то его, как силу разрушительную в самой природе русского человека, в его воззрениях и представлениях, в его ценностях: «Хаос поёт в наших русских печках, стучит нашими вьюшками и заслонками». То есть, якобы сама природа русского человека является препятствием в его развитии, злой разрушительной силой.
А. Блок чётко различает хаос и стихию: «Хаос есть первобытное, стихийное безначалие; космос – устроенная гармония, культура; из хаоса рождается космос; стихия таит в себе семена культуры; из безначального создаётся гармония». Поэт говорит не только о стихии природной, но и народной: «А уверены ли мы в том, что довольно «отвердела кора» над другой, такой же страшной не подземной, а земной стихией – стихией народной?»
Из таких разных воззрений выходят и совершенно разные пути спасения. Для О. Мандельштама – это путь возвращения к гуманизму европейскому, во вселенском единстве, и неопределённой новой социальной архитектуре: «Но есть иная социальная архитектура…».
Перед А. Блоком же со всей остротой встаёт вопрос о соотношении цивилизации и культуры, ибо хранителями культуры становятся варварские массы. Итак, А. Блок видит спасение в народе, в стихии народной, О. Мандельштам, – в социальной архитектуре. «Есть иные люди, – писал Блок, – для которых земля не сказка, но чудесная быль, которые знают стихию и сами вышли из неё – «стихийные люди». Что надежнее, что вернее – «социальная архитектура» или живая народная стихия, надеюсь, очевидно.
В таком же русле находится и отношение О. Мандельштама к русской литературе. Меня всегда несколько удивляло подчёркнуто лояльное отношение к О. Мандельштаму, А. Ахматовой. Видимо, тут сказалось то, что она как человек деликатный, особенно в зрелом возрасте, оставалась верна первоначальной литературной дружбе. Это в какой-то мере подтверждается в воспоминаниях М. Ардова: «В стихах Мандельштама о русских поэтах есть такие строки:
А ещё над нами волен
Лермонтов, мучитель наш.
И всегда одышкой болен
Фета жирный карандаш.
Я спросил однажды у Анны Андреевны, почему Осип Эмильевич так нехорошо пишет о Фете. Она сказала мне на это с улыбкой: «Просто в ту минуту ему так показалось». («Литературная газета» № 1, 1989). То есть А. Ахматова отделалась шуткой. Ведь тогда надо было объяснять то, почему «Лермонтов, мучитель наш». Почему «мучитель», над кем он «волен», то есть кому мешает, чей «наш»? Только ли поэтов, кому не дано было так владеть словом как Лермонтову? Очевидно, что нет. А это заводило бы совсем в иные сферы не только поэзии, но и воззрений вообще… При этом, что у А. Ахматовой были иные воззрения: не «Мы живём, под собою не чуя страны», а наоборот «А живём торжественно и трудно…».
Итак, спасение по О. Мандельштаму кроется во «вселенском единстве» и «мировом хозяйстве», в новой «социальной архитектуре», то есть, говоря современным языком, в глобализации. Причём, главный довод, главная причина, по которой Россия «выпадает», по сути, из мировой истории является то, что, «простая механическая громадность и голое количество враждебно человеку». Но тогда возникает неизбежный вопрос: почему естественное единство в масштабах России «враждебно человеку», а всемирное, вселенское единство, еще большая огромность и уж точно механическая, а не естественная, построенная на сомнительных идеях, по логике О. Мандельштама, уже не только не враждебна человеку, но якобы является для него великим благом? Этот логический провал в мировоззрении О. Мандельштама не находит объяснения.
Как панацею от всех бед такое сознание выдвигает «вселенское единство», не особенно задумываясь о том, действительно ли это является благом для человека. Приведу в связи с этим довод Даниила Андреева, познавшего это «единство» на практике, из его «Розы Мира»: «Это возникший ещё во времена древнеримской империи мистический ужас перед грядущим объединением мира, это неутолимая тревога за человека, ибо в едином общечеловеческом государстве предчувствуется западня, откуда единственный выход будет к абсолютному единовластию, к «царству князя мира сего», к последним катаклизмам истории и к её катастрофическому перерыву. Тирания будет тем более абсолютной, что тогда закроется даже последний, трагический путь избавления: сокрушение тирании извне в итоге военного поражения: воевать будет не с кем, подчинены будут все. …И всемирное единство, мечтавшееся столькими поколениями, потребовавшее стольких жертв, обернётся своей демонической стороной: своей безвыходностью в том случае, если руководство этим единством возьмут ставленники тёмных сил».
Совершенно очевидно, что ратование за неопределённую социальную архитектуру и в то же время отрицать всякую государственность, то есть всякую естественную организацию жизни и вовсе является нелогичным.
Обоснование же этой странной логики, точнее кричащей нелогичности всецело основано на представлении, что народное и национальное, то есть все особенное в человеке, что и составляет его личность, почитается не неизбежным условием его жизни, а якобы препятствием в его развитии. Почему-то нивелирование людей почитается очень большим благом и признаком прогрессивности. Разумеется, всё ради свободы личности. Но через стирание особенного в человеке подлинная свобода не достигается… Особенно наивными эти прозападнические суждения О. Мандельштама представляются теперь, когда коллективный Запад предпринял очередной военный поход против России, на наше народное и государственное уничтожение.
Эту особенность представлений О. Мандельштама справедливо, хотя и радикально, отмечает Александр Андрюшкин: «Он пытается создать культуру нового государства – русскоязычного, но не русского, даже – антирусского» («День литературы», № 11, 2002). Намерение, конечно, более чем странное, так как тем самым русскому народу отказывается в самом праве на существование… Кроме того, нет никаких признаков того, что человечество идёт к некоему вселенскому единству, несмотря на безумие глобализации, скорее, мир может пребывать в гармонии в своём единстве многообразий.
Как известно, О. Мандельштам в зрелые годы принял лютеранство, сменил веру, что равносильно переливанию крови, не подходящей по группе. Естественно ли для поэта жить в православной стране с иным вероисповеданием, жить среди народа, презирая его веру? Нет, конечно. Воистину – «Мы живём, под собою не чуя страны…». В этом смысле эта строчка поэта приобретает символическое значение.
Это вовсе не осуждение поэта и не уничижение его, а констатация факта. Эта, выпирающая в творчестве О. Мандельштама идеологическая составляющая, о которой говорить не принято, и оказалась, во многой мере, для него роковой. Он не смог преодолеть явно русофобских убеждений, к чему, кажется, и не стремился.
При всём несомненном таланте О. Мандельштама эта сторона его мировоззрения не свидетельствует ни о его объективности, ни о его прозорливости. А умалчивание её свидетельствует о том, что она, по-прежнему в ходу, выполняет ту же неблаговидную роль уничижения России.
Трагедия О. Мандельштама в том и состояла, что его, в конце концов, отторгала не столько новая коммунистическая социальная система, к которой он был вполне лоялен (это ведь тоже была новая «архитектура»), сколько сам русский мир, к которому он был почему-то изначально враждебен.
Я понимаю, сколь необычны мои суждения о творческой и человеческой судьбе О. Мандельштама, на фоне расхожих представлений о поэте, выводимых, не из его творчества, не из его текстов, а из соображений внелитературных. Но я обязан был их высказать. Во-первых, потому, что они выходят из текстов поэта, из его творчества. Во-вторых, они нисколько не унижают поэта, но свидетельствуют о всей сложности и трагичности его судьбы и положения в русской литературе. Без такой «поправки» наше представление о поэте О. Мандельштаме будет неточным, что ничем не может быть оправдано.