Мы смотрим на мир не своими глазами. Воспринимаем реальность, осмысляем ее и формируем «собственное» мировоззрение, используя чужие образы. Современная эстетика – пространство актуальной культуры – отчуждает нас от самих себя. Как сбросить узы эстетической оккупации и снова стать свободными, стать самим собой?
Моему старшему сыну Пете как-то раз исполнилось 13 лет. В связи с этим мы отправились в Питер и решили посетить вдвоем – в отрыве от остальных детей и мамы – 13 знаменательных мест Северной столицы. Список тогда получился крайне пестрым – но это для другой рубрики, о путешествиях. Нас же здесь интересует поход в Русский музей.
Петя мальчик чуткий к миру, ко всякому лицемерию, передергиванию, опошлению, вульгаризации, лжи нетерпим до крайности. И вот мы с ним двигаемся по экспозициям музея. Она, напомню, устроена незамысловато – история русского искусства в хронологическом порядке. От древнерусской иконописи к отделу новейших течений с видеоартом и прочим совриском. До конца XIX века начинающий подросток Петя идет в благом состоянии. Что-то внимательно рассматривает, про некоторые вещи расспрашивает. Но вот XIX век подходит к завершению, и Петя начинает мрачнеть.
Он ускоряет шаг, он раздражается, если я пытаюсь с умным видом понимающего ценителя остановиться у одной из работ. Когда приходит время супрематизма и прочего авангарда, Петя переходит на бег. У «новейших течений» подросток Петя превращается в маленького Хрущева в Манеже в 1962 году, вы помните это его знаменитое: «Вы мужчины или педерасты?!».
Тут прервусь. Этот текст, естественно, не про то, что «черный квадрат» это не искусство, «его даже ребенок может нарисовать». Малевич – конечно, велик. И это, несомненно, искусство. Я хочу в этом тексте поставить вопрос совсем иначе. Что такое случилось с нами, из-чего мы стали создавать и считать искусством то, что заставляет некоторые неиспорченные актуальным знанием души бежать и громить?
Эстетика формирует пространство культуры, она прививает нам чувство «прекрасного». Я кавычу «прекрасное» – потому что уже давно в постмодерне, в котором мы все оказались, кавычки почти всегда важнее самого прекрасного или даже вовсе заменяют его. При этом мы всегда измеряем сферу культуры и искусства как нечто существующее отдельно от самой жизни. Вот мы просто живем, пошли за хлебом в супермаркет, поехали на метро на работу. А вот мы пришли в музей или на концерт – тут уже искусство, тут мы включаем наше эстетическое «я».
В «Дневнике писателя» Достоевский (слушал его дважды недавно, работая на собственной ферме) вспоминает «народное» слово «образить». Это значит «привести в порядок, в надлежащий вид». То есть вернуть истинное положение вещей, придать тот образ и подобие, по которому мы и были задуманы и созданы. Образить – по сути, вернуться к человеческому образу, стать человеком в истинном смысле.
Эстетика – то измерение, в котором сама жизнь наша «образуется». Настоящая, истинная жизнь – конечно, ни на йоту от эстетики не отделена и неотделима. Нет живого и настоящего, нет самой жизни вне эстетического. Вне эстетического только разложение и смерть. Вспоминается банальное из Чехова «в человеке должно быть всё прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли». Это «всё» – и есть то, что мы считаем самой жизнью. А вот небанальный и любимый мною философ Константин Леонтьев всю свою глобальную философию цивилизационных циклов насыщает эстетическим началом. Он говорит об «эстетике жизни» как о стержне живого мира.
Искусство – это концентрированная жизнь. Поэтому оно и максимально эстетично. Но если эстетики нет в окружающей социальной среде, в самой жизни – то откуда ей взяться и в искусстве? Мало того, я на большее претендую: если нет эстетики жизни – то, значит, это не жизнь вовсе. Это уже, образами того же Леонтьева, гниение и разложение живого, переход в состояние смерти.
Цель эволюции, и об этом говорят сейчас многие современные биологи и генетики, это усложнение. По Леонтьеву – цветущая сложность. Это и есть красота. Это эстетика жизни. Когда жизнь – цветущая сложность, то и искусству прекрасного в нем есть место. Когда жизнь переходит в период вторичного упрощения (опять Леонтьев) и эпоху цивилизационного кризиса – то настоящий человек искусства, истинный художник, осознанно или бессознательно выдает «черный квадрат» или, как Дюшан, приносит писсуар в музей. Если он честен – он выдает из себя эстетику современности в концентрированном виде. Какова сама жизнь – таков и музей, и концепт, и концерт. И если вам что-то не нравится в окружающем вас искусстве – значит, что-то не так с самой жизнью!
Сама жизнь – как акт коллективного творения – естественным образом порождает эстетику. Если же жизнь – запрограммированная летопись потребления, то вместе с созиданием и творением из нее уходит и эстетическое, уходит красота. Эстетика запирается в искусстве и там превращается в безжизненное уродство. Если жизнь эстетична, то и искусство будет «сверхэстетичным». Если же жизнь – это череда актов потребления, то и искусство вымученное, не живое. То есть дело не в однотипной глобальной архитектуре, одинаковом дизайне, мировой повсеместности «культуры пиджаков» – дело в том, что порождает такую интернациональную серость. Это иссушение самой жизни, как череды коллективного творения, превращение ее в супермаркет.
Когда Марсель Дюшан впервые пытается выставить свой писсуар на биеннале – его вполне себе официально запрещают. Но проходит всего несколько лет – и этот писсуар превращается в легендарный музейный экспонат и стоит бешеные деньги, и искусствоведы умно рассказывают, почему это важно для истории мирового искусства. Дюшан, конечно, художник – именно поэтому он и ощущает это самое «иссушение жизни», гибель ее эстетического начала вместе со всем созидательным, творческим, цветущим, усложняющим началом бытия. Художник, эстет в концентрированном виде, из пустоты и разложения жизни может только еще «большую пустоту» предъявить – и это и есть новое «прекрасное» в кавычках.
Если мы хотим разобраться в русской эстетической системе координат, вернуть «русскость» на место космополитического глобалистского болота – нам нужно вернуться к русской жизни. Отвернуться от общества потребления к обществу созидания. К цветущей сложности русского бытия, которая одна и есть сама эстетика.
Остается ответить «всего» на один вопрос. А что же это за сложность русской жизни, которая сама по себе насыщена эстетизмом? С момента свержения монгольского ига (1480) и до возникновения империи (1721) территория России выросла в 36 раз, население выросло в шесть раз, плотность расселения сократилась в пять раз. Мы живем в самой большой стране мира. Эта наша объективная характеристика, с которой никто пока поспорить не может. У нас есть еще ряд важнейших характеристик – наше Православие, наш византизм, наше евразийство и т. д. Но все это является предметом дискуссий. Наш масштаб – вне дискуссий. Это просто факт.
За счет нашей, в прямом смысле, неусидчивости и движения мы постоянно находились в обостренном состоянии необходимости «обустроить страну». Рюрика призываем – нужно упорядочить (образить) жизнь, 1000 лет проходит, и Солженицын пишет «Как нам обустроить Россию», и между этими событиями, и после них, каждый век происходят события экстенсивного и интенсивного характера, которые вновь и вновь ставят перед нами задачи по обустройству. И эта наше благо. Таким образом, мы постоянно вырываемся из состояния цивилизационного гниения и разложения, почти перед каждым поколением новых русских людей стоит все та же задача – как по-своему строить актуальную новую-старую Россию. Имманентная необходимость переобустройства – это и есть русская идея. Нам экзистенционально необходимо вырываться из мещанской повседневности той или иной эпохи – чтобы, вдруг повезет (!), прорваться в Вечность.
И – внимание – мы с вами снова в том же положении. Масштабы России здесь и сейчас снова ставят перед нами задачи освоения пространства – а значит, проявления своего созидательного начала, откат от мира потребления в сторону мира творения. А это и есть усложнение жизни, ее цветение. А значит, и насыщение ее естественным эстетическим началом. Эстетика русского будущего – это красота сложности самой русской жизни, рождающейся из активного освоения пространства страны.
И именно тогда будущий подросток Петя, восприимчивый ко всякому лицемерию, передергиванию, опошлению, в будущей экспозиции Русского музея в зале, посвященном искусству середины XXI века, увидит прекрасное без всяких кавычек.
We need to return to Russian life.
We don’t look at the world with our own eyes. We perceive reality, comprehend it, and form our “own” worldview using other people’s images. Modern aesthetics, the space of contemporary culture, alienates us from ourselves. How can you throw off the bonds of aesthetic occupation and become free again, become yourself?
Boris Akimov