«Ещё неведомый избранник…»
Можем ли мы сказать безоговорочно о том, что теперь, когда идеологическая ортодоксия ушла в прошлое, постижение творчества и таинственной гибели М. Ю. Лермонтова стало более глубоким и профессиональным? Увы, скорее наоборот. Книга В. А. Захарова «Загадка последней дуэли» с публикацией «сочинений г-на Мартынова», надеюсь, убедили в этом читателей.
Прежде всего, идеология никогда не уходит из общества. И если её сегодня нет в нашей Конституции – это нонсенс. Всё равно она пребывает в обществе – иная и в иной форме – потаённой, то есть не декларируемой. Это к вопросу о нашей нынешней, вроде бы, деидеологизированности.
Падение уровня лермонтоведения связано, конечно, с нынешним состоянием русской литературы – её изъятием, по сути, из общественного сознания и изгнанием из образования. Что касается авторских книг, то они, как понятно, бывают всякими. Но вот вышла антология в двух томах, точнее огромных фолиантах, выпущенная издательством Ставропольского государственного университета «Лермонтовский текст. Исследования 1900–2007 годов» (составитель К. Э. Штайн, Ставрополь, 2007). Казалось бы, что университетское издание по своему уровню осмысления творчества и судьбы поэта должно отличаться от литературно-популярных изданий. И надо отдать должное, в этом двухтомнике есть действительно глубокие работы. Но их количество столь невелико, что складывается впечатление: издатели включили в столь огромное издание все, что ни попалось им о Лермонтове и не только, кстати, о нём, что в антологии недопустимо по самой природе издания. Видимо, потому огромный объём «Лермонтовского текста» и не поражает. Тем более, что собственно Лермонтовских текстов касается мало, но больше – его биографии, обстоятельствах его жизни, о загадке его трагической гибели, которую каждый автор, разумеется, «разгадывает». Собственно же своеобразие творчества поэта во многой мере остаётся в стороне. А потому, прежде чем отрицать лермонтоведение предшествующего периода, второй половины ХХ века, не худо бы не впадая в новую идеологизацию, честно его оценить, исходя не из каких-то внешних обстоятельств, но прежде всего из творений поэта. Совершенно справедливо писал Ираклий Андроников, что «есть книги, которые содержат самую глубокую и самую верную лермонтовскую характеристику. Это – его сочинения, в которых он отразился весь, каким был в действительности и каким хотел быть!»
А то университетское издание и вовсе впадает в обывательское представление о поэзии. Сводится оно к тому, что если поэт погиб в раннем возрасте, значит он гипотетически чего-то «не успел» сделать. Такое понимание выражено в статье 1923 года «Лермонтовского текста»: «Михаил Лермонтов не успел сказать своего последнего слова и поэтому некоторые стороны его жизни оказались в тени». Во-первых, как эта «неполнота» наследия М. Ю. Лермонтова согласуется с декларациями в нём, как о великом русском поэте, неведомо. Во- вторых каждый поэт успевает сделать всё, чем одарил его «высший Судия», а потому гадать о том, что мог бы он создать ещё, бесплодно и бессмысленно. В-третьих, подавляющее большинство исследований, когда либо писавшиеся о Лермонтове, вовсе не его ранней смертью и не тем, что он чего-то «не успел» объяснили то, что «некоторые стороны его жизни и личности оказались в тени», а совсем иными причинами. И мы утверждаем, что трагическая судьба поэта связана не с тем, что он чего-то «не успел», а с тем, что он слишком многое, не по возрасту, успел сказать…
К тому же в двухтомнике Ставропольского государственного университета допущен методологический просчёт. Связан он с огромным временным охватом работ о Лермонтове – более века, 1900–2007. Между тем, как известно, что литературоведение и литературная критика в ту или иную эпоху у нас были разными – и позитивистскими, и вульгарно-социологическими, и идеологизированными. Некоторые работы просто устарели. А потому возвращать лермонтоведение в прежнее несовершенное положение не было никакой необходимости. Тем более в университетском, а не в популярном издании.
Это доказывается уже самой исследовательской установкой, изложенной в предисловии. В нём в первую очередь и непременно цитируется «Прощай немытая Россия…». Кроме того предлагается довольно странное умозаключение, смысл которого вполне ясен: «И не важно теперь, кто, в конце концов мучил поэта – власть или людские страсти здесь виноваты…». Это почему же «не важно»? Ведь это, в конце концов, является отказом от анализа трагической гибели поэта и даже оправданием его истинных убийц.
О справедливости нашего утверждения особенно наглядно свидетельствует первый том, то есть, исследования, написанные давно. Здесь во многих работах Лермонтов рассматривается не иначе, как в сравнении с другими поэтами. Причём, приоритет отдаётся не лермонтовским текстам, а других авторов. Для, вроде бы, постижения поэзии Лермонтова привлекаются Пушкин, Гоголь, Огарёв, Некрасов, Полонский, Лев Толстой, Надсон и вовсе назван его «младшим братом», Гейне, Андерсен. Даже усмотрено прямое влияние» Гофмана. Белинский, Чехов с его «Дядей Ваней»… И даже утверждается, что «Ангел смерти» и «Три пальмы» созданы отчасти под влиянием Байрона, вопреки тому, что Лермонтов осознавал себя вовсе не подражателем Байрона, а наоборот – неведомым пока миру избранником: «Нет, я не Байрон, я другой, Ещё неведомый избранник…» Шедевр русской лирики «Казачья колыбельная песня» при всей красоте и истине «по мнению Шевырёва» напоминает «своим содержанием подобную песенку В. Скотта».
При таком методологическом подходе поэзии Лермонтова как бы и нет, так как она рассматривается лишь в связи с другими поэтами, по своему дарованию ниже его. Но в таком случае трудно, а, по сути, невозможно определить своеобразие его поэзии и личности. При всём при том, что сравнительное литературоведение имеет место быть. Но сводиться к нему постижение гениального поэта не может.
О том, как Лермонтов идеологизировался свидетельствует статья Д. А. Гиреева 1948 года «В. Г. Белинский и М. Ю. Лермонтов». Не были Белинский и Лермонтов близнецы-братья уже потому, что критик был революционным демократом, то есть человеком с революционным сознанием, а поэт «неведомый избранник», но только «с русскою душой». А потому просто не соответствует действительности утверждением Д. А. Гиреева, что критик и поэт не сблизились «в силу чисто внешних обстоятельств». На самом деле всё обстояло как раз наоборот – не сблизились они не в силу внешних, а именно внутренних обстоятельств, то есть духовно-мировоззренческих.
Когда уже при первой их встрече в Пятигорске критик предъявил Вольтера как высшее достижение человеческой мысли, более молодой Лермонтов просто рассмеялся ему в лицо. Конечно, и следующая декларация исследователя далека от миропонимания Лермонтова: «Лермонтов восхищался борьбой народов против тирании». Это доказывает помянутый уже цикл «Опять народные витии…».
Но коль эта догматика переиздаётся теперь, причём, Государственным университетом, мы не можем не задаться вопросом: зачем? И другого вывода из этого не выходит, кроме, уже нами помянутого: возвратить лермонтоведение в ортодоксальное и вульгарно-социологическое состояние…
Поражает и принцип составления этой двухтомной антологии. В неё включаются не только статьи, но и целые книги. Остановлюсь только на одном примере. В антологию включена книга В. А. Захарова «Загадка последней дуэли». Правда, издатели опустили «сочинения г-на Мартынова». Это, безусловно, свидетельствует о том, что они осознавали не то что неловкость, но неуместность в книге о Лермонтове публиковать «сочинения» его убийцы. Но помимо книги в антологию включены 12 статей этого же автора, в том числе написанные в молодости и не представляющие литературного интереса. Невольно приходишь к выводу о том, что В. А. Захаров включил в антологию, всё своё «лермонтоведение», пользуясь членством в редакционно-издательском совете. Нет же в антологии замечательной книги или выборки из неё, талантливого поэта и образованнейшего литератора Юрия Беличенко «Лета Лермонтова»». Книга-то входит в означенный издателями период. К тому же она остро ставит ту проблему, о которой писала Е. И. Яковкина в первом томе антологии: «Не было покоя Лермонтову и после смерти». В таком случае мы не должны верить в полноту охвата лермонтоведения означенного издателями периода, а прийти к выводу, что при составлении двухтомной антологии они руководствовались некими иными соображениями.
Но столь значительный объём писаний В. А. Захарова в антологии оказался недостаточным. Тут же, в ней, пропета и похвала его книге «Загадка последней дуэли», похвала, не соответствующая её содержанию: «Всё же пора прямолинейной социологической догматики, поисков душителей и гонителей лермонтовского гения сменяется наконец-то объективным, непредвзятым выяснением истоков пятигорской трагедии. Книга Владимира Захарова «Загадка последней дуэли»… убедительный тому пример». (А. В. Очман). Пенять на социологическую догматику основания, конечно, есть. Но лермонтоведение к ней не сводилось. Были и глубокие исследования. Но главное, судя уже по Ставропольскому университетскому двухтомнику, смены «объективным, непредвзятым выяснением истоков пятигорской трагедии» не произошло. Просто одна догматика сменилась другой. Судя по «Лермонтовскому тексту», а также по многим исследованиям о М. Ю. Лермонтове, книгам о нём, он во многой мере остаётся – «ещё неведомый избранник».
Сам факт того, что и столь длительное время спустя – более ста семидесяти лет – обстоятельства гибели М. Ю. Лермонтова всё ещё остаются неясными и загадочными, как справедливо пишет Д. А. Алексеев, представляют собой «потаённые события» свидетельствует не только о том, что избрана неверная методология исследования, а скорее – о криминальной составляющей в них. Ведь такие «дела» во все времена так и совершаются, чтобы от них не оставалось достоверных следов, а только слухи и «версии». Наряду с этим исследователи ведут дискуссию: что это было – дуэль или убийство? И, несмотря на неясность и загадочность гибели поэта, описывают, по сути, один и тот же сюжет дуэли, невзирая ни на какие факты, ему кричаще противоречащие. Совершенно прав Вадим Хачиков, пишущий о том, что «повторение находим мы и в описании последних дней поэта» («Тайна гибели Лермонтова», М., АСТ, 2014). Другое дело, что он и сам мало в чём выходит «за рамки привычного набора фактов». Так обычно бывает, когда за объяснение поэзии и судеб поэтов берутся историки или кто угодно, но только не литераторы и не филологи.
Очень важно, кандидатом каких наук является исследователь В. А. Захаров, пишущий о судьбе великого русского поэта М. Ю. Лермонтова (собственно творчества его он почти не касается) – филологических или исторических? Но коль он – историк, важна также тема его постоянных исследований. А она далека как от русской литературы вообще, так и от творчества Лермонтова в частности. Кандидатскую диссертацию В. А. Захаров защищал по теме: «Мальтийский Орден в XI – ХХ вв. – в системе европейских государств». Тема тоже, видимо, необходимая, но только к исследованию жизни и тем более творчества Лермонтова отношения не имеющая.
Мне дела нет до того, что исследователь был канцлером миссии суверенного военного Мальтийского Ордена при Российской Федерации. В конце концов, это – его выбор, продиктованный его вероисповеданием. Но когда он при этом прикрывается православием, он, безусловно, лукавит: так как Мальтийский Орден принадлежит римско-католической Церкви: «В это время весьма активно продолжалось обвинение меня в связях с Православной церковью». Гонимости за православие у исследователя не получается. Но зачем-то он делает это, хотя несоответствие очевидно из его же собственных писаний…
И теперь, вспоминая о том, как В. А. Захаров захаживал к нам в редакцию газеты «Красная звезда», разумеется, к Юрию Николаевичу Беличенко, и о том, что каждая такая встреча их заканчивалась жёсткой полемикой, я задаюсь вопросом: а знал ли Юрий Николаевич о том, что к нему, полковнику, приходит не просто историк и «лермонтовед», но – канцлер миссии военного Мальтийского Ордена при Российской Федерации? Видимо, не знал. Ибо, так или иначе, сказал бы мне об этом. Он как литератор ведь полагал, что перед ним – историк и исследователь жизни и творчества М. Ю. Лермонтова, но не какой-то там «канцлер»…
Что даёт нам публикация «произведений» Н. М. Мартынова, тем более в книге о Лермонтове, о которых он, вполне возможно, сам уже забыл? Сообщает ли это нам нечто до того неведомое о поэте, а не о его убийце? Это показывает нам лишь то, как и на каком уровне многие современники поэта пописывали стихи. И не более того. Это и продемонстрировал В. А. Захаров, опубликовав в своей книге «Загадка последней дуэли» «Сочинения г-на Н. С. Мартынова». Именно так – господина. Что-то не припоминается публикаций шедевров М. Ю. Лермонтова с таким званием. Из этого следует положение, что господа и поэты проходят по разным положениям в обществе. Этот факт, безусловно, свидетельствует о неразличении поэзии, что с историками бывает, тем более, со столь специфической направленностью исследований. Всё, написанное стихами для таких историков является поэзией. В то время, как это далеко не так. Или же свидетельствует о предпочтении публикатором «сочинений» Мартынова шедеврам Лермонтова.
Для такого вывода есть полные основания, так как это далеко не единственный случай, когда В. А. Захаров уничижает Лермонтова. Так, будучи экскурсоводом в музее-заповеднике «Тарханы», его экскурсантами оказались крупнейшие нейрохирурги, которые увидев детский портрет поэта, заявили, что это – наш «пациент». И только на основании этого он сообщает городу и миру о том, что в детстве Лермонтов болел «рахитом». Тем более, что автор настаивает на том, что «перенесённые в детском возрасте болезни оставляют на физическом и психологическом развитии определённый след». Видимо, действительно, оставляют. Но судить об этом не пристало ни кандидатам исторических наук, ни литераторам. Но – скорее врачам. Этому кандидату исторических наук, и к литературе-то не имеющего отношения, разве что как член давно разрушенного творческого писательского Союза, усмотревшему по единственному детскому портрету Лермонтова болезнь «рахит», следует сказать следующее: пошли бы ему, прости Господи, таких же детских «болезней», как поэту, не повредивших его гениальности. Но в том-то и дело, что В. А. Захаров в своих писаниях, которые я знаю давно, что называется, не дотягивает даже до исправного публициста. Может быть, мы слишком требовательны к автору? Ведь у «канцлера» совсем иные задачи. Во всяком случае, не литературные…
Но в таком случае неизбежно встаёт вопрос: а мы чем заняты – медициной или всё-таки литературой? Тем более, что имён «крупнейших нейрохирургов», которые были экскурсантами у него в музее-заповеднике «Тарханы», он не называет, хотя – почему бы не назвать имена крупнейших учёных? Не можем же мы полагаться в столь важном деле на пустые декларации…
Но встаёт другой вопрос: а зачем нужно выискивать детские «болезни» Лермонтова? Это хоть как-то способствует постижению глубин его творчества? Нет. Тогда остаётся одно – это понадобилось публицисту для унижения поэта.
Но главным исследовательским «делом» для В. А. Захарова стало доказательство «незаконнорожденности» Михаила Юрьевича Лермонтова, хотя эта, скажем так, тема не имеет под собой никаких биографических фактов и оснований. И делает он это с усердием, достойным лучшего применения, вослед за филологом В. А. Мануйловым, пребывавшего «в амплуа лермонтоведа-неудачника» (Иван Толстой). Его абсолютно бездоказательную и довольно странную статью «Лермонтов ли Лермонтов?» В. А. Захаров помещает в своей книге «Загадка последней дуэли». Разумеется, со своими комментариями. Более того, почитает его своим наставником и учителем.
Эта казусная история, изложенная В. А. Мануйловым в его статье, такова. 14 августа 1936 года в Музей изящных искусств в Москве (Государственный музей изобразительных искусств имени А. С. Пушкина) пришло, как сам же В. А. Мануйлов отмечает «малограмотное письмо» от подростка Абакумова А. С., в котором неверно даже названо отчество матери поэта и которое якобы содержало «тайну» рождения поэта. Эту «тайну» подросток, вроде бы, услышал единожды от 114-летней старухи, имени которой не знает, около районной больницы в Чембаре. Тайна же эта такова, что Юрий Петрович Лермонтов, якобы, не является отцом поэта. Бабушка Михаила Юрьевича будто бы заставила скрыть грех своей дочери, которая «была в положении от кучера в её имении». Деспотическая помещица сосватала её с Юрием Петровичем Лермонтовым. Последний согласился жениться потому, что ему сулили имение.
Эта небольшая статья В. А. Мануйлова странна во многих отношениях, как и странно её появление. Ведь автор её сам писал о том, что «у нас нет прямых подтверждений версии о внебрачном происхождении поэта». Слух выдаёт уже за «предание», «народную молву». И что это за малограмотный подросток из далёкой провинции, знающий, куда именно следует посылать письмо? Да ещё в такой спешке. В августе он якобы услышал старуху, а 14 августа письмо было уже в Москве, словно его там ждали… Ну как не заподозрить во всём этом то, что такое письмо могло быть просто «организовано»?
Довольно необычно и то, что на основе малограмотного письма подростка 1936 года В. А. Мануйлов пишет небольшую статью только в 1973 году. То есть филологу, доктору наук понадобилось почти сорок лет для её написания… Кстати, степень доктора филологических наук В. А. Мануйлов не защищал, а получил её по совокупности работ. Мало того, он едет в село Лермонтово, чтобы встретиться с этим малограмотным подростком и встречается с ним не единожды, нисколько не сомневаясь в его путаных и неточных показаниях.
Но чем вызвано такое поведение учёного-филолога? Это объяснимо довольно распространённым в 1930-х годах вульгарным социологизмом – черпать «из народа», не особенно разбираясь, что народное, а что не народное. Именно этот принцип заложил В. А. Мануйлов в концепцию составленной им «Лермонтовской энциклопедии», о чём пишет в интернете Иван Толстой: «Мануйлов верил, что обучить можно всякого, кто хочет. Потому в будущую энциклопедию писали люди самых разных профессий» (16.10.2014). Заметим, что для работы над энциклопедией привлекаются не учёные-филологи и даже не историки, а «всякие» авторы. Ясно, что при такой концепции составления энциклопедии, она не может получиться вполне научной, но скорее самодеятельной.
И когда В. А. Мануйлов приехал за консультацией к Ираклию Андроникову, тот вполне резонно ему ответил: «Всё это безумно интересно. Я вижу, что ты не на шутку увлечён. Но, во‑первых, ты же сам утверждаешь, что никаких доказательств тут нет». И добавил о том, кто же в таком случае будет считать нас лермонтоведами: «Мануйлов сидел с совершенно озадаченным лицом. Такой простой контрдовод ему никак не приходил прежде в голову» (Иван Толстой).
О внешнем сходстве отца и сына за давностью времени и ограниченности портретов что-либо определённое сказать невозможно. Но в их духовном родстве сомневаться не приходится. Ведь отец один из первых распознал могучий талант в своём сыне. Об этом он пишет в завещании 1831 года: «Хотя ты ещё и в юных летах, но я вижу, что ты одарён способностями ума – не пренебрегай ими и всего больше страшись употреблять оные на что-либо вредное или бесполезное: это талант, в котором ты должен будешь некогда дать отчёт Богу!..».