«Мы живём, под собою не чуя страны…»
Подкова в русском самосознании таким образом имеет однозначно – положительный смысл. И главное – свидетельствует о продолжении жизни, а не о её катастрофическом перерыве… Представление же, допускающее такой перерыв в непрерывности жизни (скажем в пределах одного поколения) трудно назвать действительно прогрессивным, но скорее революционным или ортодоксальным…
Тем более удивителен образ подковы в известном стихотворении О. Мандельштама «Мы живём, под собою не чуя страны…». Поражает несоответствие обличительного пафоса стихотворения, посвящённого Сталину, его образной системе и сути выражаемого в нём:
Мы живём, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлёвского горца.
Его толстые пальцы, как черви жирны,
А слова, как пудовые гири верны.
Тараканьи смеются усища,
И сияют его голенища.
А вокруг него сброд тонкошеих вождей.
Он играет услугами полулюдей –
Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет, –
Он один лишь бабачит и тычет.
Как подкову дарит за указом указ –
Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.
Что ни казнь у него, то малина
И широкая грудь осетина.
Почему, по логике Мандельштама, губительные указы «кремлёвского горца» сравниваются именно с подковой, имеющей однозначно положительное значение в русском самосознании? Иного вывода здесь и сделать невозможно: он враждебен к русскому миру по самому факту его существования. Но это и есть первопричина неурядиц российской жизни, где такие противоположные миропредставления не могут и не должны сосуществовать мирно.
Есть ли какое-либо иное объяснение этого стихотворения, которое бы выставило его автора в более приглядном свете? Другого объяснения нет. Он вовсе не обличил «тирана» вопреки намерению, а возвысил его, если следовать правде художественного образа… Ведь по логике стихотворения антисталинизм является вместе с тем и проявлением антинародности и антирусскости. Стало быть, Сталин является защитником русского мира. Но в таком случае декларативные страшилки: «Пальцы, как черви, жирны», «усища» и «голенища» ровным счётом ничего не значат, ибо они противоречат центральному положительному образу стихотворения – подкове. Вместо обличения «кремлёвского горца» получается самораскрытие поэтом своей антирусскости. А обличаемый «горец» оказывается заодно с русским миром… Вот ведь какое странное значение обнажается, если строго следовать тексту стихотворения, а не каким бы то ни было политическим домыслам и декларациям…
Что стало причиной такого кричащего несоответствия критического замысла поэта и его собственно воплощения? Видимо, всё-таки изначальная нечуткость О. Мандельштама к слову, то, о чём писала С. Замлелова: «Именно Мандельштаму не свойственна точность слова, более того, со словом он обращался предельно вольно, что вызывало и нарекания, и вопросы ещё у акмеистов… Язык его всегда оставался несколько неправильным» («Наш современник», № 9, 2021). И приводила объяснение С.К. Маковского, редактора «Аполлона», давшего, как говорится, путёвку в поэтическую жизнь начинающему поэту: «Не ощущал русского языка наследственно своим, любовался им немного со стороны, открывал его красоты так же почти, как красоты греческого или латыни, неутомимо вслушиваясь в него и загораясь от таинственных побед над ним».
Этой точности слова О. Мандельштам просто не придавал значения, так как в его поэтическом мире основным было звучание слова, а не его смысл. Словно в великих творениях русской поэзии этого звучания слова, «музыки слова» нет, и он, и только он должен её «компенсировать». Но она, «музыка слова» в русской поэзии присутствует изначально, никак не противопоставляемая смыслу слова. Пожалуй, со «Слова о полку Игореве». Само же противопоставление музыки слова и его смысла уже свидетельствует о неполноте восприятия мира…
Это – дежурный довод в либеральничающей среде, когда о содержании сказать нечего или оно невнятно, выдвигается «музыка слова». Хотя многие стихотворения О. Мандельштама с постоянно нарушаемым ритмом, менее всего можно оценивать с точки зрения этой самой «музыки слова». Эта особенность творчества О. Мандельштама – приоритет звучания над смыслом – столь очевидна, что даже тогда, когда последователи пытаются её как-то затушевать и оправдать, ничего из этого не выходит. Л.А. Закс анализируя «формотворчество» в истории культуры, начиная с античности, и в поэзии О. Мандельштама в частности, отмечал, что она акцентирует внешнюю ипостась, что её «можно назвать конструктивно-технической». И это, мол, не исключает «ни духовной наполненности, ни богатейшей многосмысловой эмоциональности». Правда, для этого надо было допустить «эволюцию сознания» поэта, на самом деле не существовавшую, согласно которой эти самые «ипостаси» где-то в начале 1920-х годов переносятся «с внешней формы на внутреннюю», хотя «доминантой всё же остаётся сама чувственная форма, созданная техническим («строительным») усилием человека и организующая – осваивающая прежде всего физическое пространство». («Концепция духовно-органической формы в творчестве О.Э. Мандельштама: «Восьмистишия» и «Разговор о Данте». «Екатеринбургский гуманитарий», № 1, 1999). Опять-таки форма и физическое, а не духовное пространство…
Доминанты эти таковы, о чём писал сам О. Мандельштам: «На место романтика, идеалиста, аристократического мечтателя о чистом символе, об отвлечённой эстетике слова … пришла живая поэзия слова-предмета, и её творец не идеалист-мечтатель Моцарт, а суровый и строгий ремесленник мастер Сальери…». Согласимся с тем, что посрамление гения Моцарта и оправдание ремесленника Сальери, никаким велением и требованием времени объяснить невозможно. Что же касается звучания, «музыки слова», приведу характерный пример:
Я не хочу средь юношей тепличных
Разменивать последний грош души.
Но как в колхоз идёт единоличник,
Я в мир вхожу, – и люди хороши.
Какая чудная аллитерация: «грош души»! «Грош души» – это, конечно, нечто, ибо душа человеческая не поверяется «грошем», а совсем иными представлениями. Пропагандистская же направленность этого высказывания достойна разве что упрощённых виршей Демьяна Бедного.
Мандельштам упрекает Сталина за насилие, за то, что тот «бабачит и тычет». Упрекает справедливо. Но разве он сам не совершает точно так же насилие, причём, в самой изощренной форме – насилие над сознанием и над самой природой человека, и, почему-то именно русского человека? И какое насилие является первичным – над сознанием и духом или физическое насилие – очевидно… Это следует из мыслительного мира Мандельштама, выраженного определённо и однозначно.
Следует сказать и о причине этого «спора» Мандельштама со Сталиным. Связан он с тем идеологическим заблуждением, если не сказать больше – шулерством, которое и позволило дважды в течение одного века совершать революции в России. После каждой революции, как известно, непременно наступает реставрация. Была ли такая неизбежная реставрация в России? Безусловно была, начиная с 1934 года. Но она оказалась, по сути, утаённой от общественного сознания. Если реставрации не было, то ею и является то, что произошло в 1993 году. И по началу реставрационные лозунги слышались. Но так как реставрация в России совершилась ранее, то в 1993 году ничего иного и не могло выйти, как новая революция, на сей раз либерально-криминальная, что не могло скрыть её разрушительной сути.
Вот главная подмена понятий нашего времени. Первые же признаки реставрации, не только не декларируемой, но утаиваемой в прежней марксистско-ленинской оболочке, заметны уже с 1934 года. Окончательно она завершается в той мере и форме, насколько это возможно в разрушенной революционной стихией стране, в годы Великой Отечественной войны. Как понятно, совершал её Сталин. Видимо, неслучайно история избрала для этой миссии именно такую личность, не нуждающуюся ни в похвалах, ни в осуждении, но в объяснении… О его жестокости и коварстве мы имели бы право бесстрастно говорить при условии, если бы страна и общество не были разрушены революцией и Гражданской войной, при непосредственном участии, мировоззренческом обеспечении идеологически ангажированных поэтов. Конечно же, жесток. Но объяснять это лишь чертами его характера самими по себе, значит не видеть общего трагического положения России. Причина и следствие тут должны быть точно соблюдены.
Именно этой общей картины судьбы России и нет в поэтическом мире Мандельштама. В отличие, скажем, от А. Ахматовой. А потому он и делает из Сталина некую страшилку. Но это ведь не осмысление ни «тирана», ни постижение нашей народной и государственной судьбы, а обыкновенное, памятное по опытам революционных демократов обличение… Из этого сопоставления, надеюсь, ясно, кто в большей мере был «революционером», то есть, разрушителем традиционных ценностей – Мандельштам или Сталин…
Но если мы говорим о стихотворении О. Мандельштама «Мы живём, под собою не чуя страны…», об истории, с ним связанной, то должны обязательно рассматривать его в единстве со «Стихами о Сталине», славословными до неприличия:
Художник, береги и охраняй бойца:
В рост окружи его сырым и синим бором
Вниманья влажного. Не огорчить отца
Недобрым образом иль мыслей недобором.
Если поэт одному и тому же явлению пытается дать прямо противоположные оценки, то какому из них верить? Естественно, ни тому, ни другому, ибо в обеих стихотворениях – «мыслей недобор», то есть, не постигнута его истинная суть.
Примечательно то, что критическое стихотворение О. Мандельштам написал в 1933 году, за которое попал в ссылку сначала в Чердынь, а потом в Воронеж. Там он мог как и все писатели работать, участвовать в литературной жизни. Но он требовал к себе особого отношения, донимая местный Союз писателей притязаниями так как, по словам его брата Е.Э. Мандельштама, «в общении с людьми утверждал своё право на исключительность, перенося это не только на быт, но и на деловые отношения с издательствами, редакциями, Союзом писателей» («Литературная газета», Досье № 1, 1991). Но ему, естественно, предоставляли возможность быть в доме отдыха, писать и работать «в общем порядке». Такая вот была «травля».
Там он «всячески старался добиться, чтобы правление в каких бы то ни было формах стало на путь реабилитации его перед советской общественностью». Сам О. Мандельштам, отрекаясь от стихотворения «Мы, живём, под собою не чуя страны…», писал в апреле 1937 в секретариат Союза писателей тов. Ставскому: «При первом же контакте с Союзом я со всей беспощадностью охарактеризовал своё политическое преступление, а не «ошибку», приведшее меня к адм. высылке». («Досье»). А славословные «Стихи о Сталине», написанные четырьмя годами позже, в 1938 году, за которые как это ни странно, последовало более жестокое наказание. Не за обличительные, а за славословные.
Мандельштамовское «Мы живём, под собою не чуя страны», звучит торжественно и даже гордо, как некая невероятная истина. Конечно, поэт и не должен прямо говорить о том, хорошо это или плохо, – жить так, – «под собою не чуя страны». Конечно, нехорошо, неестественно, трудно и мучительно. Но восхищаться этим невозможно. И коль это в стихах имеет значение положительной оценки, то никакой критицизм далее уже невозможен, ибо это величины несоизмеримые. На кого и на что этот критицизм не был бы направлен. И мы видим, что поэт как бы помимо своей воли прибегает к положительному образу, в обличительном стихотворении неуместном. То есть, поэт оказался выше обличителя…
А. Кушнер задавался вопросом: «Как и зачем Мандельштам написал эти стихи?» Ведь это – «самоубийство» («Новый мир» № 7, 2005). Как известно, Б. Пастернак ответил автору на эти стихи со всей категоричностью: «То, что вы мне прочли не имеет никакого отношения к литературе, поэзии. Это не литературный факт, но акт самоубийства, которого я не одобряю и в котором не хочу принимать участия. Вы мне ничего не читали, я ничего не слышал и прошу вас не читать их никому другому».
Не думаю, что умный Б. Пастернак говорил это только из осторожности и опасения, хотя, разумеется, имел ввиду и это. Он даёт оценку этому стихотворению – как не литературе и не поэзии. Скорее всего он различил в этом стихотворении предельное обострение тех представлений, которые не могут иметь положительного значения, а в российской жизни, в особенности.
Но «счастливое головокружение, овладевшее им» (А. Кушнер) уже, что называется, «несло» О. Мандельштама. Вот «зачем» Мандельштам написал эти стихи. Видимо, эта мысль жить «под собою не чуя страны» представлялась ему столь высокой, значимой и совершенной, что он уже не мог удержаться от того, чтобы не поделиться с ней с близкими ему людьми. Поэтому он и читал столь крамольные стихи, по выражению Э. Герштейн, «налево и направо»: «Мандельштам продолжал бесноваться. Куда он убегал из дому и кого встречал, и с кем разговаривал – я тогда не знала… и читал почти «налево и направо» стихи о Сталине» («Новое о Мандельштаме», «Наше наследие», № 5, 1989). Но на допросе он назвал всех, кому читал это стихотворение, кроме Б. Пастернака…
Кстати, и сам А. Кушнер признавал, что «это не литературный факт». Но далее высказал нечто «загадочное»: «Разумеется, это не литература, – это великие стихи». Словно «великие стихи» могут быть вне литературы. На самом деле ничего загадочного в этом нет. Такое отступление от литературы – излюбленная либеральная мысль, берущая начало, кажется, ещё с революционных демократов ХIХ века, с их неопределённым «общим делом». До зацитированной формулы нашего времени: «Поэт в России больше чем поэт». При этом имеется в виду, что тем самым поэт возвышается. На самом деле это – принижение поэта, так как здесь некое практическое дело, которое выше всякой поэзии, которым поэт и должен заниматься. Как понятно, это путь деградации литературы, в чём мы убеждались по 60-м –70-м годам ХIХ века, о чём убедительно писал В. Розанов. Кроме того, это некая мировоззренческая уловка – ради целей идеологических выдать за «великие стихи» то, что до такого высокого уровня не дотягивает. Это чувствуют исследователи: «Дар Мандельштама – это не совсем уж дар поэта. Во всяком случае не поэта в привычном, классическом смысле слова. Творчество его не вполне поэзия…» (С. Замлелова).
Славословные же «Стихи о Сталине» которые называют «Одой», что не является авторским названием, мало чем отличались в общем потоке славословий вождю: «Для любого читателя 1937 г. она («Ода») безусловно вписывалась в поток хвалебной сталинской поэзии, хотя комбинации основных символов и связи между ними были индивидуально мандельштамовскими» (Н.А. Богомолов). А потому выискивать в них «обвинение посредством похвалы», как это делала И. Месс-Бейер – это и вовсе, какая-то филологическая и историческая недобросовестность. Странно же в самом деле, что хвалебные сталинские стихи, естественные для своего времени, теперь выставляются для одних поэтов как упрёк, а для О. Мандельштама, как похвала…