Непримиримый «борец» со Сталинским режимом…
Исследователи порой говорят, что «Стихи о Сталине» О. Мандельштам писал как попытку спастись. По-человечески это можно понять. Но «великие поэты» не писали стихов по каким бы то ни было прагматическим поводам. Можно ли представить, чтобы великий М. Лермонтов, написавший «Смерть поэта», через какое-то время написал бы обратное: вместо «вы жадною толпой стоящие у трона» – не жадною?.. Нет, конечно. Да, поэт обличал, но не власть, а «свет», «витий»: «Опять народные витии за дело падшее Литвы/ На славу гордую России/ Опять, шумя восстали вы/ … Да, хитрой зависти ехидна/ Вас поражает, вам обидна/ Величья нашего заря,/ Вам солнца Божьего не видно за солнцем русского царя».
И тут мы должны сказать, что проблема «поэт и власть» издавна и до сих пор у нас трактуется превратно. А в случае с О. Мандельштамом это проявилось в особенности, превратившись и вовсе в корпоративное толкование. Обычно представляется так, что прекрасный во всех отношениях поэт, и разумеется непогрешимый и свободный противостоит тёмной и тупой власти. Есть разумеется, во все времена и этот аспект. Но основное противостояние проходит не здесь, а между поэтом и «общественным мнением», которое побеспощадней всякой власти. А в революционный век, тем более. И не столько потому, что там, наверху – безжалостный тиран, а потому, что в разворошённой революцией стране «Ещё закон не отвердел, / Страна шумит как непогода» (С. Есенин)…
Какое значение на самом деле имела проблема «поэт и власть» и особенно в советский период истории, можно увидеть на примере известного постановления ЦК ВКП(б) 1946 года о ленинградских журналах «Звезда» и «Ленинград» и доклада А.А. Жданова с проработкой Анны Ахматовой и Михаила Зощенко. Причины и истинный смысл этого постановления, как видно по последующим его объяснениям, за редким исключением, так и остались не постигнутыми. А в либеральный догмат о «тирании» и «подавлении свободы творчества» всё это явно не укладывается.
Мне всегда казалось это постановление каким-то беспричинным и мало чем мотивированным. В самом деле, только закончилась великая война. Анна Ахматова – один из самых талантливых поэтов страны, многое уже создавшая и не только написавшая «Мужество» (1942 г.). Михаил Зощенко – хороший рассказчик, юморист, популярный писатель, отмечаемый наградами. Почему они вдруг оказались соратниками по несчастью? Уже только одно это должно было насторожить серьёзных исследователей. Ведь это понимали наиболее проницательные современники такого странного события: «Такие разные по жанрам и литературным судьбам писатели как Ахматова и Зощенко, были искусственно соединены в этом руководящем документе» (Э. Герштейн).
О том, какая нешуточная политическая подоплёка скрывалась за этим постановлением, рассказал в своих воспоминаниях литературовед Дмитрий Урнов («Литература как жизнь», «Наш современник», № 6, 2018). Он справедливо отмечал, что не только в политических верхах шла борьба за власть, но и «в творческой среде шла своя борьба за власть в литературе». А мы добавим, что это была борьба духовно-мировоззренческая, за то, какое «направление» литературы получит преобладание. Но даже не это оказалось главным. В этой истории основной оказалась внешняя составляющая. Не прощали А. Ахматовой её «Мужества». Но «так могли думать раздражённые ахматовским мужеством «издалека», то есть извне, из-за рубежа. А началось всё с дипломатического демарша, провокации, с визита к А. Ахматовой атташе британского посольства сэра Исайя Берлина в сопровождении нашего литературоведа, имя которого, называлось предположительно. Правда, якобы влюблённый в русскую поэзию дипломат «был едва ли не в штатском». Да и наш литературовед в данном случае руководствовался не любовью к поэзии. Как отмечал Д. Урнов, «без санкции подобный шаг мог совершить только безумец».
Беседа с поэтессой английского дипломата в штатском, влюблённого в русскую поэзию и нашего литературоведа затянулась далеко за полночь. Под утро со двора под окном А. Ахматовой раздались крики на иностранном языке, как говорили, какого-то «пьяного иностранца». Оказывается, это сотрудник посольства искал своего атташе по ночному Ленинграду, каким-то образом знавший где его искать… А сотрудник был не простой, а сын самого У. Черчилля Рэндольф. Д. Урнов отмечал, что «вёл себя Рэндольф во время поездки в Советский Союз, нагловато-развязно, нарочито-оскорбительно, и то был пролог к выступлению Черчилля-старшего: в горячей войне свою роль русские союзники выполнили, и начинается с ними, как с противником, холодная идеологическая война».
Из доклада Берлина в Форин Оффис о своём успехе однозначно свидетельствует, что дипломатический демарш был направлен против А. Ахматовой и шире – против русской литературы вообще. Берлин же докладывал предельно определённо: «Каковы бы ни были причины, врождённая ли неиспорченность вкуса или же насильственное отторжение пошлятины и дешёвки в литературе, каковые могли бы испортить этот вкус, но факт остаётся фактом, что в наше время, возможно, ни в одной другой стране классическая и современная поэзия не расходится в таких количествах и не читается с такой жадностью, как в Советском Союзе, и это обстоятельство не может не являться побудительным стимулом как для критиков, так и для поэтов».
Но Берлин не только посетил А. Ахматову, но после политического скандала опубликовал её стихи в курируемом им международном журнале. Разумеется, дипломат знал, зачем он это делал. Не для популяризации поэтессы в мире, а для создания ей проблем в своей стране и обществе… Эта дипломатическая провокация, как понятно, в информационное пространство не попала. В связи с этим Д. Урнов писал: «Рассказали бы народу, как было, не больше того, что изложил в своих мемуарах Берлин: пришли, побеседовали, ночная беседа затянулась далеко за полночь и оказалась прерванной криком пьяного иностранца… Как отозвался бы едва оживший Ленинград и вся изуродованная войной страна? …Не показалось бы проработочное Постановление похвалой по сравнению со всенародным осуждением?»
Конечно, Постановление ЦК ВКП(б) от 14 августа 1946 года «О журналах «Звезда» и «Ленинград» было только эпизодом «ленинградского дела», результатом которой стала грандиозная чистка партийных структур, закончившаяся трагически. Критик Сергей Куняев обстоятельно проанализировал не только суть этой жестокой внутрипартийной борьбы, но и собственно журналы за 1944-1946 годы. («Жертвенная чаша», М., Голос_Пресс, 2007). Журналы явно демонстрировали отход от революционной, «интернациональной» традиции и возвращение к русской традиции. Можно сделать вывод, что в выигрыше остался британский дипломат Берлин: используя внутрипартийную борьбу и литературную борьбу, ему удалось-таки разрешить свою озабоченность пробуждением русского народного духа и самосознания. Это и свидетельствует о том, что целью его дипломатического демарша была именно русская литература.
Могла ли знать Анна Ахматова о смысле этого дипломатического демарша? Конечно, нет. Она –то и узнала о грозном постановлении случайно. Вот как это описал Э. Бабаев: «Все вдруг повернулись спиной, рассказывала Анна Ахматова. – Люди стояли лицом к стене у заборов, у витрин, сгрудившись и читая друг у друга из-за плеча свеженакленные газеты. Я подумала: «Что-то случилось». И вдруг из-за чужих спин и голов прочла своё имя». «В Москве я пришла к Николаю Ивановичу (Харджиеву) и сказала: «Меня там ругают! Последними словами…». А он ответил: «Это и есть слава! Разве вы не знали?» (А.А. Ахматова в письмах Н.И. Харджиеву (1930-1960 гг.), «Вопросы литературы», № 6, 1989).
Но эта трагическая для А. Ахматовой и М. Зощенко история через восемь лет, в 1954 году получила продолжение, чем и подтверждается её описанное Д. Урновым значение. Поводом послужило событие, в котором имена А. Ахматовой и М. Зощенко оказались снова связанными так же, как и в постановлении 1946 года: «А восемь лет спустя их обоих пригласили на собеседование с оксфордскими студентами, приехавшими в СССР в качестве туристов. Юные англичане полюбопытствовали, как отнеслись эти знаменитые писатели к докладу члена Политбюро А.А. Жданова, подвергшего их обоих небывалому по грубости поношению. Ахматова на заданный вопрос ответила лояльно. Зощенко не выдержал и стал объясняться. Это его погубило». (Э. Герштейн, «Вопросы литературы» № 6, 1989). Примечательно, что либеральничающие писатели и многие годы спустя так и не смогли разобраться в этой сложной трагической для А. Ахматовой ситуации, продолжая осуждать её (Б. Сарнов, Е. Чуковская, «Юность», № 8, 1988). Но удивительно, что препятствием для борьбы с литературой в России дипломат в штатском выдвигал именно те догматы, которые исповедовали и всё ещё исповедуют наши либеральничающие литераторы – партийный контроль и «свобода самовыражения»… Это можно было бы посчитать лишь декларацией о намерениях, если бы в последующем, вплоть до сегодняшнего дня русская литература у нас, не вытеснялась столь настойчиво из общественного сознания и образования: «Посеяв в России хаос, мы незаметно подменили их ценности на фальшивые» (А. Даллес).
О ком это писала А. Ахматова с такой исповедальностью и болью в стихотворении, точная дата создания которого неизвестна? Если упоминается «вертеп» и она страдает за то, что верна осталась печальной родине своей, то это обращение не к власти:
Зачем вы отравили воду
И с грязью мой смешали хлеб?
Зачем последнюю свободу
Вы превращаете в вертеп?
За то, что я не издевалась
Над горькой гибелью друзей?
За то, что я верна осталась
Печальной родине моей?
Пусть так. Без палача и плахи
Поэту на земле не быть.
Нам покаянные рубахи,
Нам со свечой идти и быть.
Нам теперь сложно даже представить действительные отношения поэта, власти и общественного мнения в такую эпоху. А также влияние на нашу духовно-мировоззренческую жизнь извне. А потому мы не имеем права осуждать поэта за те или иные поступки. Но упрощение и сокрытие истинной проблемы «поэт и власть» открывает возможность для всевозможных спекуляций, как это и произошло в посмертной судьбе О. Мандельштама. Так создавался механизм всякого истинного поэта в России выставить жертвой произвола и насилия. Не идеологических трубадуров, коих слишком уж много оказалось в среде «шестидесятников», а истинных поэтов…
Как О. Мандельштам якобы противостоял власти и боролся с ней, в каких отношениях был с наиболее влиятельными её представителями, сошлюсь на статью художника и поэта Евгения Антипова «Поэт и власть. Несколько малоизвестных эпизодов из жизни Осипа Мандельштама». Сделаю из неё лишь некоторые выписки: «Драматург Александр Гладков пишет в своём дневнике: «Мандельштам имел прямые контакты с Дзержинским, Бухариным, Гусевым. (Гусев С.И. в 1919 году возглавлял разведку – Прим. Е.А.). Ему помогали Молотов, Киров, Енукидзе. Он имел персональную пенсию чуть ли не с 30-летнего возраста. Когда он ехал на Кавказ, туда звонили из ЦК и просили о нём позаботиться. Вернувшись, он ходил снова на приём… Его посылали в привилегированные санатории и дома отдыха.
…Яков Блюмкин, имевший (хоть и левый эсер) колоссальный вес в ленинском правительстве, был арестован после кремлёвского банкета в связи с доносом (своевременной инициативой) Мандельштама. Мандельштам на том банкете пил мало, налегая на икру и пирожные, Блюмкин же выпил крепко, ну и достал кое-какие документы. Выделывался, говоря языком сегодняшним. А человек Блюмкин был непростой, и документы у него оказались соответствующие. Кстати, расстрельные списки утверждал именно Блюмкин. На следующий день Феликс Эдмундович тряс руку Осипу Эмильевичу со скупыми словами благодарности за проявленную бдительность.
…А судьба сложная. То в разгар революции, когда население Петрограда с голодухи да от репрессий сокращается в пять раз, Мандельштам по несколько раз на дню принимает ванны в «Англетере» и в номер ему приносят молоко, то белые офицеры – как-то в Коктебеле – его ставят к стенке. То в литературном пайке от Максима Горького не обнаружит штанов, лишь одинокий пиджак, то снова снимает номер в «Англетере», но уже для встреч с любовницей (жена тогда сильно болела). То в Киеве его арестовывают за спекуляцию яичком, то вдруг, моложавый и трудоспособный, самый печатаемый (после Маяковского), но никогда не работавший и при советской власти книг не издавший, он начинает получать пенсию с уникальной формулировкой «за заслуги в русской литературе». (Пенсию назначил Молотов по ходатайству Бухарина, к которому Мандельштам по-дружески захаживал на чай). А то, из соображений, должно быть, социального равенства, Мандельштам норовит что-нибудь украсть. Причём как у посторонних, так и у своих. На зоне же такая хроническая тяга к социальному равенству не оставляет шансов дожить до амнистии. И нет в зоне ни народного комиссара внутренних дел и петроградского главы Зиновьева с покровительством да ваннами – Григорий Евсеевич к тому времени сам оказался бешенным троцкистом и политической проституткой… …(в теннис – на курорте – Мандельштам играл не просто так, а с Ежовым). После того как Ежов был арестован, и Мандельштам отправился во Владивосток». («Литературная газета», № 19, 2021).
Как видно, О. Мандельштам пострадал не за радикальные стихи о «кремлёвском горце», не за славословные до неприличия «Стихи о Сталине», а потому, что в верхних эшелонах власти карательных органов, сменилась «команда». А это в условиях жестокого идеологического противоборства происходило периодически. И все, кто был причастен к этой «команде», сочувствовал ей или имел к ней какое-то отношение, тоже оказывались наказанными…
На таком фоне вся эта «травля» поэта советской властью, созданная позже в целях идеологических и политических теперь уже для борьбы против советской власти, выглядит не то что несправедливой и неуместной, но просто бессовестной. Ну странная же картинка из жизни поэта, «травимого» советской властью: присутствует на приёме в Кремле, налегая на икру и пирожные… И, кстати, по большому счёту, во временном развитии, никому не нужной – ни поэту, ни обществу, ни тем более тем, кто эти мифы о поэте создавал и внедрял в общественное сознание…
Но использование имени О. Мандельштама в идеологических и даже политических целях продолжается. Причём, принимает и вовсе какие-то радикальные и упрощённые формы, несмотря ни на что, ни на какие изменения, происходящие в стране и в мире. Об этом говорит, к примеру, статья А. Минкина «Вторая речка» («Литературная газета», 41, 42, 2023 г.) «Он (Мандельштам) ошибся». «Мы запроданы рябому чёрту» не «на пять поколений вперёд», а навсегда. Автор столь обуян «десталинизацией», что словно и не замечает, что она направлена уже не на «рябого чёрта», а на страну: «Удушье, страх и душевное рабство останутся. Надежды тают, а ледяной панцирь растёт, обнуляя идеалы, законы, отравляя душу. С пелёнок. Ребёнок рождается в мир, где атмосфера отравлена, для него это родной воздух, это наша родина, сынок». «Мы живём, под собою не чуя страны» – это сознательный героизм. Но у О. Мандельштама в этих стихах, и у современного публициста речь идёт не о политическом режиме, а о стране. В таком случае, в чём героизм? В отрицании своей страны? Но это называется не героизмом, а скорее – смердяковщиной…
В заключение приведу факт, эпизод из нынешней литературной жизни, которая уже давно всё менее и менее становится литературной. К сожалению, конечно.
Председатель Мандельштамовского общества Павел Нерлер, видя в Мандельштаме не иначе как «гения», а в его творчестве «великую поэзию», высказал характерную точку зрения о том, как якобы наследие поэта входило в литературу и общественное сознание: «Прорастание через самиздат и расцвет его посмертной славы, пришедшей не сверху – через признание государством (что, как ни странно, но тоже произошло), а снизу – через читательскую и исследовательскую любовь» («Литературная газета», №№ 1-2, 2021). Но ведь поэзия О. Мандельштама становилась общественным достоянием не так, даже далеко не так, а скорее, наоборот. Именно сверху и через признание государством он стал известным поэтом. Русская литература всегда становилась всеобщим достоянием не через её «потаённость» в ХIХ веке и не через самиздат и диссидентство в последующем. Эта специфическая и протестная часть литературы никогда не составляла её магистрального пути. Так было и с поэзией О. Мандельштама. Но согласно либеральному догмату хочется представить всё так, что поэзия его входила через самиздат, снизу. Таким образом, догмат становится дороже истинного положения вещей…
Как совершенно очевидно, в целях идеологических и политических, дабы вышла «травля» поэта со стороны власти и он предстал непримиримым борцом со сталинским режимом. На самом деле это была идеология, к поэту имеющая уже довольно отдалённое отношение, идеология развенчания уникального послевоенного периода нашей истории, беспричинное разрушение которого и до сих пор сказывается во всех областях народной и государственной жизни…
Как человек с революционным типом сознания (именно так), О. Мандельштам был поэтом этой власти, власти с «революционными ценностями»: «Блеск этой «ледяной Эллады» был определённо красным, в первично октябрьском духе» (Г. Иванов). Потому она его так и опекала, издавая почти наравне с В. Маяковским. Как писал Г. Иванов, «за пять лет (1923 – 1928) Мандельштамом издано и переиздано десять книг стихов и прозы… Восемь книг переводов, ряд книг, вышедших под его редакцией, длинный список советских журналов и газет, печатавших Мандельштама». Это были для него поистине, по выражению его брата Е.Э. Мандельштама, «годы признания и поэтической славы». Это уж «травлей» поэта со стороны власти никак нельзя назвать.
Но эта власть менялась, предприняв с начала 1930-х годов радикальный поворот от революционного сознания к традиционному. Поворот неизбежный после всякого революционного крушения страны. Это была «реставрация», «смена вех», созидание новой, никому пока неведомой государственности. Но судя по стихотворению 1933 года «Мы живём, под собою не чуя страны…», этот радикальный поворот, то есть основное содержание наступающей эпохи, оказалось О. Мандельштамом не замеченным и не понятым.
Да, современный исследователь П. Нерлер говорит не о годах его «признания и поэтической славы», а о «расцвете его посмертной славы». Но эта слава поэта носила, да и носит совсем иной характер и имеет иную мировоззренческую направленность, так как опирается «на солидную научную традицию». «Традиция» эта сводится к тому, что О. Мандельштам якобы не соглашался с советской действительностью, активно противостоял ей, что он был «непримиримым критиком Сталинского режима», что, конечно, не соответствует действительности. Но, в таком случае, почему это называется научной, да ещё солидной традицией?.. Недопустимо же обширный научный аппарат выдавать за действительную науку.
Тем более, что хорошо известно, как эта «традиция» зародилась, точнее, как была сделана рукотворно и преднамеренно. А.М. Богомолов, рассматривая книгу (диссертацию) И. Месс-Бейер «Мандельштам и сталинская эпоха», написанную в этой новой «традиции», не соглашаясь с ней, отмечал: «И. Месс-Бейер опирается на солидную научную традицию и, если можно так выразиться, традицию нравственную. Начало первой положили составители и комментаторы четырёхтомного собрания сочинений Мандельштама (1967-1981) Г.П. Струве и Б.А. Филиппов, представившие как во вступительных статьях, так и в комментариях к томам множество сведений, создающих вполне определённый облик Мандельштама-поэта. Вторая была представлена прежде всего Н.Я. Мандельштам – в книгах воспоминаний и прочих публикациях, связанных с творчеством её покойного мужа. Яркая талантливость и убеждённость автора в преступности советского режима обеспечила мемуарам почётное место не только в советском самиздате и в исследовательских трактовках русской неподцензурной литературы, но и в складывающихся концепциях творчества Мандельштама» («Новое литературное обозрение» № 33, 1998). Но создание «вполне определённого облика поэта», а не действительного – некорректно и недопустимо.
Это, пожалуй, единственный, феноменальный случай литературы, чтобы жена не просто хранила наследие своего мужа, но продолжала его, «исправляя» и «поправляя». Разумеется, в согласии со своими убеждениями и идеологическими пристрастиями. И главное, чтобы это находило не то что литературную оценку или осуждение, но восхищение в среде литературной. Чего не сделаешь во имя дорогих идеологических догматов. А потому скажу на это словами Л.К. Чуковской: «Я занималась Н.Я. Мандельштам потому, что меня пугает уровень общества, в котором такие люди имеют успех». Нельзя не задаться вопросом: а собственно почему сложилась такая «традиция» в постижении наследия О. Мандельштама? Ведь, казалось, что о наследии «гения», как нередко называют его почитатели, должны быть и литературные, литературоведческие исследования, показывающие достоинства и красоты его поэзии. Но их почти нет. Обязательно – с идеологической и политической подоплёкой, к творчеству поэта имеющие отношение довольно отдалённое. Складывается впечатление, что главной особенностью творчества О. Мандельштама является его мифическая «травля»… Остаётся надеяться на благое пожелание, пока ничем не подтверждаемое, что «в мандельштамоведении наступило время новых интерпретаций уже известного» («Литературная газета», № 51-52, 2020).
Было бы любопытно и поучительно встретить собственно анализ поэзии О. Мандельштама, не заслонённой ни идеологическими догматами, ни ярлыками типа «гений», помня слова Г. Адамовича, что «никогда манера письма не была и не будет решающим признаком для оценки чьего-нибудь творчества. Пора на этот счёт перестать обольщаться». То есть, определить его истинное место в русской поэзии.
П. Нерлер на вопрос о том, «как обстоит ситуация с наследием Мандельштама сегодня», ответил вполне оптимистически – «в общем-то прекрасно обстоит» («Литературная газета», № 1-2, 2021). Восхитился тем, что «перестройка всё перевернула: книги Мандельштама стали выходить массовыми тиражами». Именно «перевернула»…
Но восхищения и радости это не вызывает, так как наряду с этим произошло немыслимое и, казалось, невозможное: русская литература и прежде всего классическая, вброшенная в «рынок», к ней вообще неприложимый, уже давно настойчиво и последовательно вытесняется из общественного сознания и образования. А. Пушкин перестал издаваться массовыми тиражами. Разве можно радоваться тому, что новые поколения людей не приобщаются к народному самосознанию?.. Это ведь несовместимо и не может считаться нормальным. Не может в литературе «процветать» наследие одного автора, а вся литература, по сути, изыматься из общественного сознания и образования. Невольно возникает вопрос: значит, наследие одного автора – «вместо» всей литературы? Или как? А общую картину удручающего состояния русской литературы и её положения в обществе литераторы и люди, считающие себя таковыми, видеть обязаны…
Очередное покушение на русскую литературу совершено с началом нового учебного года в 2023 году. Некое учреждение, витиевато называемое «Федеральный институт педагогических измерений» оказывается «подогнал» ЕГЭ под ФОП (федеральную образовательную программу) по литературе 10-11 классов. Причём, так, что на ЕГЭ не выносится классика, которую школьники изучали в 5-9 классах: «Слово о полку Игореве», А. Грибоедов, А. Пушкин, М. Лермонтов, Н. Гоголь… Так классики ХIХ века исчезли из программы ЕГЭ по литературе… Педагогическое сообщество и вообще здравомыслящие люди возмущены. Но это ведь несмотря ни на что происходит. Поэт и педагог Инна Кабыш, к примеру, писала: «Такое и в страшном сне не приснится: из экзамена по литературе исключены «Слово о полку Игореве», Державин, Фонвизин, Жуковский, Грибоедов, – держись, читатель! – Пушкин, Лермонтов и Гоголь». («Литературная газета» № 34, 2023 г.).
Манипуляция, с помощью которой это совершено, столь проста, если не сказать больше, примитивна, что не заслуживает серьёзного рассмотрения, не говоря уже о том, что никакой «Институт», даже с самым красивым названием не имеет права изменять стандарты изучения русской литературы в школе…
Но мы как раз об этом и говорим, что иерархия ценностей в обществе не может быть нарушена ни при каких обстоятельствах, ибо это неизбежно влечёт за собой нарушение во всех сферах жизни, её упрощение и деградацию. Для всех без исключения.