«Меня тягчит печальный груз…»
Родившийся в благополучной, вроде бы, семье, по отцу принадлежавший к старинному польскому дворянскому роду, Евгений Баратынский с детства чувствовал в своей судьбе какое-то неблагополучие, даже считал себя несчастным, о чём неоднократно писал сам, по всей видимости, пытаясь разобраться в его природе и его причинах. Отец – Абрам Андреевич – генерал-лейтенант в отставке, предводитель Тамбовского дворянства. Мать – Александра Фёдоровна, в девичестве Черепанова, воспитанница Института благородных девиц. Тётушка Нелидова – в прошлом фрейлина Екатерины II. Опекали юного Е. Баратынского дядюшки по отцу – Пётр Андреевич, генерал-майор и Илья Андреевич, контр-адмирал.
В 1812 году он поступает в привилегированное учебное заведение – Пажеский корпус. Но трёхлетнее пребывание в нём закончилось для Е. Баратынского поистине трагедией, даже «катастрофой», как отмечается в биографическом словаре «Русские писатели 1800-1917» (М., Советская энциклопедия», 1989, т. 1). Желая самоутверждения, независимости и, разумеется, свободы, он впал в школьные проказы против учителей и воспитателей. Даже организовал сообщество «мстителей» из нескольких воспитанников, в котором был предводителем. Всё закончилось кражей у родителей одного из «мстителей» пятиста рублей денег и черепаховой табакерки в золотой оправе. По личному повелению Александра I Е. Баратынский был исключён из Пажеского корпуса без права какой-либо службы, кроме военной, рядовым.
Послонявшись несколько лет без дела с сомнительной репутацией и в полной мере хватив заслуженной отверженности в обществе, Е. Баратынский добровольно поступает на военную службу рядовым в Егерский полк. В январе 1820 года производится в унтер-офицеры и переводится в Нейшлотский полк, нёсший службу в Финляндии. Служба не была ему в тягость, о чём он и сам писал. Тяготило отсутствие «пиров», то есть литературной среды. Но и там сложились не только служебные, но и литературные отношения. Ротным командиром его был Н.В. Путята, сам поэт Е. Баратынский пользовался немалыми льготами. Жил не в казарме, а на частной квартире. Причём, вместе с А. Дельвигом, который и ввёл его «в семейство добрых муз». Из пяти лет службы в Финляндии он в общей сложности почти два года проводил в Петербурге. С октября 1824 года по февраль 1825 года Е. Баратынский служит при штабе Отдельного Финляндского корпуса генерал-губернатора Финляндии А.А. Закревского, адъютантом которого был в это время Н.В. Путята.
Умалять вину юного Е. Баратынского в Пажеском корпусе, как это делают некоторые исследователи, не следует. Мол, это мальчишеские «шалости». Ведь тем самым умаляется трагедия его судьбы. Он и сам признавал свою вину, мучился ею, стремился освободиться от «печального груза». И уж тем более недопустима в объяснении трагедии поэта либеральная демагогия типа: в Пажеском корпусе – «казёнщина», в полку – «солдатчина». В том-то и дело, что «столкновения с реальной жизнью, с холодностью чужих людей юноша Баратынский не выдержал» (В. Кунин, «Поэты пушкинского круга», М., «Правда», 1983). А выставлять его безвинно пострадавшим, значит отказаться понимать всю сложность его положения. Он ведь «прежде всего искупал истинную вину, а судьба его не шла ни в какое сравнение с солдатчиной…» (Н. Колосова, «Как слово наше отзовётся…», М., «Правда», 1986). Он ведь и сам ужаснулся потом как своего поступка, так и его последствий, о чём тоже писал.
Конечно Е. Баратынский глубоко переживал случившееся, сожалел о нём, предпринимал определённые меры, чтобы поправить своё положение. До получения офицерского чина не подавал в отставку, хотя имел на это право, как вступивший на службу по собственной воле. В конце 1823 года обращается с письмом, с повестью своей «беспутной жизни» к В.А. Жуковскому. Описывает свои шалости в Пажеском корпусе, закончившиеся для него трагически. Пытается определить их причины. Это поистине крик души человека «начинающего приходить в отчаяние», желающего исправить своё общественное положение: «Не служба моя, к которой я привык, меня обременяет: меня тяготит противоречие моего положения. Я не принадлежу ни к какому сословию, хотя имею какое-то звание».
Письмо это и сегодня достойно основательного, если не психологического, то, хотя бы, педагогического анализа. Главную причину случившегося он видел в том, что в судьбе его «всегда было что-то особенно несчастное». Довод довольно неопределённый и туманный, так как он кроется в области духа. И это было для него главным оправданием: Это служит главным и общим моим оправданием: «Всё содействовало к уничтожению хороших моих свойств и к развитию злоупотребительных».
Далее он пишет о чисто внешних обстоятельствах, ставших причиной его несчастья. И они в определённой мере объясняют главное «оправдание». Попался не тот воспитатель, начальник отделения – «(он теперь уже покойник, чем на беду мою ещё не был в то время), человек во всём ограниченный, кроме страсти своей к вину. Он не полюбил меня с первого взгляда и с первого дня вступления моего в корпус уже обращался со мной как с записным шалуном». То есть, причиной случившегося считал неблагоприятные внешние условия, которые, даже если они и были, освобождали от личной ответственности.
Будем помнить, что перед нами мальчик, но мальчик начитанный, изнеженный в семье, самолюбивый, желающий самоутвердиться. В таком случае любая жесткость, да ещё в полувоенном коллективе, могла представиться ему и нелюбовью, и несправедливостью. Но он решается отомстить своему «обидчику»: «Большими каллиграфическими буквами (у нас был порядочный учитель каллиграфии) написал я на лоскутке бумаги слово пьяница и прилепил его к широкой спине моего неприятеля. К несчастью некоторые из моих товарищей видели мою шалость и, как по-нашему говорится, на меня доказали». Далее он сообщает, что сердце влекло его к товарищам «бывших не на лучшем счету у начальства». И объясняет почему. Потому что они «обладают большею живостью нрава, большим беспокойством воображения, вообще большею пылкостью чувств, нежели другие дети». Всё, главное в его тогдашней жизни произошло. Ведь нет никаких оснований считать, что только такие, шаловливые дети отличаются живостью нрава и воображения. Остальное было следствием этого. Ведь за этим его объяснением крылось то, что получило потом широкое распространение и не только в юношеской среде: во всяком протесте, бунте, вне зависимости от его оправданности, видеть нечто возвышенное, так как это было наипростейшим путём к самоутверждению… И только увлечение поэзией, стихотворные опыты стали для него спасительными. («Никак в писатели попал я за грехи», в стихотворении «Богдановичу»).
Да, ещё, что очень важно, причиной своего несчастья Е. Баратынский считал книги «из грязной лавки Ступина», приключенческий «разбойничий вздор»: «Разбойничья жизнь казалась для меня завиднейшею в свете, и, и природно-беспокойный и предприимчивый, я задумал составить общество мстителей, имеющее целию сколько возможно мучить наших начальников».
Он, вроде бы, раскаивается: «Мне остаётся одно раскаяние, что добровольно наложил на себя слишком тяжёлые цепи». В другом письме к В.А. Жуковскому от 5 марта 1824 года, взывая о помощи, он пишет: «Вы возвратите мне общее человеческое существование, которого я лишён так давно, что даже отвык почитать себя таким же человеком, как другие». Как могло не дрогнуть сердце сановного, но благородного поэта? И В.А. Жуковский сразу же пишет большое письмо министру просвещения А.Н. Голицыну, отмечая, что «несчастье его не унизило и ещё не убило, но это последнее неминуемо, если вовремя спасительная помощь к нему не подоспеет». И обосновывает необходимость помощи молодому человеку ещё и тем, что – поэт: «Он споткнулся на той неровной дороге, на которую забежал потому, что не было хранителя, который бы с любовью остановил его и указал ему другую; но он не упал. Убедительным тому доказательством служит ещё и то, что именно в такое время, когда он был угнетаем и тягостною участию и ещё более тягостным чувством, что заслужил её, в нём пробудилось дарование поэзии. Он поэт!» За Е. Баратынского хлопочет так же Денис Давыдов, обращаясь с письмом к своему доброму приятелю генерал-лейтенанту А.А. Закревскому. Ведь чуткие и благородные люди исходили из духовного родства, из Священного Писания: «И скажи им: так говорит Господь: разве упавши, не встают и совратившись с дороги не возвращаются?» (Книга пророка Иеремии, 8: 4).
Но примечательно, что Е. Баратынский, вроде бы раскаивался, но в стихах между тем писал о том, что «общее человеческое существование» возвратилось к нему не хлопотами добрых и благородных людей, не через признание своей вины и раскаяние, а тем, что «в песнях муз» «светом презренный удел облагородить он умел», о чём он пишет в «Стансах» (1825). То есть, то, что тогда называлось нерукопожатностью, умел выставить в благородном, а по сути, в обманном свете:
Меня тягчит печальный груз,
Но не упал я перед роком,
Нашёл отраду в песнях муз
И в равнодушии высоком,
И светом презренный удел
Облагородить я умел.
В апреле 1825 года Е. Баратынский производится в прапорщики, а в январе следующего, 1826-го, выходит в отставку. В этом же году женится на Анастасии Львовне Энгельгард, дочери генерал-лейтенанта, с которой кстати, познакомился в доме Д.В. Давыдова. Брак оказался действительно счастливым. Казалось, что для него начиналась новая жизнь. Но оказалось всё сложнее и трагичнее, что его тяготил не только тот «печальный груз», который можно было преодолеть службою, усилием воли, благодаря добрым и благородным людям. Его тяготил «болящий дух», «мучительный недуг», «недуг бытия»… То есть, не только какие-то внешние обстоятельства жизни, но обстоятельства духовные, трудно постигаемые и определяемые, но такие же реальные, как и «печальный груз».
Петр Ткаченко