Сегодня наблюдается тенденция показать дореволюционную Россию в виде некоего идеального общества, к которому нам необходимо стремиться. Наша редакция, не претендуя на новизну и полноту освещения темы, предлагает вниманию читателя своё видение «процветания» царской России. В последние годы вокруг Российской империи сложился ряд мифов, призванных доказать, что Октябрьская революция разрушила динамично развивающуюся и процветающую страну, вот-вот готовую выйти в мировые лидеры, но «предатели-большевики» нанесли России удар в спину, лишив её оглушительной победы в Первой мировой войне. Русское общество не было сословным, не было никаких противоречий, царь-батюшка обожал свой народ и народ платил ему тем же (и ещё многим другим) и т.д. и т.п. Мы постараемся по мере возможности развенчать некоторые из этих усиленно распространяемых мифов. На наш взгляд, их живучесть объясняется не исторической достоверностью, а тем, что нынешняя элита усиленно строит сословное общество, подобное тому, что существовало в дореволюционной России.
Миф 1: Россия, богатейшая страна, кормившая весь мир.
Один из наиболее распространяемых сегодня мифов – о растущем благосостоянии народа в дореволюционной России. Огромную роль в распространении этого мифа сыграли исследования под руководством ректора Российской экономической школы С. Гуриева (которые, кстати, проводились в тесном сотрудничестве с американским Бюро экономических исследований). Группа Гуриева провела сравнительное моделирование экономик Российской империи и СССР и пришла к выводу, что если бы не Октябрьская революция, то царская экономика значительно превзошла бы сталинскую.
Примечательно, что Гуриев после опубликования результатов своих исследований несколько лет трудился главным экономистом Европейского банка реконструкции и развития, а после начала СВО в спешном порядке покинул Россию и эмигрировал во Францию.
Ещё большую роль в насаждении этого мифа сыграла монография Б.Н. Миронова, в которой автор заключает, что экономическое развитие России с середины 60 гг. XIX в. по большому счёту было благополучным и динамичным. Следовательно, причины революций 1917 г. находились в сфере политики, но не экономики. Обоснованной и подробной критике подверг эту концепцию известный российский историк А.В. Островский, указавший на ошибочность методики Миронова, в частности – определения уровня благосостояния из антропометрических данных (прежде всего роста человека, увеличение которого, по мнению Миронова, доказывает рост благосостояния населения), а также методов сбора этой статистики. Похоже, автор просто вольно или невольно подгонял антропометрические данные под искомый результат. Островский показал, что Миронов игнорирует ряд объективных данных – массовый отход крестьян из деревни после отмены крепостного права, сокращение потребления хлеба на душу населения и т.д. Тем не менее, несмотря на ряд нестыковок и, мягко говоря, вольное обращение с данными, точка зрения Миронова является господствующей сегодня если не в исторической науке, то в официальной пропаганде.
Динамика основных валовых показателей Российской империи к 1913 г. вроде бы убедительно свидетельствовала об уверенном и стремительном экономическом росте: сбор хлебов только в европейской части России с 1861 по 1911 г. увеличился в 2 раза. В 1913 г. по сбору основных зерновых Россия занимала второе, после США, место в мире и обеспечивала около трети мирового экспорта хлебов [1]. Экспорт за границу сельхозпродуктов составлял одну из главных причин низкого потребления продуктов в России на душу населения.
Между тем, экспортирующая зерно, сахар, яйца и другие продукты, Россия по уровню их потребления на душу населения в разы отставала от развитых стран мира. Так потребление хлеба, после его вывоза на экспорт для продажи составлял в год на душу населения в 1913 г. в США – 1000 кг, во Франции – 550, в Великобритании – 400, в России – 320; сахара соответственно в США – 30 кг, во Франции – 16, в Великобритании – 44, в России – 5 [2]. Но и это не означало, что указанные продукты потребляются в полном объеме.
В 1895 г. был принят закон[3], согласно которому правительство совместно с сахарозаводчиками устанавливало норму потребления сахара 10,5 фунтов (4,76 кг) в год на человека, в то время как в Великобритании эта норма составляла 92 фунта (41,73 кг). В России сахар, произведенный сверх нормы потребления положено было вывозить за границу и продавать там по демпинговым ценам, значительно ниже цен, существующих на внутреннем российском рынке: если на внутреннем рынке сахар-рафинад продавался по 6 руб. 15 коп за пуд (16,38 кг), то на английском рынке он продавался по цене 2 руб. 38 коп. за пуд. С 1890 по 1910 гг. вывоз сахара из России увеличился в 4 раза с 3,3 до 12,5 млн. пудов[4]. Экспортная цена сахара составляла только 1 руб. 28 коп. за пуд[5]. Потребление сахара в России до 8 кг на душу населения в год возрастет только после 1910 г.
Однако на самом деле остатки хлеба после его вывоза за границу совсем не отражают разрыв в уровне питания между западными странами и Россией, т.к. хлеб на Западе не являлся основой продуктового рациона. Более того зерно импортировалось ими не столько для потребления населением, сколько для откорма скота на мясо и молоко. Основой рациона русского крестьянина был ржаной хлеб, щи из капусты и каша. Даже в богатых крестьянских семьях мясо ели только по праздникам. Середняки и бедняки берегли мясо на период летних полевых работ, когда расход калорий был наивысшим. На севере России хлеба прошлого урожая хватало в лучшем случае до апреля, затем хлеб делали из смеси ржаной муки и сосновой коры. В центральных регионах крестьяне в неурожайные годы делали хлеб из лебеды.
Исходя из потребляемых калорий, Л. Маресс в 1893 г. пришёл к выводу, что необходимый человеку минимум потребления растительной пищи составляет 18 пудов (295 кг) в год[6], при этом, по расчётам П.П. Лохтина, потребление менее 15 пудов равносильно голоду[7].
Валовый среднегодовой сбор зерновых продовольственных хлебов в 1890-1913 гг. на душу населения составлял 28-30 пудов (приблизительно 459 – 491 кг) в год[8]. Из этого количества на семена шло приблизительно 5,5 пудов, на фураж и винокурение – 7,5 пудов, на экспорт 5,5 пудов. На питание оставалось 10-12 пудов, что было ниже уровня выживания[9].
Уровень агротехнической обработки земли и механизации сельского хозяйства оставался низким. Посевные площади за 1900 – 1913 г. возросли на 15%, а урожайность поднялась в среднем на 10%; среднегодовые сборы зерновых увеличились с 3,5 млрд. до 5 млрд. пудов, т.е. на 40%. Из 5 млрд. пудов 4,4 млрд. было собрано на крестьянских и 600 млн. на помещичьих полях. Иначе говоря, основным кормильцем страны было крестьянское поле. Из крестьянского хлеба около половины приходилось на долю зажиточных крестьян. Производство хлеба на душу населения за 1900-1913 гг. увеличилось с 450 до 550 кг. По объему производства зерна Россия занимала первое место в мире и была основной хлебопроизводящей страной. На Россию приходилось 25,4% мирового сбора пшеницы, 52,8% ржи, 37,6% ячменя, 26,6% овса. Хотя урожайность за 1900-1913 гг. и возросла с 34 до 44 пудов с 1 десятины, однако в сравнении с европейскими странами она продолжала оставаться еще низкой: в то время собиралось зерна (пудов с 1 десятины) в Австро-Венгрии 85, в Германии – 130, в Англии – 149, в Бельгии – 157[10].
Машины применялись только в хозяйствах зажиточных крестьян. Накануне Первой мировой войны в России появлялись и первые тракторы в количестве 152 штук, привезенные из США. Однако 52% крестьянских хозяйств не имели и плугов. Соха, деревянная борона, серп, коса, цеп продолжали оставаться основными орудиями в сельском хозяйстве России начала XX в. Минеральные удобрения применялись лишь на 3% посевной площади[11].
Проблема урожайности в сельском хозяйстве обострялась высоким уровнем колебания урожаев. В неурожайный год среднедушевое потребление зерновых в России ниже минимальной нормы становилось закономерностью. От голодной смерти крестьян спасал картофель, который в значительной степени компенсировал нехватку продовольственного зерна[12].
Голод в дореволюционной России был частым явлением. Наиболее масштабным был голод 1891-1892 гг., охвативший более 40 млн человек[13]. Правительство пыталось препятствовать распространению информации о голоде: газетам запрещалось публиковать под общей рубрикой информацию о неурожае и голоде, а также какие-либо призывы о помощи голодающим. В 1892 г. было предписано воздержаться от торжественной встречи американских судов, доставивших хлеб для голодающих крестьян России[14].
Голод 1897-1898 гг. затронул 27 млн человек, голод 1901 г. охватил 24 центральных и южных губернии России. Голод 1905 г. охватил 18 млн человек, за тем последовали неурожаи 1906-1908 гг., причем наиболее масштабным из них оказался голод 1906 г. охвативший 40 млн человек., а разразившийся в 1911 г. голод охватил 30 млн[15].
По фоновому уровню смертности Россия занимала одно из первых мест в Европе. Основной причиной низкой продолжительности жизни в России был высокий уровень детской смертности в возрасте до 1 года. По этому показателю Россия превосходила Германию и Италию в 1,7 раза, Великобританию и Данию в 2,5 раза, Францию и Швецию в 3 раза[16]. Так, в Московской губернии, дети-груднички составляли 45,4% общего числа умерших всех возрастов. По данным 1908-1910 годов, количество умерших в возрасте до 5 лет составляло почти 3/5 общего количества. Если в 1867-1871 годах из 100 родившихся в возрасте до года умирало более 26 младенцев, то через 40 лет динамика практически не изменилась. Из ста детей 24 умирали, не дожив до своего первого дня рождения[17] Такая динамика сохранялось в губерниях европейской России вплоть до Первой мировой войны (при этом смертность в центральных губерниях России была в 1,5 раза выше общероссийской, тогда как в Финляндии, входившей тогда в состав Российской империи, уровень детской смертности достигал только 11%[18].
На 1000 умерших в этот период в России больше половины – 649 человек – это были те, кто не достиг 15 лет; 156 человек – те, кто преодолел рубеж в 55 лет. То есть 805 человек из тысячи – это дети и старики. Что касается гендерной составляющей, то в младенчестве мальчики умирали чаще. На 1000 умерших приходилось 388 мальчиков, а девочек – 350. После 20 лет статистика менялась: на 1000 умерших приходилось 302 мужчин и 353 женщины[19].
Публицист М.О. Меньшиков писал в 1914 г., обращаясь к высшим сословиям: «Перестаньте, господа, обманывать себя и хитрить с действительностью! Неужели… недостаток питания, одежды, топлива, и элементарной культуры у русского простонародья ничего не значат?… Неужели ничего не значит наша постыдная, нигде в мире не встречаемая детская смертность…»[20].
Эксперты того времени сходились на том, что одними из причин высокой детской смертности были беднота, тяжелая санитарная обстановка и полное отсутствие охраны труда работниц. Именно смертность детей фабрично-заводских рабочих была одной из самых высоких в царской России. «Русская смертность, в общем, типична для земледельческих и отсталых в санитарном, культурном и экономическом отношениях стран», – констатировал доктор медицинских наук, академик Сергей Новосельский в 1916 г.[21]
Кстати, интересный факт: говоря о доступности медицины в те годы, можно отметить, что в 1913 году общая сумма расходов на медицинскую часть составляла 147,2 млн. рублей. В итоге получалось, что на каждого жителя приходилось около 90 копеек в год. В отчете «О состоянии народного здравия и организации врачебной помощи в России за 1913 год», говорилось, что в империи числилось 24 031 гражданских врачей, из которых 71% проживал в городах: «По расчету на все население, городское и сельское, один гражданский врач в среднем обслуживал 6900 жителей, при этом в городах 1400 и вне городов 20 300». Для сравнения: к концу 1955 года численность врачей в СССР превышала 334 тысячи человек[22] при численности населения в 190 млн человек[23] (один врач приходился на 569 человек). Это к вопросу о том, как жилось населению в «коммунистическом аду» и «светлом императорском раю».
По мнению А. Энгельгардта, высокая причина детской смертности объяснялась также недостатком питания: «Имеют ли дети русского земледельца такую пищу, какая им нужна? Нет, нет и нет. Дети питаются хуже, чем телята у хозяина, имеющего хороший скот. Смертность детей куда больше, чем смертность телят»[24]. Л.Н. Толстой писал по результатам посещения четырех голодающих черноземных уезда Тульской губернии: «употребляемый почти всеми хлеб с лебедой,–с 1/3 и у некоторых с 1/2 лебеды,–хлеб черный, чернильной черноты, тяжелый и горький; хлеб этот едят все –и дети, и беременные, и кормящие женщины, и больные»[25].
Экспорт хлеба ради получения прибыли помещиками был одной из главных причин голода. Фраза, приписываемая И.А. Вышнеградскому, который в 1880-1892 гг. был министром финансов, гласит: «Недоедим, но вывезем!». Конечно, самому министру, его близким, как и российскому дворянству и купечеству в целом, недоедание не грозило даже гипотетически. Недоедал русский крестьянин. Но кого волнуют такие «мелочи», когда речь идет о возможности извлечения прибыли для «благородного сословия»? Известный в начале ХХ в. публицист М.О. Меньшиков констатировал: «Желая иметь все те предметы роскоши и комфорта, которые так обычны на Западе, мы вынуждены отдавать ему не только излишки хлеба, но, как Индия, необходимые его запасы. Народ наш хронически недоедает и клонится к вырождению, и все это только для того, чтобы поддерживать блеск европеизма, дать возможность небольшому слою капиталистов идти нога в ногу с Европой… из России текут реки золота на покупку западных фабрикантов, на содержание более чем сотни тысяч русских, живущих за границей, на погашение долгов и процентов по займам и пр., и неисчислимое количество усилий тратится на то, чтобы наперекор стихиям поддерживать в бедной стране богатое культурное обличье. Если не произойдет какой-нибудь смены энергий, если тягостный процесс подражания Европе разовьется дальше, то Россия рискует быть разоренной без выстрела»[26].
А.Н. Энгельгардт отмечает: «просто не верится, как это люди живут, не евши. Не то, чтобы совсем не евши были, а недоедают, живут впроголодь, питаются всякой дрянью. Пшеницу, хорошую чистую рожь мы отправляем за границу, к немцам, которые не будут есть всякую дрянь. Лучшую чистую рожь мы пережигаем на вино, а самую что ни на есть плохую рожь, с пухом, костерем, сивцом и всяким отбоем, получаемым при очистке ржи для винокурен – вот это ест наш мужик. Но мало того, что он ест самый худший хлеб, он еще недоедает…»[27] И далее: «мы хотим конкурировать с американцами… Если бы матери питались лучше, если бы наша пшеница, которую ест немец, оставалась дома, то и дети российские росли бы лучше, и не было бы такой смертности, не свирепствовали бы все эти тифы, скарлатины, дифтериты. Продавая немцу нашу пшеницу, мы продаем нашу кровь, т.е. мужицких детей»[28].
Да, Россия продавала зерно. В 1907-1913 гг. Россия занимала первое место в поставках зерна на мировой рынок, ее доля составляла 45%[29]. Но все это делалось за счет обнищания русских крестьян, голодавших на фоне богатеющих экспортеров.
Другим источником голода оставался стремительный рост населения на фоне отсталых технологических методов в сельском хозяйстве. Серьезный рост населения страны в условиях существования небольших крестьянских наделов приводил к росту избыточного населения. Первые признаки нехватки земли начали проявляться с начала 70 гг. XIX в., а в ходе голода 1891 г. сказался в полной мере.
Минимальный размер земельного надела, необходимый для существования крестьянина был определен в 1797 г. императорским указом. Для государственных крестьян он был установлен в размере 15 десятин. Те, кто имел меньшие наделы должны были получить прирезку земли, а при невозможности осуществления этой меры должны быть переселены в более приемлемые условия проживания[30]. Однако в ходе крестьянской реформы 1861 г. государственные крестьяне получили земли в 2 раза меньше (а бывшие крепостные в 4-5 раз меньше) установленной нормы. Таким образом большинство крестьян (6,2 млн человек или 78% всех крестьянских дворов) были наделены землей в размерах, не обеспечивающих даже прожиточного минимума, и вели полуголодное существование.
За 1877-1900 гг. площадь сельскохозяйственных угодий в Европейской России выросла на 20,5%, площадь пашни на 40,5%, количество скота на 9,5%, а сельское население – на 56,9%[31]. Таким образом на душу сельского населения стало приходится значительно меньше пашни и скота. Так, по данным Министерства сельского хозяйства наделы крестьян в пересчете на душу мужского пола снизились с 4,7 десятины в 1861 до 3,96 десятины в 1906 г.[32] Источники рисуют еще более тяжелую картину: средний надел земли на душу крестьянина мужского пола составлял в 1860 – 4,8 десятин, в 1880 – 3,5 десятин, а в 1900 – 2,6 десятин. В наиболее плодородных в стране центральночерноземных губерниях крестьянский надел был еще ниже и составлял, например, в Курской и Орловской губерниях 1,7-1,8 десятин на душу. У бывших крепостных крестьян Симбирской губернии наделы уменьшились с 2,6 до 0,9 десятины, а у государственных и удельных с 4,2 до 1,3 десятин[33]. Площадь пашни на душу населения составляла соответственно в 1866 – 1,42 десятин, 1881 – 1,44 десятин, 1901 -1,2 десятин, 1912 – 1 десятину[34]. Количество лошадей на один крестьянский двор сократилось с 1,75 в 1882 г. до 1,5 в 1905 г. Это было значительное сокращение тягловой силы, что еще больше ухудшило положение в аграрном секторе[35].
Увеличить поголовье, например, лошадей, как главной тягловой силы было практически невозможно: свободных земель для увеличения площади пастбищ практически не было, а при использовании на корм зерна лошади попросту съели бы весь прибавочный продукт. В России под пастбищами находилось примерно 1,6% всех сельскохозяйственных угодий (в Голландии, например – 38,4%, а в Великобритании – 56%), еще 1,5% приходилось на посевы трав и кормовых культур[36].
Малоземелье крестьянства достигла таких пределов, что в 1915 г. известный экономист А.А. Кауфман вынужден был констатировать, что даже у относительно обеспеченных землей групп крестьянства размеры надела «не открывают достаточного простора для приложения крестьянского труда», а у значительной части крестьянства они не обеспечивают даже нормальных условий для проживания[37]. Недостаток земли вел к прогрессирующему процессу обеднения основной массы крестьянства.
Крестьяне вынуждены были арендовать землю у помещиков. Однако расхождение между доходом от крестьянского хозяйства и арендной платой помещику были очень велики. Так, в 1904 г. в Воронежской губернии арендная плата за десятину озимого клина составляла 16,8 руб., а чистая доходность одной десятины озимого при экономичном посеве – 5,3 руб. В некоторых уездах положение было еще хуже. Так, в Коротоякском уезде средняя арендная плата была 19,4 руб., а чистая доходность десятины – 2,7 руб. Разница составляла 16,6 руб., в семь раз больше чистого дохода. Под давлением потребительской нужды малоземельные крестьяне, избегая вынужденной безработицы платили за аренду земли не только ренту и весь чистый доход, но и значительную часть своей заработной платы. Таким образом интересы крестьянина как работника, бедствующего в своем хозяйстве от безработицы, пересиливали его интересы как производителя-предпринимателя[38].
За период от отмены крепостного права до Октябрьской революции самым урожайным в России был 1909 г., когда в 35 губерниях с населением 60 млн человек было произведено зерна (за вычетом посевного материала) по 15 пудов на человека[39], что практически составляло официальный физиологический минимум. Таким образом практически никакой товарной продукции в полном смысле этого слова аграрный сектор Европейской России не производил. Соответственно не накапливалось и ресурсов для развития (так лошадь стоила 80-90 руб., а зерно у крестьян скупалось оптовиками по цене 20-50 коп. за пуд: за лощадь надо было отдать не менее 160 пудов зерна[40]).
Низкий уровень технологий поглощал все силы крестьян. В 1909 г. средний урожай зерновых был 52 пуда с десятины (7,8 ц с га). Цикл обработки десятины длился 38 человеко-дней или 4,488 человеко-дня на центнер зерна. Если считать рабочий день крестьянина в страду по 12 часов в день, то выходит, что на производство одного центнера зерна в 1909 г. затрачивалось 53,8 человеко-часа. Для сравнения: в РСФСР при механизации сельского хозяйства трудозатраты на производство одного центнера зерна составляли в 1960 г. 2,3 часа в колхозах и 1,3 часа в совхозах[41]. Практически крестьянское хозяйство в дореволюционной России было трудозатратным и нерентабельным.
Большое значение для крестьянского хозяйства имели пережитки крепостничества, фактически просуществовавшие до 1905 г. С начала 90 гг. XIX в. наблюдается рост волнений среди крестьян. С 1901 г. эти волнения перерастают в открытое неповиновение властям, кульминацией которого станет Первая русская революция 1905 г. Ее движущей силой С.Ю. Витте считал не борьбу рабочего класса, а требование земли крестьянами[42]. Даже П.А. Столыпин вынужден был признать, что «близко уже то время, когда придется стать перед вопросом экспроприации частновладельческих земель»[43].
Имеющиеся в распоряжении крестьян наделы не могли обеспечить всем необходимым возрастающую массу крестьянского населения. Уже в 1900 г. в 50 губерниях Европейской части Российской империи число незанятых работников в сельском хозяйстве составило 23 млн человек или 52% трудоспособного населения. В Малороссии этот избыток составлял 67%[44].
Немецкий экономист М. Вебер предупреждал, что в России крестьянский надел значительно меньше размеров, необходимых для оптимального развития крестьянского хозяйства. Таким образом при существующем положении дел «в деревне лишь одна пятая часть рабочей силы может найти себе применение даже для нормального обеспечения продовольствием собственных нужд»[45].
Подлинное отношение государства к крестьянину передает С.Ю Витте: «быт (русского крестьянина) в некоторой степени похож на быт домашнего животного с той разницей, что в жизни домашнего животного заинтересован владелец, ибо это его имущество, а Российское государство этого имущества имеет при данной стадии развития государственности в излишке, а то, что имеется в излишке, или мало, или совсем не ценится»[46].
Для бедственного положения крестьян, составлявших более 85% населения России, имелась фундаментальная причина. Хотя российская политическая и культурная элита пыталась копировать западные образцы, экономическое развитие России шло иным путем, чем на Западе. Оно уже не могло повторить путь Запада, поскольку происходило при активном участии уже сложившегося и зрелого западного капитала. Исследователи отмечали: «Иностранный капитал шел в Россию в виде финансового каптала банков для обоснования здесь промышленных предприятий, но тот же иностранный капитал захватывал все отрасли нашей торговли, в особенности сельскохозяйственными продуктами… Он начинает приливать в хлебную торговлю и руководить ею, или непосредственно основывая у нас свои экспортные ссыпки, конторы… и специальные общества, или субсидируя и кредитуя те же операции через сложную систему кредита. Находившуюся также в руках иностранного капитала… Но вследствие особых условий банковских покупок – прежде всего полной зависимости всей нашей банковской системы от иностранного капитала – положительных для народного хозяйства сторон в этом приливе крупного капитала для хлебной торговли было мало… При сосредоточении в руках банка (в портах или на крупных потребительских рынках) больших партий он, однако, не заботился, ни об улучшении его качества, ни о правильности хранения: он должен был спешить с его продажей, часто влияя таким образом на понижение цен… Таким образом “частный” банковский капитал не менее как на три четверти обслуживал финансирование нашей хлебной торговли. При этом главными частными банками, принимавшими наиболее широкое участие в хлеботорговых вообще и хлебоэкспортных операциях были: Азовско-Донской, международный, петербургский частный коммерческий, Северный, русско-азиатский, – работавшие преимущественно французскими капиталами, и Русский для внешней торговли и Петербургский учетный – немецкими»[47].
Однако главным отрицательным последствием засилья иностранного капитала заключалось прежде всего в том, что Запад вне своей метрополии везде насаждал формы периферийного (колониального или полуколониального) капитала. В России, превращающейся в зону периферийного капитала, происходил «секторный разрыв» – промышленность была анклавом западного капитала, а аграрный сектор – его «внутренней колонией». Система единого хозяйства, при котором промышленность вбирает в себя излишки рабочей силы из деревни, а взамен обеспечивает село машинами и удобрениями, так и не сложилась в дореволюционной России. При этом сужался внутренний рынок и для промышленной продукции, так что протекание «царской индустриализации» было очень неустойчивым и противоречивым.
Столыпинские реформы, которые сегодня считаются панацеей, способной спасти Российскую империю от революции на практике таковыми не были.
Как пишет в своих мемуарах управляющий Земским отделом МВД В.И. Гурко «у Столыпина был серьезный пробел, а именно полнейшее отсутствие какой-либо собственной, строго продуманной, сколько-нибудь целостной программы». По мнению Гурко, когда был поднят вопрос о ликвидации крестьянской общины «Столыпин совершенно не в курсе этого вопроса и даже плохо понимает, что такое земельная община»[48]. Тем не менее, при встрече с императором Столыпин «высказал государю мысль, о необходимости перевода крестьянского землевладения на право личной собственности и возражений не встретил»[49].
После разгона Первой Государственной думы Столыпин возглавил Совет министров, пытаясь разработать правительственную программу решения аграрного вопроса. 15 октября 1906 г. появился указ, ликвидировавший юридическую неполноправность крестьян, а 9 ноября указ о выходе из общины, положившие начало столыпинской аграрной реформе.
П.А. Столыпин считал, что революция в России должна привести к установлению тех же буржуазных порядков, которые господствуют в Западной Европе. Однако в отличие от верхов общества, народные низы рассматривали конституционные реформу и перестройку политической системы только как пролог к достижению политического господства своих классов, а затем и социального переустройства общества. Столыпин стремился этого не допустить и считал необходимым прежде всего устранить социальную напряженность в деревне, следовательно правительство должно принять безотлагательные меры для ликвидации этой напряженности.
Целью правительственной политики Столыпин считал создание многочисленного класса фермеров, которые будут на первых порах существовать параллельно с общиной. Первоначально, в 1906-1907 гг. Столыпин не ставил задачу полной ликвидации общины[50], по крайней мере, стремился сделать этот процесс не лавинообразным. Предполагалось предоставить возможность выйти из общины, тем кто этого пожелает, и помочь им в создании крепкого самостоятельного хозяйства. При этом предполагалось не ликвидировать насильственно общины там, где они жизнеспособны и сохранить возможность существования в общине тем, кто этого пожелает. Конечно, самым простым и коротким путем была бы ликвидация всех стесняющих крестьянство законов, но это могло бы привести к резкой поляризации сил внутри деревни. Поэтому премьер-министр предпочитал действовать постепенно.
Столыпин отмечал в представлении Совета министров по поводу указа о предоставлении крестьянам права выхода из общины: «наиболее простым и закономерным решением крестьянского вопроса представлялось бы полное уничтожение всех специальных крестьянских законов и распространение на сельских обывателей действующих общегосударственных законов. Надо думать, что со временем к такому именно решению и придут. Но предварительно нужно подготовить новую мелкую форму землевладения, нужно обставить ее ограничениями, задуманными МВД в целях охраны экономического быта мелких землевладельцев, которым без этого трудно было бы устоять против опасных для них сторон общегражданского оборота. С этой точки зрения специальное законодательство о надельных землях можно было бы назвать временным, переходным»[51].
Ст. 1. указа 9 ноября 1906 г. гласила: «Каждый домохозяин, владеющий надельной землей на общинном праве, может во всякое время требовать укрепления за собой в личную собственность причитающейся ему части из означенной земли». Ст. 2 уточняла, что речь идет только о тех землях, которые находятся «в постоянном (неарендном) пользовании». Ст. 4. давала право таким собственникам пользоваться лесными угодьями, сенокосами, водопоями и т.п., которые находились в общинном пользовании. Циркуляры МВД от 9 декабря 1906 г. и от 12 апреля 1907 г. специально разъясняют, что под участками постоянного пользования надо понимать только те, которые состоят во владении крестьянских семей по последнему переделу земли в общинах, либо (если такие переделы отсутствовали со времени наделения крестьян землей. При этом переделу на общих основаниях подлежит только пахотная земля, но не лесные угодья и сенокосы. Кроме того, пожелавшие получить землю в личную собственность, могут потребовать ликвидировать чересполосные участки путем замены их на равноценные в одном месте, но согласно толкованию Сената от 19 января 1910 г. в основе переводящихся в личную собственность участков должны быть «находящиеся в их действительном пользовании на момент подачи заявления, а не идеальные доли владения общественною землею». При этом крестьяне не имели права требовать укрепления за ними причитающейся им доли непеределяемых угодий[52]. Таким образом столыпинская реформа не стремилась мгновенно разрушить связь выходивших из общины крестьян с самой общиной, на первых порах была достаточно осторожной и половинчатой.
Интересно, что согласно статистике правом выхода из общины в первую очередь воспользовалась деревенская беднота, а зажиточные крестьяне, на которых Столыпин делал главную ставку в формировании фермерских хозяйств, напротив не стремились выходить из общины[53]. Причем беднота часто использовала возможность выхода не для занятия фермерством, а для продажи своих участков земли и переселения в город.
Одним из главных направлений столыпинской реформы было заселение Сибири. Наличие свободных земель за Уралом в некоторой степени создавало аналог освоения Западных земель в США, которое дало огромный толчок экономическому развитию Соединенных штатов, однако если в США во второй половине XIX в. при непосредственной помощи и участии государства, имела место интенсивная колонизация и освоение Дикого Запада, то в России в плане освоения сибирских земель со стороны государства практически ничего не делалось.
Благодаря столыпинской реформае вроде бы освоение сибирских земель началось, однако по своим масштабам никак не могло способствовать решению задачи по освоению Сибири. В 1906-1916 гг. на новые земли переселилось 3 134 753 человека или около 600 тыс. крестьянских семей, всего около 4% из их общего количества. Для полной реализации правительственной программы потребовалось бы, при таких темпах переселения около 70 лет. Более того, в эти 10 лет 546 607 переселенцев (17,4% от числа уехавших) вернулись назад. Причем если в 1906-1909 вернулось только 8,8% от числа уехавших, то в 1910-1916 гг. вернулись 30,9%, практически каждый третий уехавший. Чем дальше от 1906 г., тем среднегодовой поток уехавших становился меньше (в 1906-1909 гг. уехавших 1 910 493, или в среднем 636 831 человек в год в год, то в 1910-1916 гг. – 1 224 260, или 174 895 человек в год), а вернувшихся больше[54]. Это означает, что при существующей численности населения потребовалось бы не менее 100 лет для переселения и наделения землей «избыточного населения», а если учесть, что численность населения продолжала расти, то столыпинскую программу заселения Сибири следует признать провалившейся.
Причины лежат, прежде всего, в деятельности самого правительства: у переселявшихся крестьян, в подавляющем большинстве не было для этого необходимых средств, а выделяемые для этого бюджетные средства не позволяли увеличить темпы и масштабы переселения. Кроме того, правительство вынуждено было прислушиваться к помещикам, для которых переселение крестьян в Сибирь вело к сокращению дешевой рабочей силы, повышению зарплат и возрастанию производственных расходов и без того далеко нерентабельных помещичьих хозяйств. Кроме того, помещики были не заинтересованы в появлении за Уралом фермерских хозяйств, способным создать конкуренцию их поместьям. В дворянской России правительство не могло не учитывать интересы дворянства. Существовал и политический фактор: при отсутствии в Сибири дворянства возникала опасность создания за Уралом «мужицкой республики», которая может проявлять сепаратизм, или еще хуже – претензии на политическое господство во всей Российской империи. Так, что, как и в вопросе с общиной правительство действовало по схеме – «шаг вперед, два назад».
Итоги столыпинских реформ также далеки от того идеала создателя «крепкого российского фермера», который часто приписывают Столыпину некоторые исследователи и политологи. К 1916 г. право личной собственности получили 2478,2 тыс. дворов из 12,3 млн, т.е. примерно 20% крестьянских дворов. Однако площадь обрабатываемой ими земли была куда скромнее – 15,9 млн десятин, или чуть более 10% от всей надельной земли. Средний надел «фермеров» составлял примерно 6,4 десятины на двор[55]. При этом, надо учесть, что в 1912 г. безлошадные крестьянские хозяйства составляли 32% от их общего числа[56]. Соответственно возможности для обработки земли значительная часть «фермеров» не имела. 44,4% вышедших из общины (1101,8 тыс. дворов) укрепляли за собой землю только для того, чтобы затем ее продать. Всего было продано свыше 4 млн десятин. При этом только около 20% продававших стремились купить землю в другом месте. Остальные продавали землю, чтобы ликвидировать связь с ней и податься в города.
Поощряя выход из общины и «приватизацию» имеющегося на данный момент надела, реформа Столыпина создала новый потенциальный очаг конфликта на селе. Из общины вышли, прежде всего те многоземельные крестьяне, которым при переделе община должна была убавить надел согласно их семейному положению. Они высели свой надел из общины, заплатив за излишки по льготной цене, и затем, во многих случаях, продали ее уже по рыночной цене. Другая категория, состоящая из малоземельных бедных крестьян, отчаявшись прокормиться свои трудом и не видя дальнейших перспектив, стремились уйти из аграрного сектора, продав свою землю. Об это стороне реформы еще в 1911 г. писал исследователь А. Финн-Енотаевский: «Все это ведет к обезземеливанию крестьян, что при настоящих условиях имеет своим результатом не столько пролетаризацию, сколько увеличения пауперизма в деревне. Переход земли в единоличную собственность сам по себе еще не делает прогресса в земледелии. Все остальные условия. Препятствующие земледельческой культуре, остаются в силе… Содействуя развитию зажиточного хозяйства за счет массового, отнимая у него землю в пользу богатого, толкая массового крестьянина на усиленную ликвидацию своего хозяйства, обезземеливая его в то время, когда наша экономическая жизнь требует увеличения земли у крестьянской бедноты, – этот закон содействует обнищанию широких слоев крестьянства, а вместе с тем и регрессу земледельческой культуры»[57].
При этом с производственно-экономической точки зрения наблюдается тенденция явно противоположная той цели создания «крепких единоличных фермерских хозяйств», которую ставил перед собой Столыпин. Если в 1877 г. 7% купленных крестьянами земель принадлежали единоличникам, а 30% – артелям и товариществам, то к 1905 г. это соотношение составляло соответственно 54 и 46%, а к 1915 г. 50 на 50%[58]. Это означает, что преобладала тенденция к коллективному использованию земли.
Более того, к 1915 г. 81,4% крестьян сохранили связь с общиной. Если же говорить о создании отрубных и хуторских хозяйств, то из 1 110 335 таких хозяйств до 1906 г. 98% из них были подворниками, и только 2% состояли в общине. Так что количество крестьян, создавших хутора и отрубы, и состоявших в общине до 1906 г. было на уровне статистической погрешности. И в этом смысле реформа также провалилась. Говоря об «успехах» реформы начальник Главного управления землеустройства и земледелия А.В. Кривошеин констатировал: «Если все останется в прежнем положении, если по прежнему значительная доля рабочей силы, не находя себе применения, будет оставаться неиспользованной, то кризис неизбежен в более или менее близком будущем»[59].
Еще более откровенно об итогах реформы было сказано на Первом сельскохозяйственном съезде, состоявшемся в 1913 г. в Киеве: аграрная реформа буксует, большинству крестьян она ничего не дает, поэтому нужно искать альтернативные варианты решения аграрного вопроса. Важнейшими из них было названо создание сельскохозяйственных артелей, т.е. фактически был поставлен вопрос о коллективизации сельского хозяйства. Именно в создании сельхозкооперации сами аграрии выдели выход из сложившегося положения. Одной из причин этого было техническое отставание сельского хозяйства, решить которое столыпинская реформа была в принципе не в состоянии. Так, в 1905 г. было создано специальное общество содействия артелям, однако столыпинская реформа парализовала его деятельность. Тем не менее обострение конкуренции на мировом зерновом рынке поставили Россию перед необходимостью удешевления зернового производства, одним из способов которого была его механизация. Но на пути распространения даже сельхоз машин на конной тяге, не говоря уже о тракторах, стояла их дороговизна, которая была неподъемна для столыпинских «фермеров».
На Киевском съезде 1913 г. было сказано о необходимости всемерного развития крестьянских хозяйств на основе их кооперации, сначала на пути объединения усилий по коллективному снабжению и сбыту, а затем и на объединении производственного процесса. Съезд принял резолюцию о необходимости создания товариществ по совместной обработке земли, как главного способа повышения конкурентоспособности на мировом рынке и основного пути решения аграрного вопроса в России. Таким образом киевский съезд поставил вопрос о необходимости встать на путь практической реализации объединения крестьянских угодий в коллективные хозяйства[60].
В 1915 г. съезду представителей промышленности и торговли была представлена программа экономического развития страны «О мерах по развитию промышленных сил России», в которой было прямо сказано: «Русское сельское хозяйство может подняться только на плечах кооперации»[61]. Причем речь шла не только о потребительской, кредитной и сбытовой, но и о производственной кооперации, т.к. только в этом случае имелась возможность приобретать и использовать дорогую машинную технику, только она могла устранить узкополосицу и чересполосицу отдельных крестьянских хозяйств. По сути, задолго до большевиков верным был признан курс на механизацию, химизацию и коллективизацию сельского хозяйства. О необходимости механизации и сельхозкооперации говорилось и на съезде по развитию сельскохозяйственного машиностроения в 1915 г.[62] Поэтому стратегически деятельность большевиков в аграрном вопросе не только соответствовала насущным требованиям страны, но и продолжила ту линию, которая была намечена производственниками-аграриями еще до революции.
В специальной записке, подготовленной Министерством земледелия в 1916 г., говорилось о необходимости создания совместных товариществ по использованию сельхоз машин (некий аналог МТС, созданных позднее в процессе коллективизации). Необходимость создания таких товариществ объяснялась появлением тракторов, которые отличались еще большей дороговизной, по сравнению с сельхозтехникой на конной тяге, и могли обеспечить высокую производительность только в крупных хозяйствах.
1 сентября 1916 г. открылось Межведомственное совещание, посвященное вопросу организации в деревне трудовых артелей. Рассмотрев опыт работы 500 таких артелей, было принято решение увеличить их численность и с этой целью внести в действующее законодательство соответствующие изменения. 18 октября при Всероссийской сельскохозяйственной палате было созвано совещание по вопросу о создании отечественного тракторостроения. Совещание постановило «приступить к разработке вопроса об артельной использовании земли при посредстве тракторов». В полном соответствии с этим МВД выпустило в октябре 1916 г. циркуляр, в котором предписывалось администрации сибирских губерний приложить усилия по объединению переселенцев в товарищества, которые могли бы не только сообща приобретать участки земли, но и сообща их обрабатывать. Циркуляр находился в полном противоречии с политикой проводимой ранее П.А. Столыпиным по созданию в Сибири фермерских хозяйств[63]. Если учесть, что переселенцы уже не были связаны с общиной и имели возможность создания хуторских хозяйств, то появление этого циркуляра можно считать полным отказом от главной цели столыпинской аграрной политики ввиду ее полного провала.
28 ноября – 1 декабря 1916 г. проходило чрезвычайное совещание Всероссийской сельскохозяйственной палаты, на котором было прямо сказано о необходимости радикального изменения всей аграрной политики. Приводя в обоснование этого развернутую аргументацию, авторы доклада писали: «Перечисленные условия, перечень которых можно продолжать, неуклонно толкают… Россию на путь национализации и кооперации сельскохозяйственного производства. Таковая, осуществиться, вероятно, в ближайшем будущем»[64]. Поэтому не столыпинские мечтания «о буржуазном фермерстве» западного образца, а сельхоз кооперация, коллективизация, могла вывести страну из экономического кризиса. Но воплощено все это было уже не в императорской, а в Советской России.
Исследователь С.В. Онищук отмечал: «Эффект столыпинской реформы был ничтожным. Падение всех показателей на душу населения в сельском хозяйстве продолжалось, обостряя секторный разрыв. Количество лошадей в расчете на 100 жителей Европейской России сократилось с 23 в 1905 до 18 в 1910 г., количество крупного рогатого скота соответственно с 36 до 26 голов на 100 человек… Средняя урожайность зерновых упала с 37,9 пуда с десятины в 1901-1905 гг. до 35,2 пуда в 1906-1910 гг. Производство зерна на душу населения сократилось с 25 пудов в 1900-1904 до 22 пудов в 1905-1909 гг. Катастрофические масштабы принял процесс абсолютного обнищания крестьянства перенаселенного центра страны. Избыточное рабочее население деревни увеличилось (без учета вытеснения труда машинами) с 23 млн в 1900 г. до 32 млн человек в 1913 г. В 1911 г. разразился голод, охвативший до 30 млн крестьян»[65].
Одним из главных непреодолимых препятствий для столыпинской реформы стала техническая отсталость России. В 1910 г. в России в работе было около 8 млн деревянных сох, более 3 млн деревянных и 5,5 млн железных плугов. Таким образом, не хватало в среднем даже по одной лошади с плугом на двор; 32,1% в России дворов имели только по одной лошади, а 31,6% крестьянских дворов были и вовсе безлошадными[66]. Каким же образом в этих условиях могли быть обустроены фермерские хозяйства, о которых мечтал Столыпин? На практике происходило дальнейшее дробление крестьянских хозяйств вместо развития крестьянской кооперации, что делало их подавляющее большинство нерентабельными и неконкурентоспособными.
С. Кара-Мурза отмечал: «Из каких средств могли быть обустроены, скажем, 5 млн хуторов, не говоря уже о фермах? Потому-то столыпинский уклад втянул в себя всего 5% дворов. Зато разорил множество. Разве этого хотел Столыпин? Нет, конечно. Он просто верил, что инициатива “освобожденного” мужика-хозяина и невидимая рука рынка гораздо сильнее всяких там капиталов, плугов, лошадей и дорог. За пять лет реформы количество лошадей – главной тягловой силы в России – снизилось в расчете на 100 человек с 23 до 18. Как можно было при этом ожидать роста производства зерна? Никак – независимо от формы собственности на землю»[67].
При этом важен не только неоднозначный экономический, но и негативный психологический итог реформы: «Историки, а тем более нынешние идеологизированные публицисты избегают говорить о том глубоком нравственно-психологическом кризисе, который повлекла за собой реформа, превратившаяся в насильственное разрушение крестьянской общины как центра жизнеустройства. Ведь одной из важных функций общины было служить инстанцией, задающей в деревне иерархию авторитетов и культурных норм, налагающей быстрые и непререкаемые санкции за нарушение этих норм крестьянского общежития. Разрушение общины при одновременном быстром и глубоком обеднении масс населения вызвало вспышку массового насилия и создало “субстрат” для будущей Гражданской войны в ее самом страшном “молекулярном” измерении»[68].
Не смогли столыпинские реформы переломить и тенденцию увеличения излишков свободных рабочих рук. За период 1906-1913 гг. крестьянское население России увеличилось на 20 млн человек, а посевная площадь – на 10 млн десятин. В итоге избыток рабочих рук в сельском хозяйстве приводил к росту цен на покупку и аренду земли, втягиванию беднейшего крестьянства в долговую кабалу. Экономист С. Булгаков, считая сельских богачей – ростовщиков и кулаков – спекулирующих землей, «паразитами, которые заводятся в тканях больного организма как черви», видел выход из сложившегося демографического кризиса в эмиграции значительной части населения.
Однако «основным естественным инструментом сокращения избыточного населения была не эмиграция, а индустриализация… Проблема индустриализации становилась вопросом жизни и смерти самой цивилизации. Переход к индустриальному обществу решал сразу два вопроса: увеличения производства и одновременно снижения темпов прироста населения! Города ненасытно поглощали избыточное крестьянское население»[69].
В отличие от демографического взрыва в крестьянских семьях, среди рабочих прироста населения не наблюдалось. В 1909 г. русский экономист С. Прокопович констатировал: «При заработке менее 400 р. число женатых рабочих ничтожно… При бюджете в 600 р. петербургский рабочий только в исключительных случаях может воспитывать детей, а так как средняя заработная плата петербургского рабочего равняется 300–350 руб., то только незначительная часть всего числа рабочих может иметь в городе семью и детей. Петербург не был исключением, так по данным переписи 1897 г. в Москве из 288 169 рабочих одинокими были 268 325 человек… Средний размер семьи петербургского рабочего 1,27 человека. Положение провинциальных рабочих только немногим лучше. Средний размер рабочей семьи в 50 губ. Европейской России –1,98 чел., показывает, что ряды пролетариата пополняются у нас не пролетарскими детьми, а пришельцами со стороны крестьянства». «В то же время средняя семья всех классов по России состоит из 5,63 человек… Заработок русского рабочего недостаточен для воспитания детей; о содержании же потерявших трудоспособность стариков не может быть и речи»[70].
Между тем в доле городского населения Россия значительно уступала ведущим западным странам. Так, в 1910 г. городское население составляло в Англии 78%, Германии – 58%, Франции и США – 42%, Италии – 28%, в европейской части России – порядка 15%[71]. Российский исследователь В.В. Галин отмечает: «Россия уступала развитым странам и в динамике увеличения доли городского населения. В конечном счете, отставание стало столь велико, что предопределило невозможность движения России по западному пути развития. Понимание причин этого отставания лежит в основе понимания всей последующей истории России».
Динамика роста городского населения определяла не только пути разрешение демографического кризиса и избытка рабочих рук. Она во многом определяла характер индустриализации страны. «Российская империя – мощная индустриальная страна» этот миф начал складываться еще до революции. После развала СССР он стал краеугольным камнем либеральных пропагандистов, стремящихся всеми силами доказать, что «советский проект представлял из себя зло, откат назад, регресс в историческом движении России». К развенчанию этого мифа мы сейчас и приступим.
Миф 2: Российская империя – развитая индустриальная держава.
В последнее время чуть ли не аксиомой стало утверждение о том, что Россия к 1913 г. была развитой индустриальной страной с высоким производственным потенциалом, а сталинская индустриализация, базировалась на успехах дореволюционной России, не только не продвинула страну вперед, но чуть ли не отбросила ее назад. Посмотрим, как обстояло дело с индустриальным развитием страны.
Уровень промышленного развития страны к 1913 г. в конечном итоге определяет эффективность существовавшей экономической модели (да во многом и политической системы дореволюционной России. Сравним для примера уровень экономического развития т.н. великих держав, определявших в период перед Первой мировой войной мировую политику. Так еще в начале ХХ в. С. Прокопович, сравнивая народный доход, приходящийся на душу населения отмечал, что в США он составлял 350 руб., в Англии около 270, во Франции – 240, Германии -180, Австро-Венгрии – 120, Италии -100, России – 55[72].
Даже если исчислять уровень экономического развития на основе Валового Внутреннего Продукта, как это любят делать современные экономисты, то окажется, что если брать ВВП на душу населения в 1913 г. в США за 100%, то в Англии он составлял 94,9%, Германии – 78,9%, Франции – 61,2%, Италии – 51,3%, Австро-Венгрии – 48,6%, России – 29,3%. По другим оценкам ВВП на душу населения в России относительно американского, взятого за 100% составлял от 23,9 до 35,8%[73]. Таким образом, несмотря на некоторый разброс оценок, в целом они демонстрируют, что Россия, по данному показателю, отставала от основных стран Запада в 2-2,5 раза.
Традиционно в защиту «высокоразвитости» дореволюционной России приводится следующий аргумент: по темпам роста ВВП Россия в период 1890-1913 гг. занимала второе место в мире, опережая даже такие высокоразвитые страны как США, Германия, Англия и Франция. Часто в защиту этого тезиса приводится мнение иностранных экспертов. Так, Э Тэри считал, что если темпы роста экономики до 1950 г. сохранятся на уровне показателей 1900-1912 гг., то к середине ХХ в. Россия будет доминировать в Европе, как в политическом, так и в финансовом отношении, а английский историк Дж. Сили в 1913 г. утверждал, что в середине века Россия и США полностью оттеснят на второй план государства Старого Света, в том числе Англию, Францию и Германию[74].
Высокие темпы роста отличали и российскую промышленность, особенно в области производства чугуна и стали. Казалось бы, все это должно способствовать превращению России в ведущую промышленную державу мира. Однако все не так просто, как кажется на первый взгляд: высокие темпы роста далеко не отражали реальных перспектив экономического развития России.
Экономический рост России носил экстенсивный и во многом искусственный характер и объяснялся особенностями рынка в стране с крестьянским полуфеодальным укладом. Так, сами по себе высокие показатели производства чугуна и стали, еще не говорили о высоком экономическом развитии, т.к. основная масса произведенного продукта уходила на удовлетворение государственных нужд (оборона, постройка железных дорог и т.д.). Потребление чугуна и стали в коммерческих целях составляло не более 14% от объемов его производства и в этом плане составить конкуренцию США, Англии или Германии Россия не могла не только на внешнем, но зачастую и на внутреннем рынке.
Но, главное, надо помнить, что темпы роста экономики и натуральные показатели (т.е. производство конкретных товаров и услуг) – далеко не одно и тоже. Относительно высокие темпы роста экономики и промышленного производства в России объясняются крайне низкими стартовыми показателями отсчета (эффект низкой базы). Другими словами, если страна Х производила за определенный период времени 1 тыс. изделий, а стала производить 10 тыс., то темпы роста всего 10., а вот страна Y производила до рассматриваемого периода 1 аналогичное изделие, а в рассматриваемый период произвела их 50, то темпы роста равны 50. На практике 10 тыс. изделий и 50 штук – вещь несопоставимая, но в теоретически при желании страну Y можно представить как более развитую (или более успешно развивающуюся), чем страну Х.
Исчерпание эффекта низкой базы стали заметны уже к началу Первой мировой войны: если в 1887-1900 гг. индекс промышленного производства в России вырос в 3,14 раза, то в 1901-1913 только в 1,75 раза. Темпы роста производительности труда в 1901-1913 г. были в три раза ниже, чем в 1887-1900 гг. [75]
Замедление темпов роста и индустриальная отсталость России были очевидны для политических и общественных деятелей, которых трудно заподозрить в сочувствии к большевикам. Так, С.Ю. Витте отмечал, что России необходимо ускорять темпы индустриализации, а в мае 1914 г. на VIII съезде представителей промышленности и торговли в Петербурге П. Рябушинский призывал к скорейшей индустриализации, предрекая, что России грозит отставание от передовых держав[76].
Между тем темпы роста производительности труда в промышленности были в 5-6 раз выше, чем в сельском хозяйстве, что создавала более выгодные условия для накопления капиталов в промышленности, а не в аграрном секторе. Между тем со времен П.А. Столыпина основная ставка делалась на экономическую модель с преобладанием аграрного развития.
«Революционный разворот» к этой экономической модели произошел еще в годы Первой русской революции. Это объяснялось тем, что по мнению правительства аграрный сектор и крестьянский спрос на товары на рынке всегда являлись факторами хозяйственного прогресса страны, а само крестьянство было основным источником государственных доходов.
Реформы, начавшиеся в 1906 г., должны были дать крестьянам стимул для заработка и накопления капитала и включали в себя в финансовом отношении отмену выкупных платежей, превышавших 80 млн руб. в год, увеличение прямых затрат на помощь сельскому хозяйству, которые за 1908-1912 гг. достигли суммы в 310,9 млн руб.
Внешне реформа выглядела успешной, чему способствовали хорошие урожаи и рост цен на зерно на мировом рынке: средние цены на пшеницу и ячмень на мировом рынке. Вызванное всем этим появление у крестьянства свободных денег создавало платежеспособный спрос, который на первых порах послужил взрывному росту промышленного производства, что способствовало увеличению городского населения в 1906-1913 гг. на 20%, и увеличению рабочих в промышленности на 40%[77].
Оживление спроса, появление частных капиталов и приток дешевой рабочей силы стимулировали в 1908-1913 гг. приток инвестиций, который на 80% превысил инвестиции периода индустриального подъема 1890-1900 гг. Помимо благоприятной экономической конъюнктуры, на приток иностранных инвестиций оказали влияние и либерализация политической системы России. При этом иностранные инвестиции оказывали решающее влияние на развитие всей промышленности Российской империи: если к 1900 г. из 1554 млн руб., вложенные за 7 лет (1893-1900) в промышленность капиталы отечественного происхождения составляли 21,1%, иностранного – 35,8 и от продажи русских фондов за границей – 43,1%, то к 1914 г. из всего акционерного капитала в 4,3 млрд руб., уже 1,86 млрд или 43% принадлежало иностранцам [78].
При этом российские купцы не вкладывали средства в долгосрочные, капиталоемкие проекты, стремясь вкладываться в легкую промышленность (отчего российский капитал даже именовался «ситцевым»), оставляя тяжелую промышленность на откуп иностранцам. Так производство железа на 55% было в руках французов, на 22% в руках немцев и на 10% в руках франко-германских объединений (т.е. на 87% в руках иностранцев). Иностранцам принадлежало 70% добычи угля на Донбассе, 90% добычи всей платины. Добыча нефти на 18,5 % была в руках английских компаний, еще 44% приходилось на долю франко-британских объединений. Юридическим прикрытием иностранного внедрения в экономику были российские банки, которым принадлежало 76,9% каменноугольных копий, 86% нефтяных предприятий и 85,8% всей отечественной металлургии (причем в металлургии 67% всех акций (из почти 86%, которыми формально владели российские банки) принадлежало парижскому консорциуму из трех французских банков). В паровозостроении 100% акций находилось в собственности двух банковских групп – французской и немецкой. В судостроении 86% акций принадлежало банкам, в том числе 77% – парижским. Иностранный капитал контролировал почти 90% акций электрических и электротехнических предприятий, 100% трамвайных кампаний и т.д.[79] Из 18 промышленных акционерных обществ Юга России, владевших механическими, сталелитейными, трубопрокатными заводами 12 полностью принадлежало иностранцам, а из оставшихся 6 в 4 в значительной степени наряду с русским присутствовал и иностранный капитал. Предприятия, принадлежащие исключительно иностранцам, производили 67% южнорусского чугуна и 58% готовых металлоизделий. Иностранный капитал привлекал в Россию высокий процент прибыли, защищенный к тому же высокими таможенными барьерами.
Оборотной стороной иностранных инвестиций было следующее: огромные прибыли, получаемые в России, иностранный капитал вывозил за границу. Таким образом инвестиции в отечественную промышленность, служили накоплению капитала не в России, а в странах-инвесторах. При этом, иностранные инвестиции стимулируют рост отечественной экономики до тех пор, пока последняя не попадает в прямую зависимость от них. С. Булгаков в 1911 г. пришел к выводу, что «происходит медленное, но верное и неизбежное (если все останется без изменений) экономическое завоевание России иностранцами»[80]. Более того, С.Ю. Витте опасался, что иностранные инвестиции могут «постепенно проторить путь и для мощного политического проникновения иностранных держав»[81].
Основным источником отечественных инвестиций стали российские банки, который демонстрировали уверенные темпы роста. С 1909 по 1914 г. капитал банков увеличился на 276% с 222 до 836 млн руб. золотом. Кредитная политика банков строилась на мерах как прямого, так и искусственного стимулирования экономики. Механизм последнего строился на банковском учете векселей, представлявшим собой банковской (частной) денежной эмиссии. С экономической точки зрения этот вид эмиссии отличается от кредитной только тем, что осуществляется на безвозвратной основе. Избыток капиталов, созданный искусственным стимулированием экономики монетарными методами, быстро привел к ее «перегреву» и бегству капиталов из реального сектора. В итоге российский капитал предпочитал играть на Петербургской фондовой бирже, а не вкладываться в отечественное производство.
В период экономического роста 1909-1913 гг. аграрная экономическая модель правительства поддерживалась ростом хлебных цен на мировом рынке и увеличением государственного спроса, а также высокими урожаями. Эта модель привела к увеличению доходов имущих групп населения, непосредственно связанных с экспортом зерна. Однако основные потребности – это группы населения удовлетворялись в основном за счет импорта. В то же время спрос малодоходных групп населения падал, т.к. уровень зарплат рабочих после спада в 1905-1911 гг. так и не восстановился в силу массового наплыва дешевой рабочей силы из деревни. К началу воны уровень зарплат рабочих в среднем был даже ниже, чем в начале ХХ века. Так, например у московских рабочих зарплата снизилась на 10% по сравнению с 1900 г., а у питерских рабочих осталась на том же уровне. Однако на фоне роста чистого национального продукта на душу населения на 18% сохранение того же уровня зарплат означало его фактическое снижение[82].
В 1913-1914 гг. Россия оказалась на пороге очередного экономического кризиса, причины которого политические деятели видели в чрезмерной государственной регламентации и опеке промышленности, а промышленники и торговцы в «кабальном» российско-германском торговом договоре и требовали усиления протекционизма и помощи государства.
Таким образом правительство строило экономику, основанную на сбыте сырья, аграрной продукции и полуфабрикатов, а не промышленных изделий.
Однако аграрную модель не мог спасти от кризиса даже экспорт зерна, т.к. низкий уровень добавленной стоимости не давал возможности для накопления капиталов. Правительство видело выход только в дальнейшем привлечении иностранного капитала. Так, министр торговли и промышленности С. Тимашев, выступая на Совете министров в августе 1913 г., утверждал: «Единственный выход из положения – увеличение производства, а необходимейшим фактором производства является, как известно, капитал. Таково значение в данном случае иностранного капитала»[83].
Между тем промышленная отсталость России и господство иностранных капиталов в отечественном индустриальном секторе, грозило стране внешними и внутренними потрясениями. Так, угрозу внешних потрясений наглядно продемонстрировала Первая мировая война, которая в полной мере показала, что довоенные темпы развития не только не могли обеспечить победу, но даже не оставляли существующему режиму шансов обеспечить свое выживание.
Экономические перспективы развития России иллюстрируют выводы американского исследователя М. Корта, продемонстрировавшего, что со времен отмены крепостного права (1861) до начала войны (1914) разрыв в доходах на душу населения по сравнению с европейскими странами значительно увеличился. Так, динамика роста ВВП на душу населения в 1870-1913 гг. составляла в США 119%, в Германии 74,4%, во Франции – 57,7%, в Австро-Венгрии – 63,3%, в Англии 53,7%, в Италии -41,3%, в России – 30,4%[84]. Однако если ВВП дает количественные показатели, то еще более точную картину отражает уровень развития промышленного производства на душу населения. Так, согласно, расчетам известного экономиста, лауреата Нобелевской премии, А. Льюиса, индекс производства промышленной продукции на душу населения в 1913 г. составил США (их индекс был взят за основу расчетов) – 100%, Англия – 90%, Германия – 64%, Франция – 46%, Италия – 20%, Россия – 9%[85].
Структура экспорта российских товаров была свойственна скорее колонии, чем современной промышленно развитой державе, что еще более подчеркивает промышленную отсталость Российской империи. В основе российского экспорта было сырье и прибыли на вложенный капитал. Так, в 1913 г. в структуре экспорта 94,4% составляли продукты, сырье и полуфабрикаты и только 5,6% фабрично-заводские изделия[86]. Если же отсюда вычесть долю польских и прибалтийских губерний, то экспорт промышленных изделий и вовсе снижается до 2,1%. В то же время в США доля промышленных изделий в экспорте составляла 30%, а в Англии и Германии – 70%. Экспорт Российской Империей промышленных изделий был на уровне латиноамериканских стран того времени!
Кроме того, из России вывозился не избыток активного (инвестиционного) капитала, а уже полученный в России в виде процентов дивидендов и т.д. пассивный капитал, не приносящий стране инвестиционного дохода. Вывоз процентов и дивидендов из России в полтора раза превосходил все иностранные частные инвестиции, государственные займы и прочие поступления в Российскую империю. Все это говорит о том, что Россия в экономическом плане уверенно превращалась в колонию западных стран. С углублением кризиса, вызванного Первой мировой войной, ощущение промышленной отсталости России стало еще более острым.
Развитие российской промышленности определялось, прежде всего, покупательной способностью внутреннего рынка, а она была невелика: «Будучи рассчитаны на казенные заказы, фабрики и заводы не имели почвы под ногами. Так наши фабрикаты не могут и еще долго не смогут конкурировать на рынках с фабрикатами Западной Европы, и мы должны сбывать их почти единственно на своих внутренних рынках, что при слабой покупательной способности главного нашего потребителя, т.е. сельского населения, развитие это должно было окончиться хроническим и острым промышленным кризисом»[87].
Директор департамента торговли и мануфактур, товарищ министра финансов В. Ковалевский отмечал, что вхождение России на внешние рынки очень затруднительно вследствие огромной конкуренции с европейскими державами и США[88], а экономист И. Озеров подчеркивал: «мы так отстали в технике и производительности труда, что конкурировать с такими странами как Англия, Германия, а за последнее время Соединенные Штаты, решительно нет никакой возможности»[89].
Таким образом внутренний рынок приобретал ключевое значение, и его предельная емкость определяла пределы развития все российской экономики. Оценивая его потенциал С.Ю. Витте отмечал еще в 1899 г.: «Если сравнить потребление у нас и в Европе, то средний размер его на душу населения составит в России четвертую или пятую часть того, что в других странах признается необходимым для обычного существования».[90] Согласно статистическим исследованиям Ф. Щербины[91], покупательная способность на душу населения составляла у англичанина 101 руб. на душу населения, у американца – 77 руб., у русского крестьянин – 20,4 руб. Согласно расчетам И.Х. Озерова потребление чугуна на душу населения в России было в 9-10 раз ниже, чем в США или Англии и в 7 раз ниже, чем в Германии, а угля – в 30 раз ниже, чем в Англии и в 20 раз ниже, чем в США, Германии и Бельгии[92]. Годовой торгово-промышленный оборот на душу населения накануне Первой мировой войны составлял в Англии 420 руб., в США – 380 руб., в Германии – 290 руб., во Франции – 220 руб., в России – 90 руб. [93] Таким образом это оборот был у России в 2-3 раза меньше, чем у Франции и Германии и в 4-5 раз меньше, чем у США и Великобритании.
Предельную емкость (покупательную способность) российского рынка в сравнении с главными зарубежными конкурентами России исследователи выводят из соотношения уровня производительности труда и заработной платы. Так, по расчетам К. Райта на 1900 г. ежегодное производство на одного рабочего в США превышало этот показатель в России в 5 раз, а средняя зарплата рабочего – в 2,9 раза[94]. По расчетам экономистов, в Англии на 1000 веретен приходилось 3 рабочих, а в России – 16,6 рабочих. Поэтому, даже получая в 4 раза большую плату, английский рабочий обходился предпринимателю дешевле, чем российский.
Однако доля городского населения, в т.ч. рабочих, не превышала в России 15%, остальное население представляло собой крестьянство, средние доходы которого не превышали 1/3 от доходов рабочих, а производительность труда была в пределах 20% от производительности труда рабочего. В то же время в США доля городского населения составляла 40%, а в Англии – более 70%, при этом доходы и производительность фермеров и работников в аграрном секторе были незначительно ниже аналогичных показателей у рабочих. Соответственно доход английского крестьянина превышал доход российского в 4,5 раза[95].
Если проанализировать экспорт, то Англия и США превосходили Россию по его объемам в 3 раза, к тому же российский экспорт, как было отмечено выше, был на 95% сырьевым, в то время как у европейских стран и США – на 30-70% промышленным.
В.В. Галин отмечает, что таким образом американский или английский рабочий в масштабе всей экономики, благодаря более высокой зарплате, имел в 3-4 раза большую покупательную способность, при этом относительная стоимость его продукции, за счет в 5 раз более высокой производительности труда, для экономики в целом потенциально была в 5 раз ниже, без учета прочих издержек производства. Таким образом потенциальная удельная емкость американского или английского рынка была в 15-20 раз больше российского[96].
Если же говорить о паритете покупательной способности, например России и Германии, то русский потребитель платил дороже, чем немецкий в следующих пропорциях: за полотно на 225%, за хлопчатобумажные изделия – на 375%, за бумагу – на 690%, за чай – на 304%[97].
По мнению современников «внутренний рынок, ограниченный карманом подданных, не мог выдержать двойной тяжести: переплаты фабрикам и угнетения земледелия… продукты отечественной фабрично-заводской промышленности вполне уподобляются ананасам, выращенным в оранжерее русского помещика, они могут ласкать хозяйский взор, но для наживы не годятся»[98]. Таким образом, ограниченность внутреннего рынка и недоступность внешнего не давали возможности для развития нормальных рыночных отношений в России, в первую очередь в индустриальном секторе экономики. Вся русская промышленность держалась на «трех китах»: прямой государственной опеке крупной промышленности, привилегиях для иностранного капитала и жесткой эксплуатации деревни, по сути, превращенной во внутреннюю колонию, что в совокупности предопределило характер и перспективы развития российского капитализма. Два ключевых фактора определили его развитие: непропорциональная роль иностранцев и прямое вмешательство государства.
Промышленную отсталость России по качественным показателям можно охарактеризовать несколькими примерами. Одним из фактических показателей уровня развития страны является внедрение передовых технологий и достижений науки и техники. Так, в 1913 г. в США имелось 3,035 млн абонентов телефонной сети, в Германии – 797 тыс., в Англии – 536 тыс., во Франции – 185 тыс., в Австро-Венгрии – 110 тыс., в России – всего 97 тыс. абонентов, причем большинство из них находились в Петербурге и Москве. Телефонизацию всей России осуществляла шведская фирма Ericsson, которая основала фабрику телефонных аппаратов в Петербурге[99].
Другой пример, характеризующий отсталость России – производство автомобилей, одного из наиболее перспективных видов транспорта. Годовое производство автомобилей в США в 1913 г. – 569 тыс., во Франции – 45 тыс., в Англии – 34 тыс., в Германии – 20 тыс., в России в этот период было произведено целых 70 автомобилей (нет, не 70 тысяч, а 70 штук!)[100]. Если проанализировать данные за 1910-1912 гг., получаем в 1910 г. в США было произведено 129 823 автомобиля, в 1911 г. – 160 560, в 1912 г. – 187 384[101]. В России соответственно: в 1910 г. – 24 автомобиля, в 1911 – 46, в 1912 – 95[102]. Комментарии, как говорится, излишни.
Отсталость России в промышленном развитии отмечал в 1915 г. В. Вернадский: «по отношению к целому ряду продуктов мы не знаем, есть ли они у нас или нет, а если есть, то в каком количестве, так как мы привыкли получать их извне»[103]. Так, если за рубежом в период Первой мировой войны использовался 61 химический элемент, то в России только 31, причем вольфрам, йод, никель, фтор стали добываться только в конце войны[104].
Особенно слабо развиты были в России наукоемкие производства. Да и те, что были носили, как правило «сборочный характер», используя иностранные технологии. Так, в России имелось 4 завода по производству электрических лампочек, однако все комплектующие и материалы для производства (световая нить, стеклянный баллон, цоколь, платиновые и молибденовые электроды, мастика для заливки цоколя и краска для печати букв на стекле) поступало из-за границы, в основном из Германии. Производства всех этих комплектующих можно было бы организовать и в России, но до начала войны «никто не думал об этом, так как дешевле было выписывать лампы из-за границы»[105]. Причем «дешевле» рассматривалось следующим образом: закупка оптом комплектующих за границей в краткосрочной перспективе дешевле строительство аналогичных предприятий для их производства. То, что в среднесрочной и долгосрочной перспективе производить самим дешевле и выгоднее, чем закупать за рубежом политическая и экономическая элита всерьез не задумывалась.
Показателем как отставания в индустриальной сфере, так и низкого уровня образования населения, является и количество патентов, выданных на изобретения. По этому показателю за период 1883-1913 Россия отставала от США в 25 раз, от Германии, Франции и Англии в 8-12 раз, от Австро-Венгрии – в 6 раз. При этом почти 70% российских патентов принадлежал иностранцам, так, что фактически отставание было еще более сильным. Патенты по сути являлись составной частью иностранных инвестиций в Россию.
Российский промышленный капитализм носил во многом искусственный характер, о котором современники говорили: если отменить завтра протекционизм, то две трети российских фабрик послезавтра закроются[106].
В то же время для Российской империи была характерна высокая концентрация производства. Если в Германии крупные предприятия с количеством работающих свыше 1 тыс. человек составляли 15%, в США – 22%, то в России они составляли 47% от общего числа предприятий. Это давало исследователям возможность говорить о том, что крупная буржуазия, растущая за счет чужих сбережений, вытесняла мелкую и среднюю буржуазию, а некоторые даже делали вывод о полном отсутствии в России мелкой буржуазии подобной западноевропейской[107]. При этом искусственное стимулирование промышленного развития приводило к деформации рынка, что постоянно требовало дополнительного целевого государственного вмешательства.
Усиление роли государства усилилось в период экономической депрессии в начале ХХ в., причем усиление роли государства вело к неизбежному насильственному «встраиванию» в государственную политику частной инициативы, что, по сути, подавляло последнюю. В результате деятельность мелкого и среднего бизнеса на каждом шагу натыкалось на административную регламентацию и мелочные ограничения, что давало основание Витте заявлять: «нужды нашей промышленности на различных съездах выливаются почти исключительно в ряд многочисленных ходатайств перед правительством и лишены начал самодеятельности и самопомощи»[108].
В то же время сами промышленники жаловались с одной стороны на чрезмерную регламентацию со стороны государства, а с другой стороны – на недостаточную защищенность, требуя усиления протекционистских мер по ограничению иностранной конкуренции. Отмечалось, что у правительства фактически отсутствует какой-либо общий план промышленного развития страны, постройки железных дорог и другой инфраструктуры, привлечения иностранных займов и т.д. Создавалась парадоксальная ситуация, с одной стороны, чрезмерная бюрократизация и административные барьеры установили мелочную опеку над бизнесом, а с другой – полное отсутствие государственной программы развития промышленности, и вследствие этого полное непонимание куда именно и в каких объемах направлять государственные и частные инвестиции.
В.В. Галин отмечает: «Начиная с отмены крепостного права, Россия отчаянно боролась над преодолением своей экономической и промышленной отсталости, при этом она вынуждена была постоянно балансировать между жестокой необходимостью и объективной невозможностью. Однако, несмотря на все усилия и жертвы догоняющего развития, Россия смогла только удержать существующее отставание от Запада, но не сократить его»[109].
Но наиболее остро экономическая отсталость России проявилась в период Первой мировой войны.
Миф 3. У России украли победу в мировой войне.
Сегодня в массовое сознание активно внедряется мысль, что большевики украли победу у России в Первой мировой войне. Об этом говорят политологи публицисты, тесно связанные с правящей элитой историки. Вещают об этом и представители элиты. Но как все это обстояло на самом деле? Вот типичный образец подобного мифотворчества: «Один из коммунистических мифов состоит в том, что Российская Империя «проиграла» Первую мировую войну… У.Черчилль, Военный министр Великобритании в годы Первой мировой войны: “В марте 1917 Царь был на престоле; Российская Империя и русская армия держались, фронт был обеспечен и победа бесспорна. … В управлении государствами, когда творятся великие события, вождь нации, кто бы он ни был, осуждается за неудачи и прославляется за успехи. Почему отказывать Николаю II-му в этом суровом испытании? Тот строй, который в Нём воплощался, которым Он руководил, которому Своими личными свойствами Он придавал жизненную искру –выиграл к началу 1917 года войну для России”… Миф коммунистов опровергает и элементарная логика: КАК Россия могли проиграть Германии, если всего через несколько месяцев после позорной капитуляции коммунистов Антанта, в состав которой входила Россия, выиграла эту войну?! России не хватило всего несколько месяцев, в течение которых коммунисты сдали страну своим хозяевам-немцам»[110]. Примечательно, что главным радетелем о «благе империи» в данном случае выступает никто иной, как ярый русофоб и ненавистник России, сэр У. Черчилль, который не только никогда не скрывал своей русофобии, но подчас даже бравировал ей. Именно ему принадлежит и честь «открытия» Холодной войны, против нашей страны. Фултонская речь Черчилля 5 марта 1946 г. наглядно показала, как отнеслись бы к нашей стране западные союзники в 1918 г., если бы Россия не вышла из войны и потребовала бы причитающееся ей по международным соглашениям. С одной только разницей: в 1945 г. СССР, несмотря на все разрушения и потери был мощной индустриальной державой, опирающейся на внутренние ресурсы, с самой сильной в мире на тот момент Красной армией, а в 1918 г. Россия была бы полностью экономически зависимой от союзников страной, с громадным внешним долгом, с промышленностью, контролируемой иностранным капиталом, с разложившейся, дышавшей на ладан армией. Нетрудно представить результат даже минимального давления союзников на нашу страну в 1918 г.
Конструкторы подобных бредовых мифов спекулируют на одном обстоятельстве: если Антанта выиграла войну и без России, то, не выйдя из войны посдедняя была бы в числе держав-победительниц. Формально, да. Но это вовсе не означает, что союзники дали бы все что они обещали, в том числе относительно Константинополя и черноморских проливов. Кроме того, в стране, даже в случае формальной победы все равно разразился бы крупнейший за всю отечественную историю экономический и политический кризис. Вот что об этом пишет М.В. Родзянко, бывший в период войны председателем Государственной думы и куда лучше нынешних доморощенных монархистов-антисоветчиков, знавший положение дел в России: «Я утверждаю, что при совокупности этих причин, если бы и не было революции, война все равно была бы проиграна и был бы по всей вероятности заключен сепаратный мир, быть может, не в Брест-Литовске, а где-нибудь в другом месте, но, вероятно, еще более позорный, ибо результатом его являлось бы экономическое владычество Германии»[111]. Собственно, экономическое владычество поверженной Германии в итоге было бы заменено экономическим господством союзников, которое в перспективе было чревато для России потерей и политической самостоятельности.
Война быстро выявила слабость и неготовность к ней как русской армии, так и всего военно-политического руководства страны. При этом нельзя сказать, что Российская империя к войне не готовилась. Еще в 1909 гг., когда военным министром был назначен генерал В.А. Сухомлинов, началась реорганизация вооруженных сил империи. Однако по мнению генерала А.М. Зайончковского «Россия гораздо медленнее идет в развитии своих вооруженных сил по сравнению с другими странами»[112]. Ошибки были, прежде всего в планировании будущих операций: «желание удержать при всех обстоятельствах в своих руках Передовой театр заставило компенсировать медленность сосредоточения наших войск туда содержанием в приграничной полосе большей их части еще в мирное время. Это естественно было связано с массой неудобств в мобилизационном отношении… Главнейшее неудобство сосредоточения значительной части вооруженных сил в тесной западной пограничной полосе заключалось в затруднениях по мобилизации и комплектовании армии»[113]. Таким образом уже оперативная конфигурация и расположение русской армии перед войной, ставило ее в менее выгодное, по сравнению с потенциальными противниками, положение.
Тем не менее Сухомлинов провел ряд организационных мероприятий по укреплению русской армии, прежде всего двух основных родов войск, сыгравших главную роль в ходе Первой мировой – пехоты и артиллерии. Новый толчок к реорганизации русской армии дали Балканские войны. В конце 1913 г. была утверждена «Большая программа по усилению армии», которая должна была начать претворятся в жизнь в 1914 г. и завершиться в 1917 г. Согласно этой программы вооруженные силы России должны были быть увеличены в мирное время на 480 тыс. человек (т.е. на 39% от существовавшего на тот момент штата), при этом на долю пехоты приходилось 57% из числа увеличения личного состава, на долю артиллерии – 27%, на долю кавалерии – 8% и технических войск – 3%. Характерной особенностью новой программы было перенесение центра тяжести увеличения армии с формирования новых частей на увеличение штатов полевых войск в мирное время. На усиление штатов старых частей предполагалось отправить 2/3 численности увеличения личного состава, на увеличение численности новых частей всего 32 четырехбатальонных и 6 двухбатальонных полков. Но к началу войны, за небольшими исключениями, все эти меры в жизнь проведены не были[114].
В русской армии под влиянием русско-японской войны расширились боевые порядки, обращалось внимание на их эластичность, большое значение уделялось огневой подготовке, особое внимание обращалось на роль пулеметов, связь артиллерии с пехотой, индивидуальное обучение отдельного бойца на подготовку младшего командного и в особенности офицерского состава, и на воспитание войск в духе активных боевых действий. Но, с другой стороны, было оставлено без внимания важное значение в современном бою полевой артиллерии (что, впрочем, было характерно для всех армий, кроме германской). Не были также учтены ни громаднейший расход боеприпасов, ни значение техники в будущей войне[115].
Но если в смысле реорганизации армии было кое-что сделано, то нельзя того же сказать в отношении боевой подготовки и обучения войск: «Ни одного общего направления в обучении армии, одной общей руководящей идеи… не было дано ни со стороны военного министра, ни со стороны начальника Генерального штаба. При Сухомлинове дело обстояло еще хуже, так как даже Комитет по образованию войск был заменен чисто бюрократическим учреждением… Занятия носили исключительно характер действия мелких отрядов, без ясного представления о взаимодействии масс. Кавалерия воспитывалась преимущественно на действии в конном строю (хотя на обучение стрельбе в ней было обращено внимание) и сомкнутыми атаками; на подготовку ее к стратегической работе и к комбинированному бою внимания обращено не было. Воспитывая в войсках активность, мало обращали внимание на инженерную подготовку и вообще на технику. На подготовку высшего командного состава, хотя бы в смысле военных игр, внимания было обращено мало, а маневренной практики в управлениями дивизиями и корпусами в составе армий совершенно не было. Поэтому и на войне совершать их не умели и приказы, отдаваемые свыше, оказались в большинстве случаев невыполнимыми… В результате дивизии и корпуса медленно ходили на театре войны, вяло маневрировали, были неподготовлены к совместным с соседом действиям, а армии не были приучены маневрировать, как часть той группы армий, которая при нынешних массах и призвана вести самостоятельную операцию… Идеи дерзновения и прорыва вперед перемешивались с чрезвычайным пристрастием к гаданию за противника, которое неуклонно приводит к полумерам и к сидению между двумя стульями. Принцип постановки своей воли на первый план, и в зависимости от этого уже изыскание средств парирования воли противника проглядывал очень боязливо и в большинстве случаев заменялся принципом противодействия намерениям врага с отодвиганием активной воли на задний план»[116].
Таким образом обращая большое внимание на обучение и на усовершенствование младшего командного состава, русский Генеральный штаб совершенно игнорировал подбор и подготовку старшего командного состава: назначение начальниками дивизий (так до революции именовались комдивы) и командирами корпусов лиц, просидевших всю жизнь после окончания академии на административных должностях и не имевших реального опыта руководства войсками, были частым явлением. Генеральный штаб был оторван от войск, в большинстве случаев ограничивая свое взаимодействие с ними кратким цензовым командованием (т.е. обязательным пребыванием в командной строевой должности для дальнейшего продвижения по службе) и дальнейшим продолжением службы в штабе или на административных должностях. Проведение в жизнь идеи маневра ограничивалось только уставами и мелкими войсковыми соединениями, командиры дивизий и корпусов, как правило, не уделяли внимание маневру. В результате «русский прорыв вперед был беспочвен и неумел, дивизии и корпуса медленно ходили на театре военных действий, не умели совершать в больших массах марш-маневры, и в то время, когда германские корпуса легко в такой обстановке проходили по 30 км много дней подряд, русские с трудом делали по 20 км». Вопросами правильной организации обороны и действия войск в оборонительном бою пренебрегали. Встречный бой как способ ведения боевых действий стал изучаться в армии только в 1912 г.[117]
Не было и единых теоретических взглядов на характер будущей войны, а также на характер и способы ведения боевых действий: «Однообразного понимания военных явлений и однообразного подхода к ним в русской армии достигнуто не было. Увлекались Шлиффеном, Гранмезоном, с некоторой примесью Драгомирова и даже Суворова, а в стратегии придерживались принципов Леера; следили за военной мыслью наших врагов немцев и наших друзей французов, старались устроить какой-то винегрет из этих мыслей и не сумели или не успели выковать своего определенного цельного знания»[118]. Следование западной военной теоретической мысли тем более удивительно, что из всех армий, вступивших в войну в Европе в 1914 г. только русская армия имела опыт современной войны, полученный в ходе русско-японского конфликта 1904-1905 гг. В то время как опыт последней войны с равнозначным противником исчерпывался для Астро-Венгрии войной с Пруссией и Италией в 1866 г., Италии – той же войной, Франции и Германии – войной друг против друга в 1871 г., а Великобритании – вообще Крымской войной 1853-1856 гг. (колониальные войны и карательные экспедиции осуществляемые постоянно этими государствами в расчет брать нельзя в силу асимметричности сил противников). Слепая вера в «заграничные авторитеты» была не чем иным как традиционным преклонением русской политической и военной элиты перед «авторитетом цивилизованной Европы».
Не было достигнуто однообразного понимания и однообразного подхода к оценке военных теорий и в Генеральном штабе, который с 1905 г. был самостоятельным органом. Генштаб сделал крайне мало для обучения армии современному военному искусству. Разрушив старые уставы, он не смог дать ничего нового, а наиболее перспективные офицеры слепо подражали немецким и французским военным теориям. С таким полным разнобоем в понимании военного искусства Генштаб вступал в войну.
Мобилизованная русская армия в 1914 г. достигла самой большой численности за всю предыдущую историю и имела в своем составе 1816 батальонов, 1110 эскадронов (всего 2,5 млн человек к началу ведения операций и 5 460 955 человек по окончании мобилизации) при 7088 орудиях (из них 6848 легких и всего 240 тяжелых). На западном ТВД было сосредоточено 85% численности всех вооруженных сил[119]. А.М. Зайончковский отмечал: «русская армия вступила в войну с хорошими полками, посредственными дивизиями и корпусами и с плохими армиями и фронтами, понимая эту оценку в широком смысле подготовки, но не личных качеств»[120].
Кроме того, русская армия начала войну без достаточно хорошо подготовленного офицерского и унтер-офицерского состава, с малым запасом кадров для формирования новых частей, для подготовки мобилизованных, с резким, по сравнению с противником недостатком артиллерии, особенно тяжелой, а также очень слабо снабженной всеми техническими средствами и боеприпасами, с плохо подготовленным высшим командным составом, имея у себя в тылу страну, абсолютно не готовую к ведению большой продолжительной войны и совершенно не подготовленную для работы на военные нужды промышленность.
Примечательно, что именно от бесперебойной работы промышленности в Первой мировой напрямую зависел успех военных операций. Армии нуждались в непрерывном обеспечении их фуражом, продовольствием, обмундированием. Русская армия за 1914-1917 гг. потребила 9,64 млн т муки, 1,4 млн т крупы, 3,74 млн т мяса, 0,51 млн т жиров, 11,27 млн т фуражного овса и ячменя и 19,6 млн т сена общей стоимостью (в ценах 1913 г.) 2437,7 млн рублей[121]. Таким образом организация снабжения и производство всего необходимого для армии становилось вопросом национальной безопасности. Но как с этим дело обстояло в России к началу войны и в ее ходе?
Военное ведомство в своих расчетах необходимого вооружения и снаряжения опиралось на опыт войн второй половины XIX – начала XX в. и стремилось создать такие запасы оружия и боеприпасов, которые позволяли бы не расширять производство во время войны, а в случае необходимости прибегать к незначительным заграничным поставкам. По этой причине военное ведомство не предпринимало мер по подготовке частной промышленности к участию в военном производстве. Главные управления Военного министерства (ГАУ, ГВТУ и др.) придерживались мнения о недопустимости установления зависимости военного ведомства от частной промышленности. Между тем время локальных и кратковременных войн, которые можно было вести на базе стратегических запасов, ушло в прошлое. Война 1914–1917 гг. положила начало машинному периоду в истории войн, в которых участвуют миллионные армии и которые требуют мобилизации на военные нужды всего народного хозяйства страны. К такой войне Россия оказалась совершенно не готова.
Для производства стрелкового оружия Россия располагала тремя оружейными заводами – Тульским, Сестрорецким и Ижевским. По тому времени это были крупные предприятия, оснащенные хорошими станками и обладающие достаточной энергетической базой. В конце XIX – начале XX в. завершилось перевооружение русской армии винтовками системы Мосина, обладавшими высокими баллистическими данными. 3-линейная винтовка (калибра 7,62-мм) имела магазин с подающим механизмом, в ствольной коробке была установлена отсечка-отражатель, обеспечивающая безотказную стрельбу, скользящий затвор гарантировал надежное запирание.
Однако производство винтовок в России после окончания русско-японской войны снижалось. Так, если в 1906 г. при заказе в 276 460 винтовок их было произведено 228 695 штук (т.е. 82,7% от госзаказа), то в 1913 г. при наряде в 119 020 винтовок их было произведено 65 044 штуки[122] (приблизительно 54,6% от плана поставок). При этом сам госзаказ в 1913 г. составлял всего 43% от плана 1906 г.
Отечественный военный историк Л.Г. Бескровный отмечает: «Снижение объема производства стрелкового оружия беспокоило Главное артиллерийское управление. Оно неоднократно обращалось со специальными докладами о недопустимости создавшегося положения на заводах и требовало ассигнований на модернизацию предприятий, но всякий раз получало отказ не только от Министерства финансов, но и от Военного Совета. В ходе обсуждения вопроса об увеличении численности армии Главное артиллерийское управление вновь подняло вопрос о том, что в случае войны произойдет кризис снабжения армии стрелковым оружием. В связи с этим в 1912 г. Главное артиллерийское управление представило доклад о необходимости сооружения четвертого оружейного завода производительностью в 125 тыс. винтовок в год. Но военный министр указал, что имеющиеся заводы позволяют создать необходимые стратегические запасы. Отрицательно отнеслись к этому предложению ГАУ и в Министерстве финансов. Средства на переоборудование заводов новыми станками были выделены лишь на 1914 г. К замене станков и расширению производственных площадей приступили в марте 1914 г., т. е. за четыре месяца до начала мировой войны. Пока шли дебаты о предстоящем увеличении армии, производство оружия продолжало сокращаться, и все же к началу войны налицо был даже некоторый излишек винтовок (70 тыс.). Согласно мобилизационному расписанию № 19 (1910 г.), полагалось иметь в войсках и в запасе 4 559 003 винтовки разных типов, состояло же налицо 4 629 373. Однако сразу после начала войны положение стало угрожающим. Потребность в винтовках резко возросла, а ее удовлетворение лимитировалось происходящей реконструкцией оружейных заводов. Предвидя серьезные затруднения с изготовлением винтовок, Главное артиллерийское управление срочно возобновило свои представления о сооружении четвертого оружейного завода в Екатеринославе и пятого в Туле (рядом с существующим) с объемом производства каждого в 600 тыс. винтовок в год. Строительство предполагалось закончить в конце 1919 – начале 1920 гг. Военный совет утвердил соображения ГАУ в отношении строительства второго завода в Туле. Вместе с тем было признано «соответственным» отдать предпочтение постройке нового завода в Волжском районе с присоединением к нему Сестрорецкого завода. Строительство началось в 1915 г. и продолжалось до конца 1917 г. К концу войны эти заводы так и не вошли в строй. Следовательно, военное ведомство в начале войны могло рассчитывать только на изготовление стрелкового оружия на существовавших трех заводах, которые смогли выполнить предложенную им программу производства ценой круглосуточной работы в две-три смены. Таким образом, за три года войны на всех русских оружейных заводах было изготовлено 3 189 717 новых винтовок и исправлено 299 431. Цифра немалая. Но все дело в том, что в первый год войны с заводов поступило всего 132 844 винтовки, на второй – 733 017 и только начиная с 1916 г. уровень производства доведен до 1 301 433 винтовок, а в 1917 г. изготовлено 1 022 423. По этой причине в первые годы войны ощущалась острая нехватка стрелкового оружия на фронте»[123].
Первые пулеметы были приняты на вооружение русскими войсками в конце XIX в. У фирмы «Виккерс» было приобретено 174 пулемета и в Германии еще 224 пулемета специально для вооружения крепостных войск. Кроме того, для полевых войск было приобретено еще 58 пулеметов. Стоимость каждого пулемета была высока – 2932 руб. Чтобы уменьшить расходы, было решено приобрести у фирмы «Виккерс» право на производство пулемета системы «Максим» непосредственно в России. По договору военное ведомство обязывалось платить фирме по 50 фунтов стерлингов за каждый изготовленный пулемет в течение 10 лет. Производство пулеметов было налажено на Тульском оружейном заводе в 1905 г. Совет Государственной обороны утвердил в 1906 г. представление военного ведомства о необходимости иметь в каждом пехотном полку и каждой кавалерийской дивизии по одной роте восьмипулеметного состава. Чтобы удовлетворить потребность войск в пулеметах, ГАУ приняло решение довести производство пулеметов на Тульском заводе до 500 шт. в год. Артиллерийское управление ставило при этом задачу уменьшить вес пулеметов и станков к ним. Эту задачу решали одновременно на Тульском заводе и на заводе Виккерса (к середине 1910 г. образцы легких пулеметов были представлены для испытаний). Испытания шли в Офицерской стрелковой школе, в ходе их выяснилось, что образец Виккерса «вовсе не давал автоматической стрельбы ни старыми, ни новыми патронами», русский же образец отвечал условиям Главного артиллерийского управления. По требованию представителей завода Виккерса в декабре 1910 г. были проведены повторные испытания, которые подтвердили полученные данные. Лишь после этого было принято решение «безотлагательно приступить» к изготовлению пулеметов на Тульском заводе, а легкие пулеметы продолжать закупать у фирмы «Виккерс-Максим»[124].
При этом военное ведомство явно недооценивало значение пулемета, который по силе огня был равен пехотному взводу. При обсуждении «Большой программы» не ставился вопрос о пересмотре установленной в 1906 г. нормы в 40 пулеметов на полк. Исходя из этой нормы команды 504 пехотных полков 1-й и 2-й очереди должны были иметь 4032 пулемета, кавалерия (32 дивизии) 256 пулеметов, новые формирования – 248 и в запасе – 454 пулемета, что составляло всего 4990 шт. В наличии же в войсках было 4157 пулеметов. Следовательно, до штатного числа недоставало 833 пулеметов. Первые же дни войны выявили огромный спрос на пулеметы. ГАУ приняло решение об увеличении их производства на Тульском заводе в 1914 г. до 80 шт. в месяц, а с 1 января 1915 г. до 200 шт. в месяц (2400 – в год). Но и этого количества оказалось недостаточно. В 1915 г. Ставка определила потребность на 1916 г. в пулеметах в 14 072 шт., что вынудило Главное артиллерийское управление установить норму производства пулеметов в 800 шт. в месяц. Принятые меры позволили поднять производительность пулеметного отдела завода. Если в 1914 г. был изготовлен 1161 пулемет, то в 1915 г. поступило уже 4124, в 1916 г. выпуск их поднялся до 11 172, наконец, в 1917 г. было произведено 11 420 пулеметов. Таким образом, производительность завода поднялась в 9 раз, и все же на 1917 г. Ставка потребовала поставить в действующую армию 28 тыс. пулеметов, иметь в запасе не менее 10 тыс. и сверх того приобрести более 110 тыс. ружей-пулеметов и 10 тыс. пулеметов Кольта, Поскольку доведение производительности Тульского завода до 2700 пулеметов в месяц было крайне затруднительным, ГАУ сделало попытку привлечь частных предпринимателей. Несмотря на поддержку Особого совещания по обороне, попытка, в общем, не имела успеха. Тогда военное ведомство приняло предложение датского синдиката построить завод для изготовления ружей-пулеметов системы Мадсона вблизи г. Коврова. Совет министров разрешил военному ведомству ассигновать средства для заказа синдикату 15 тыс. пулеметов с тем, чтобы начать их изготовление с 1 июля 1917 г. Но синдикат не выполнил своих обязательств вследствие отсутствия станков и инструментов. Необходимость пополнения пулеметного парка вынудила военное ведомство разместить несколько заказов за границей. Поступления стали приходить от союзников и из США со второй половины 1915 г. Более существенны были поставки 1916 и 1917 гг. Но свои обязательства поставщика США выполнили с большими перебоями в 1916 г. и лишь частично в 1917 г. Из приведенных данных следует, что наибольшая насыщенность пулеметами была достигнута лишь в 1917 г. Вообще же русская армия в этом отношении уступала своим противникам в 1915–1916 гг. более чем в два раза, а в 1917 г. – еще больше[125].
Первая мировая война застала русские патронные заводы врасплох. Представитель Главного артиллерийского управления доложил Ставке, что производительность заводов равна 50 млн. патронов в месяц (600–650 млн. в год). Он обещал довести ее до 100 млн. Между тем в конце 1914 – начале 1915 г. ежемесячная потребность возросла до 150 млн. патронов, в конце 1915 г.– до 200 млн., а в начале 1917 г. она равнялась уже 300 млн. Позднее расход был объявлен в 325 млн. патронов в месяц. На этом основании Главное артиллерийское управление сделало расчет потребности в патронах на 1915–1917 гг. В основу и была положена норма в 200–250 млн., а в 1917 г.– 350 млн. патронов. Предполагалось затратить 4600 млн. патронов. Покрыть эту потребность русские патронные заводы были не в состоянии, хотя они работали по 22 часа в сутки и 29 дней в месяц. Возросла численность рабочих на заводах. На Петроградском заводе она дошла до 8237 человек в 1916 г. и 10 101 – в 1917 г., Луганском – с 7330 в 1916 г. до 9652 человек в середине 1917 г. 39 По существу, заводы работали на износ своего оборудования, это угрожало расстройством производства в ближайшее время. В лучшем случае производительность заводов 1500 млн. в год, но достичь этого уровня удалось лишь в 1916 г. Остро ощущался недостаток в порохе. Патронным заводам требовалось 35 тыс. пудов бездымного пороха в месяц, но с этим не справлялись пороховые заводы, что и было причиной приостановления патронных заводов во время перебоев с доставкой пороха. Поступление пороха из-за границы не превышало 27 500 пудов в месяц. Таким образом, за 1914–1918 гг. на русских заводах было изготовлено 4 509 700 тыс. трехлинейных патронов. Если исключить 331,5 млн. патронов, произведенных в довоенные месяцы 1914 г., то общее число патронов, изготовленных во время войны, достигало 4 178 200 тыс., а с имеющимся запасом войска получили 6 807 000 тыс. патронов. Острая потребность в патронах вынудила военное ведомство поставить вопрос о строительстве еще одного казенного патронного завода в Симбирске. К его сооружению приступили в 1916 г. Мощность завода должна была составить 800 млн. патронов в год. Завод вошел в строй в 1918 г. Недостаток патронов вынудил военное ведомство прибегнуть к закупкам за границей. В 1914–1915 гг. в США было заказано 2250 млн. патронов, в Японии (к японским винтовкам) – 74 млн., во Франции – 455 млн., в Италии (к итальянским винтовкам) – 305 млн. Но поступление заказов шло очень медленно: в 1915 г. было получено около 150 млн., в 1916 г. – 833 млн. и в 1917 г. – 1430 млн. Всего же поступило около 2413 млн. патронов[126].
Не лучше обстояли дела с производством артиллерийских орудий, пороха, снарядов и взрывчатых веществ.
Изготовление орудий велось на заводах военного, морского и горного ведомств и на некоторых частных заводах. В начале XX в. в ведении военного ведомства состояли Петербургский орудийный завод, арсеналы I разряда (Петербургский, Брянский, Киевский) и арсеналы II разряда (Варшавский, Тифлисский и Хабаровский). В ведении Морского ведомства состоял Обуховский сталелитейный завод, который готовил пушки и для армии. В ведении Горного ведомства находился Пермский пушечный завод. Частные заводы – Путиловский, Брянский, Гельсингфорский, Геруа, Абосский, Балтийский и так называемая Царицынская группа заводов (Петербургский металлический, Коломенский машиностроительный, Сормовский паровозостроительный и Лесснера) – тоже получали военные заказы. Однако только Путиловский завод изготовлял орудия, остальные либо вели ремонт орудий, либо изготовляли лафеты, артиллерийский обоз и т. д. Уровню современных требований отвечали лишь Обуховский и Путиловский заводы. Это были мощные предприятия, располагавшие высокой для того времени технической базой и значительным количеством рабочих. Главное артиллерийское управление неоднократно указывало на ненормальность положения, когда военное ведомство имело право размещать заказы и непосредственно располагало только одним Петербургским орудийным заводом, который обрабатывал литье Пермского пушечного завода. ГАУ настойчиво, но безуспешно требовало передачи Пермского завода военному ведомству.
Мобилизационным планом 1910 г. предусматривалось иметь 6336 76-мм полевых орудий образца 1902 г. и горных – образца 1909 г.; 512 122-мм мортир и гаубиц и 240 орудий 107-мм и 152-мм. В период с 1910 по 1914 г. была проведена значительная работа по пополнению парка полевой артиллерии. Поставленная Генеральным штабом задача была выполнена: согласно штатам мирного времени русская армия была полностью обеспечена полевой артиллерией и снарядами. Наличный запас для военного времени предусматривал удовлетворение потребностей новых формирований в случае войны. Генеральный штаб собирался вести войну, опираясь только на стратегические запасы артиллерии и боеприпасов, не предвидя возможности затяжной войны. Таковы были расчеты. Война опрокинула их. Чрезвычайная следственная комиссия подчеркивала, что главным виновником в этих просчетах явился ГУГШ. В дополнительном акте комиссии указывалось: «Ограничив таким образом общий объем артиллерийских заказов, даваемых орудийным заводам, Главное управление Генерального штаба лишило последней возможности своевременно и надлежащим образом оборудоваться для удовлетворения нужд армии в полевой артиллерии на случай европейской войны». Однако в ходе войны потребность войск превысила расчетные данные в 12–15 раз. Несмотря на довольно большой объем производства полевых орудий, обеспеченность войск все время отставала от потребностей. В течение 1914–1915 гг. эта потребность покрывалась имевшимся запасом. В 1916 г. Ставка определила общую потребность в 14 440 орудий. Из них 11200 – 76-мм пушек, 2160 – 122-мм гаубиц и 1080 орудий – 107-мм и 152-мм. На заводах было изготовлено 4087 шт. 76-мм, 721 – 122-мм гаубиц и 107-мм пушек. Программа снабжения на весь 1917 и первую половину 1918 г. предусматривала 9220 шт. 76-мм полевых орудий, 1620 – 76-мм горных, 1052 – 122-, 75- и 76-мм зенитных, 2216 – 114-мм и 122-мм, 324 – 107-мм и 120-мм орудий, а также 676 – 152-мм гаубиц. Всего 15108 орудий. Из этого количества ожидалось поступление с русских заводов и частично из-за границы 4086 шт. 76-мм полевых и зенитных (из них зарубежных 16), 540 гаубиц 114-мм и 122-мм; 750 пушек – 107-мм и 122-мм (из них зарубежных 152), 392 гаубицы 152-мм (из них заграничных 152). Заказы на недостающие орудия предполагалось разместить главным образом на русских заводах[127].
Необходимость траншейной артиллерии была осознана еще во время русско-японской войны: 76-мм полевые орудия образца 1900–1902 гг. оказались неприспособленными для борьбы в условиях позиционной войны. Обобщая опыт войны, ГАУ предложило использовать 3-дюймовые скорострельные пушки в качестве штурмовых позиционных орудий. Образец такой пушки был изготовлен на Путиловском заводе, испытан и утвержден в 1910 г. Но затем в ГАУ забыли заказать необходимое количество орудий, и они не вошли в штат 1910 г. Этому способствовало и то, что войну предполагалось вести маневренную, и сторонники этой концепции в ГАУ не форсировали решения вопроса о серийном производстве траншейных орудий. Но когда в 1915 г. обстоятельства вынудили перейти к позиционной борьбе, со всей остротой встал вопрос о снабжении армии штурмовыми пушками. Без них пехота не имела возможности прорывать укрепленные позиции. К траншейным орудиям предъявлялись следующие требования: обеспечивать огонь на короткие дистанции с большой меткостью и обладать легким весом, чтобы можно было передвигать их вручную силой 2–4-х солдат. Вначале возникло предложение приспособить для этой цели 47-мм орудие Гочкиса и 76-мм горную пушку, но при испытаниях выявилась их недостаточная эффективность. Более подходила 37-мм окопная пушка, разработанная членом Артиллерийского комитета генерал-майором Розенбергом. К производству траншейных орудий приступили в середине 1915 г., и к январю 1917 г. в войсках имелось только около 450 разных траншейных орудий, из них 37-мм пушек около 200[128]. Могли ли 450 орудий на фронте от Балтийского и Черного моря переломить обстановку в пользу русской армии, полагаем, объяснять не надо – это всего лишь капля в море.
В начале XX в. роль и значение осадной артиллерии стали существенно изменяться. Ее задачи стали сводиться не столько к действиям во время осады крепостей, сколько к разрушению полевых укреплений противника, уничтожению его артиллерии к участию в полевых сражениях. На вооружении осадной артиллерии состояли 107-мм и 152-мм пушки; 152-мм, 205-мм и 229-мм (9 дм) гаубицы; 229-мм и 280-мм (11-дм) мортиры. Изготовлением тяжелой артиллерии занимались Пермский и Обуховский заводы. Главное артиллерийское управление весьма слабо загружало эти заводы в 1900–1906 гг. Пермский завод в этот период получил заказ на 44 76-мм легкие пушки, 74 152-мм пушки Канэ, 200 152-мм пушек в 200 пудов и на 163 152-мм пушки (в 120 пудов). Завод заказ выполнил. Обуховскому заводу было заказано 90 254-мм (10-дюймовых) орудий и 92 152-мм пушки Канэ и 152-мм орудие в 200 пудов. Завод изготовил 67 254-мм и 63 152-мм пушки Канэ и 263 76-мм орудия. После войны с Японией решено было обсудить вопрос о дальнейших путях развития тяжелой артиллерии. Из имеющихся систем на вооружении были оставлены 107-мм пушка, 152-мм гаубица и 122-мм гаубица. Кроме того, были приняты новые: 152-мм осадная гаубица Дурляхтера, 203-мм и 305-мм (12-дюймовая) гаубицы, а также 229-мм и 280-мм мортиры. Русские пушечные заводы не были подготовлены для производства указанных систем. На изготовление штатного числа осадной артиллерии требовалось 71 млн. руб. После острых дебатов Совет министров отпустил эту сумму с рассрочкой на 10 лет (с 1911 по 1920 г.). По штату 1910 г. предусматривалось образовать 4 полка тяжелой артиллерии, формирование которых затянулось до начала мировой войны. Основной причиной затяжки было отсутствие достаточного числа новых артиллерийских систем. Фактически русская армия вступила в войну без тяжелой артиллерии, в то время как армии Германии и Австро-Венгрии располагали ею. На положении дела с осадной артиллерией отрицательное влияние оказала дискуссия между Главным управлением Генерального штаба и Главным артиллерийским управлением, длившаяся перед войной более трех лет. Сторонники активных маневренных действий считали, что тяжелые орудия будут не нужны во время решительного наступления. Более осторожные деятели ГАУ говорили о необходимости подготовки к позиционной обороне, но к ним не прислушались. Пока шла дискуссия, время было потеряно. Для вооружения полков тяжелой артиллерии пришлось использовать устаревшие крепостные и береговые орудия. Всего в 1914 г. было сформировано 49 батарей, располагавших 184 орудиями. В следующем году было сформировано 220 батарей с 946 орудиями, и к концу 1915 г. в армии состояло 269 батарей, располагавших 1130 орудиями. Процесс производства тяжелых орудий на заводах осложнился тем еще, что заводы, не получая вовремя заказов, оказывались неготовыми к их серийному изготовлению. В 1916 г. в Ставке уяснили необходимость иметь в своем распоряжении артиллерию для решения специальных задач. В этой связи было решено сформировать тяжелую артиллерию особого назначения (ТАОН). Организация ТАОН была поручена комиссии под председательством полевого генерал-инспектора Е.3. Барсукова. Формирование ее было завершено в январе 1917 г. Резерв был назван 48-м корпусом, состоящим из 6 бригад ТАОН. В составе корпуса было 16 шт. 280-мм гаубиц Дурляхтера (Шнейдера), 24 – 152-мм пушки Шнейдера, 18 305-мм гаубиц Обуховского завода, 48 203-мм гаубиц Виккерса, 8 305-мм гаубиц Виккерса, 48 120-мм французских пушек, 6 120-мм английских пушек, 8 152-мм английских гаубиц, 28 120-мм пушек Обуховского завода, 48 152-мм осадных пушек (в 200 пудов), 72 152-мм крепостные гаубицы, 8 152-мм пушек Канэ и 6 254-мм пушек. К весне 1917 г. ТАОН была распределена по фронтам следующим образом: на Северном – 120 батарей (436 орудий), Западном – 83 (328 орудий), Юго-Западном – 149 (532 орудия), Румынском фронте – 37 батарей (138 орудий), всего 389 батарей на 1434 орудия. Несмотря на то, что русская промышленность работала напряженно, все же Россия отставала от союзников и от главного противника – Германии – по обеспечению армии артиллерией: так если в 1914 г. русская армия имела на вооружении 6 790 легких и 240 тяжелых орудий, Германия соответственно 7 992 легких и 1 396 тяжелых (соотношение Германия / Россия по легким 1,2 /1; по тяжелым 5,8 / 1), то в 1917 г. на вооружении русской армии было состояло 8 748 легких и 1 430 тяжелых орудий, а германской армии – 11 948 легких и 8 961 тяжелых орудия (соотношение Германия / Россия по легким 1,4 /1; по тяжелым 6,3 / 1). Развитие тяжелой артиллерии сдерживалось также отсутствием в России средств механической тяги[129].
Военное ведомство не имело специальных заводов по производству снарядов. К их изготовлению привлекались некоторые горные заводы и, главным образом, частные предприятия. Размещение заказов на снаряды за границей Государственный совет запрещал из-за интересов государственной безопасности. В начале века снаряды изготовлялись на семи казенных горных заводах и десяти частных (Олонецком, Баранчихинском, Саткинском, Кусинском, Верхне-Туринском, Пермском, Златоустовском, Сормовском, Лиль поп-Pay, Радзском, Русского общества для изготовления снарядов, Петроградском механическом, Брянском, Лесснера, Николаевском, Путиловском и Петроградском металлическом). Некоторое расширение производства снарядов имело место лишь в связи с обсуждением увеличения численности артиллерии согласно плану 1909 г. ГАУ разместило наряды на следующее количество снарядов: для 76-мм орудий – 1 295 280; для 107-мм – 420 940; для 122-мм – 986 500; для 152-мм – 392 838; для 254-мм – 171 195; для 280-мм – 1356 и для 305-мм – 5920 шт. В итоге к началу войны налицо имелось более 7 млн. выстрелов для орудий всех калибров, что почти на 21 тыс. шт. превышало положенное количество. Правда, указанное превышение было достигнуто за счет 76-мм снарядов, в тяжелых снарядах недостаток имелся уже накануне войны. Однако этот недостаток мало тревожил верхи царской армии не только накануне, но и в начале войны. Боевые действия поглотили имеющиеся запасы в первые же месяцы. Уже в январе 1915 г. верховный главнокомандующий сообщил военному министру, что он считает необходимым принять самые экстренные меры и добиться изготовления пушечных снарядов до 1,5 млн. в месяц. Весной 1915 г. ежемесячная потребность пушечных снарядов была определена Ставкой 1,75 млн шт., а летом того же года Особое совещание по обороне государства повысило ее до 3 млн. шт. Перед Главным артиллерийским управлением встала огромной сложности задача увеличить производство снарядов по меньшей мере в 4–5 раз. Чтобы реализовать такую программу, требовалось создать мощный центр снарядного производства, обеспечив его станками, и организовать производство сопутствующих элементов – пороха, дистанционных трубок, капсюльных втулок и т. п. Для изготовления снарядов было привлечено 16 крупных казенных и частных предприятий: Путиловский, Обуховский, Невский, Балтийский, Петроградский механический, Ижевский, Сормовский, Николаевский, Абосский, Златоустовский и другие заводы. Однако указанные предприятия не были готовы к производству снарядов. Даже Путиловский завод, получивший крупный заказ в августе 1914 г., смог дать первую партию снарядов только в ноябре этого года (26 711 снарядов). Петроградский механический изготовил в декабре 1914 г. всего 1009 снарядов. Другие заводы (Балтийский, Николаевский) выдали первые заказы лишь в январе–феврале 1915 г. Весной 1915 г. начался «снарядный голод». О серьезных затруднениях на фронте начальник штаба Ставки генерал Н. Н. Янушкевич поставил в известность не только министерство, но и представителей союзников. Он предупредил их, что нехватка снарядов может «сильно повлиять на … дальнейшие стратегические предположения». Тяжелое положение с изготовлением боеприпасов вынудило Ставку образовать Особую распорядительную комиссию по артиллерийской части, на которую была возложена задача установить связь «между действующими армиями и органами, ведающими изготовлением и снабжением предметами артиллерийского имущества». Комиссия начала свою работу с установления наблюдения за деятельностью заводов. Прикомандированные инженеры уточнили список заводов, работающих на оборону, наладили снабжение их сырьем и топливом и, особенно важно, добились отсрочки от призыва 12 тыс. квалифицированных рабочих. Но всех этих мер оказалось недостаточно. Дело с организацией производства снарядов двигалось медленно. Не надеясь на Военное министерство, Ставка вошла в мае 1915 г. с предложением об организации Особого совещания, которое взяло бы на себя регулирование производства вооружения и боеприпасов. Тем временем Главное артиллерийское управление создало специальную организацию уполномоченного ГАУ генерал-майора С.Н. Ванкова, получившую 29 нарядов на изготовление корпусов для гранат и запальных стаканов. С начала производства (апреля 1915 г.) по 1 января 1918 г. на заводах организации было изготовлено 13 683 334 корпуса для 76-мм гранат и 12 250 865 запальных стаканов, 488 487 корпусов для 152-мм гранат и 730 294 запальных стакана, 104 956 корпусов для 122-мм гранат и 646 512 запальных стаканов для снарядов с удушающими средствами. Значительно меньше было произведено снарядов для 107-мм пушек, 48-мм гаубиц и 152-мм гаубиц. Всего казенные и частные заводы изготовили для нужд армии в 1914 г. 104 900 снарядов всех видов, в 1915 г. – 9 567 888, в 1916 г. – 30 974 678 и в 1917 г. – 24 413 552 снаряда, что составляло всего 65 061 018 снарядов, из них 76-мм – 53 525 400. Кроме снарядов, на многих промышленных предприятиях было налажено изготовление бомб и мин. В 1915–1917 гг. было изготовлено 7 953 078 бомб и 1 568 489 мин. Попытка получения снарядов от союзников была малоуспешной. Фирме «Виккерс» было заказано в 1915–1916 гг. 2 млн. снарядов, Канадскому обществу вагонных и линейных заводов в Монреале – 3 млн., Обществу Бутлер – 2 млн., по конвенции Франция должна была поставить 2300 тыс. снарядов. Получено же было очень мало[130].
Серьезной проблемой стало производство пороха и взрывчатых веществ. Не заботясь о будущем, военное ведомство закупало химическое сырье для взрывчатых веществ за границей. Толуол и сырой бензол шел из Германии и частично из Франции. Небольшое количество толуола поступало из США. С началом войны положение осложнилось. Поставки толуола из Германии прекратились. Нужно было срочно принимать меры по организации производства необходимых технических продуктов у себя, прежде всего серной кислоты, бензола и синильной кислоты. Начавшаяся мировая война потребовала резкого увеличения производительности пороховых заводов. Военное министерство вдвое увеличило численность рабочих на всех заводах и ввело трехсменную работу. Это позволило поднять производительность на Охтенском заводе до 210 тыс. пудов в год, на Казанском – до 350 тыс. и на Шостенском – до 350 тыс. пудов. В начале 1915 г. Ставкой была исчислена годовая потребность в порохе в 2640 тыс. пудов. Уже в это время между потребностью войск и возможностями производства определился разрыв в 1800 тыс. пудов. В 1916–1917 гг. потребность в порохе возросла еще больше. Помимо казенных предприятий, его изготовлением стали заниматься несколько частных (крупнейший – Шлиссельбургский завод Русского общества для выделки и продажи пороха). Однако и с их помощью обеспечить армию необходимым количеством пороха не удалось, и уже в 1914 г. правительство вынуждено было обратиться к заграничным заказам, объем которых возрастал год от году. За 1914–1917 гг. было заготовлено пороха до 5,2 млн. пудов (а с дымным – до 6 млн. пудов). Из этого количества около 2 млн. пудов произвели казенные заводы (включая и достроенный в военные годы Тамбовский завод) и свыше 3 млн. пудов получено из-за границы[131].
Проблемным для России было и состояние путей сообщения. Обострение противоречий между странами Антанты и Тройственного союза приковало внимание Военного министерства к Западному и Юго-Западному театрам. Вопросы состояния русского транспорта обсуждались на совещаниях начальников штабов русской и французской армий в 1912–1913 гг. Французское командование внесло ряд предложений для обеспечения Западного театра в военно-транспортном отношении. Принятая накануне войны программа железнодорожного строительства исходила из необходимости в максимально короткие сроки обеспечить сосредоточение войск к западным границам. Эта программа оставляла в стороне торгово-экономические потребности страны, изложенные в плане государственного строительства дорог, составленном Министерством путей сообщения. Получалось, что планы двух ведомств оказались несогласованными и в результате существующая сеть дорог во многом не отвечала ни экономическим, ни военным интересам. Тем не менее предложения Военного министерства после препирательств с Министерством путей сообщения и Министерством финансов были положены в основу строительства. О начавшихся работах генерал Жилинский доложил на совещании начальников штабов России и Франции. Строительство новых линий подвигалось медленно. Положение в начале 1914 г. по существу мало отличалось от прошлогоднего. Между тем за месяц до начала войны из Варшавского и Киевского округов поступили тревожные сообщения. Доклады свидетельствовали о неготовности России в транспортном отношении к большой войне с германской коалицией. Это была одна из причин, обусловливавших предложение Военного министерства оставить Западную часть Привисленского края и отвести находящиеся там войска на рубеж Вильно, Осовец, Брест-Литовск, Ровно, Каменец-Подольск, обратив при этом особое внимание на усиление рокадных дорог Остроленка – Люблин, Белосток – Брест – Холм, Невель – Витебск, Смоленск – Брянск, Жлобин – Шепетовка. На строительство новых стратегических линий Россия получила от Франции дополнительный заем. Соглашаясь на новый заем, французское правительство требовало немедленного осуществления плана строительства дорог, согласованного между генеральными штабами. Под него в России был отпущен внутренний облигационный заем. Крупные банки приступили к организации частных обществ, получивших концессии на 15 тыс. верст дорог. До начала мировой войны они успели построить около 2 тыс. верст новых дорог и во время войны – еще 3500 верст. В строительство включилось и военное ведомство. В целом развитие железнодорожной сети с 1913 по 1917 г. характеризуется следующими данными. В 1913 г. длина эксплуатируемых участков дорог (со вторыми путями) составляла 63 749 верст, в 1914 г. – 63 335, в 1915 г. – 59 945, в 1916 г. – 51 787 и в 1917 г. – 59 281. Довольно существенное уменьшение длины дорог в 1915 г. объясняется отходом русской армии на восток, вследствие чего был потерян весь передовой театр с довольно густой сетью дорог. Состояние большинства дорог оставляло желать лучшего. Верхнее строение путей было слабым. Малая толщина балластного слоя не позволяла использовать тяжелогруженые составы. Все это было одной из причин быстрого износа железнодорожного транспорта. Развертывание русских армий в 1914 г. шло на фронте: Ковно – Олита – Августов – Ломжа, Варшава – Люблин, Холм – Луцк – Кременчуг. Его общая протяженность составляла 1030 верст. К фронту подходило девять сквозных железнодорожных линий, но двухколейных дорог было лишь немногим более половины. То обстоятельство, что около половины стратегических дорог имело одну колею, уже предрешало серьезные затруднения по переброске войск и необходимых материально-технических средств. К русским железным дорогам были предъявлены небывалые до этого требования. По существу, все железные дороги Европейской России оказались занятыми перевозками войск, средств боевого снабжения и интендантских грузов, а также грузов для промышленности, работающей на армию. В течение 1916 – начала 1917 г. было сооружено 3150 верст вторых путей, завершено строительство мостов, обращено внимание на устройство разъездов, наконец, развито 10 узловых станций. Эти меры до некоторой степени разрядили обстановку. В середине 1916 г. архангельское направление стало пропускать до 300 вагонов в сутки. Сибирское обеспечивало вместо 708 вагонов 829, Донбасс стал давать вместо 2830 вагонов 3900.) В целом по стране удалось увеличить число вагоно-пробегов на 1500 вагонов в день. Но было уже поздно. Железные дороги за время войны износились. Это требовало принятия более решительных мер[132].
Плохо обстояло дело с рельсопрокатным производством и с производством подвижного состава. В годы Первой мировой войны металлургические заводы перешли на изготовление металла для военных целей, а его производство для нужд железных дорог сократилось с 41 млн. пудов в 1913 г. до 28 млн. – в 1916 г. Заказы Министерства путей сообщения на рельсы систематически не выполнялись. Союзники отклонили просьбы царского правительства о поставках черного металла. В 1916 г. кризис железнодорожного транспорта стал явным и способствовал стремительному нарастанию хозяйственной разрухи в стране. Изготовлением паровозов занималось 8 крупных предприятий. Ремонт был сосредоточен в паровозных мастерских. Наиболее мощными были паровозостроительные заводы: Коломенский, Невский, Харьковский, Луганский, Сормовский и Путиловский, располагавшие хорошим оборудованием и квалифицированными кадрами мастеров и рабочих. Менее крупными были Брянский и Боткинский заводы. Заслуживают упоминания также некоторые паровозоремонтные мастерские. Екатеринославские специализировались на ремонте 200 паровозов и постройке такого же числа тендеров в год, имели 230 механических станков, 700 горнов, 7 молотов, 6 подъемных кранов, электростанцию мощностью в 840 л. с. Число рабочих здесь достигало 2200 человек. В 1909–1910 гг. военное ведомство провело реорганизацию армии и спустя некоторое время приступило к разработке «Большой программы», при этом Генеральный штаб не подумал увязать эту программу с развитием подвижного парка. Военное ведомство продолжало размещать на русских заводах все меньше и меньше заказов на паровозы, в результате чего выпуск продолжал снижаться. В 1911 г. было изготовлено 433 паровоза, а в 1912 г. – всего 313 единиц. Лишь в последующие два года перед войной уровень производства стал медленно подниматься: в 1913 г. изготовлено 684, а в 1914 г.–763. Создавшееся тяжелое положение с подвижным составом вынудило военное ведомство прибегнуть к закупкам транспортных машин за границей. В 1915–1916 гг. в США было приобретено 930 паровозов, а в 1917 г. Временное правительство заказало еще 2 тыс. Однако по первому заказу в 1916 г. прибыло во Владивосток только 177 паровозов, а по последнему заказу Россия не получила ни одной машины. Число же действующих паровозов продолжало падать. В 1916 г. их стало не более 16000. В феврале–марте 1917 г. в строю оставалось всего 10 215 работоспособных паровозов из числившихся по штату 1916 г. 20 239. Железнодорожный транспорт был на грани развала[133].
В начале ХХ века начал развиваться автомобильный транспорт, постепенно играя все большую роль в обеспечении грузоперевозок и переброске войск. В 1910–1914 гг. Министерство торговли и промышленности приобрело 21 тыс. автомобилей. Доля Военного министерства в закупках была мизерной – всего 259 легковых и 418 грузовых машин. Этот автомобильный парк был сведен в 5 автомобильных рот, 1 учебную роту и 6 отдельных команд. Они действовали в составе железнодорожных батальонов. С началом Первой мировой войны резко увеличившаяся потребность в автомобилях не могла быть покрыта продукцией отечественных предприятий. Собственно говоря, специализированного автомобильного завода в это время в России не было. Рижский завод прекратил свое существование. В 1916 г. Рябушинский и Кузнецов основали «Автомобильное Московское общество» (АМО) и приобрели патент у фирмы «Фиат» на изготовление шасси грузового и легкового автомобиля. Строительство завода продолжалось с 1916 по 1918 г., но к серийному производству завод не смог приступить. Нужда вынудила вновь обратиться к заграничным заказам. В ноябре 1915 г., учитывая положительный опыт использования автомобилей в боевой обстановке, Главное военно-техническое управление вошло в Особое совещание по обороне государства с представлением о заготовке автомобильного имущества в потребность снабжения армий на срок до июня 1916 г. За границей предлагалось заказать 14 378 автомобилей и 10 333 мотоцикла. Представление было одобрено Особым совещанием на заседании 14 ноября. В счет установленной потребности в конце 1915 г. за границей было заказано 13 272 автомобиля и 6 418 мотоциклов. Одновременно Особое совещание по обороне государства одобрило доклад подготовительной комиссии по общим вопросам о мерах по устройству заводов по изготовлению автомобилей в России. В конце 1916–1917 г. в США, Англии и Франции было заказано 5 729 грузовых, 4 667 санитарных машин, а также 9 тыс. мотоциклов, причем на долю США пришлось 3 729 грузовых, 4 667 санитарных машин и 5893 мотоцикла. Но большая часть заказов не была выполнена. Всего за время войны было изготовлено в России и закуплено за границей 24 978 машин. Из этого числа войска получили 490 бронемашин (пулеметных), 13 598 грузовиков, 7 506 легковых машин, 2173 санитарные, 569 автоцистерн, 234 автокухни, 10 автоосветительных установок, 51 омнибус и 45 автодепо. Вину за несвоевременное обеспечение русской армии бронемашинами, танками и автомобилями несло не только военное ведомство, но и Министерство финансов, систематически урезывавшее сметы на оборону, а также Военный Совет, соглашавшийся с доводами последнего[134].
Проблемным было и снабжение армии. В мирное время армия не испытывала недостатка в продовольствии. К 1 января 1914 г. войска имели запас продовольствия, предусмотренный мобилизационным планом № 19. В соответствии с ним велись работы по устройству тыла. ГУГШ и Интендантское управление добивались такого положения, чтобы обеспечить войска запасами продовольствия при любом изменении плана развертывания. В этих целях было решено отнести базисные пункты за линию Западной Двины и Днепра, что позволило в первый период войны осуществлять маневр запасами. Сразу после начала мировой войны требования на поставку продовольствия и фуража значительно увеличились. Годовое потребление армии в 1915 г. составило 284 млн. пудов, в 1916 г.– 342 млн., а на 1917 г. было заявлено поставить до 400 млн. пудов. Между тем урожаи падали, а вместе с этим уменьшилось количество товарного хлеба. Так, в 1914 г. урожай продовольственных хлебов и овса по 50 губерниям Европейской России составил 3292 млн. пудов, в 1915 г. урожай несколько повысился и составил 3604 млн. пудов, в 1916 г. урожай резко упал до 3143 млн., в 1917 г. урожай опустился до 2554 млн. пудов. Падение сборов хлебов отмечалось, главным образом, в европейской части России. Хуже всего обстояло дело в центральных губерниях и на Украине. Более устойчивым было положение в Сибири, на Северном Кавказе и северо-восточной части России. Затруднения с транспортом и нарушенный внутренний обмен породили серьезные затруднения в снабжении армии продовольствием. Перебои в поставках привели к тому, что запас продовольствия в действующей армии стал резко снижаться. Если в 1915 г. он составлял от 18- до 30-дневной потребности, то уже в 1916 г. он снизился до 12–16-дневной, а в 1917 г.– до 6–10-дневной. Бывали дни, когда на отдельных фронтах оставался двухдневный запас. В 1917 г. войска перешли на 800-граммовую норму хлеба, а затем на 400-граммовую. В Петербург шли сообщения, что положение со снабжением войск хлебом близко к катастрофе. В сложившейся ситуации Военное министерство оказалось вынужденным дать указание об организации интендантскими органами армии и фронтов местных закупок в пределах их тылов. Истощение местных ресурсов привело к тому, что интендантские заготовители стали распространять свою деятельность далеко за пределы тыловых районов фронта, что нарушало установленный порядок, по которому заготовки для войск вне театра военных действий осуществлялись Главным управлением землеустройства и земледелия Министерства земледелия. Последнее назначило главноуполномоченного по закупке хлеба для армии, возглавившего так называемую «Хлебармию». Вся Европейская Россия была разделена на 17 районов, в которых действовали специальные уполномоченные. Центры районов находились в Самаре, Пензе, Нижнем Новгороде, Смоленске, Тамбове, Курске, Воронеже, Минске, Могилеве, Киеве, Чернигове, Харькове, Полтаве, Виннице, Одессе, Екатеринославе и Симферополе. Отдельно существовали районы на территории Закавказья и Кавказа, обеспечивавшие закупку хлеба для Кавказской армии. По расчетам министерства, Россия располагала достаточным количеством хлеба. Военное ведомство даже считало возможным поставлять хлеб союзникам в обмен на вооружение. Так, в 1915 г. союзники потребовали 15 млн. пудов зерна (отправлено было через Архангельск 11 млн.). В 1916 г. союзники увеличили свои требования до 30 млн. пудов. В 1917 г. союзники предъявили требование на доставку еще 50 млн. пудов. Когда хлебные поставки не удалось организовать в требуемом объеме, союзники предупредили, что уменьшение поставок неминуемо отразится на экспорте военного снаряжения в Россию. По решению Временного правительства хлеб продолжали изымать даже из прифронтовых районов и направлять в Архангельск для вывоза. Когда положение на фронтах стало угрожающим, начальник штаба армии генерал Алексеев наложил секвестр на 1900 вагонов хлеба, подготовленных для отправки из юго-западного края в Архангельск. Вслед за этим наложил запрет на отправку хлеба наместник Кавказа. Тем не менее, к 1 июля 1917 г. в Архангельск было доставлено 2 млн. пудов хлеба из приволжских губерний. Но за границу удалось отправить только 1311 тыс. пудов. Начавшиеся волнения на почве продовольственных затруднений вынудили направить часть заготовленного хлеба для удовлетворения нужд населения. Не лучшим было положение со снабжением войск мясопродуктами. До войны войска получали мясо и жиры на местах дислокации. С начала войны до середины 1917 г. Министерство земледелия через своего главноуполномоченного заготовило и отправило на фронт значительное количество мясных продуктов. Для удовлетворения потребности в мясе приходилось производить реквизиции скота в губерниях, расположенных в Европейской России, следствием чего было значительное уменьшение поголовья скота. За время войны количество крупного рогатого скота уменьшилось на 7 млн. голов[135].
В мирное время армия не испытывала недостатка ни в обмундировании, ни в обуви, хотя вследствие невысокой культуры животноводства и низкой техники обработки кож Россия не покрывала своих потребностей за счет внутренних ресурсов и была вынуждена ввозить кожу из-за границы. Интендантское ведомство не проявляло беспокойства по поводу возможности нехватки вещевого довольствия в случае войны и полагало, что имеющегося на тыловых складах полугодового запаса хватит. Оно, как, впрочем, и другие управления министерства, исходило из предположения, что война продлится не более шести месяцев или одного года. Уже первые четыре месяца мировой войны выявили полное несоответствие между наличием вещевых запасов и количественным ростом армии. Чтобы удовлетворить первоначальные потребности, были привлечены все фабрики и кустарные мастерские, реквизированы имеющаяся на складах предприятий готовая продукция и сырьевые материалы. Само обмундирование было упрощено, суконные вещи заменены «сукноподобными». Отменены нормы носки, и установлен порядок снабжения «по мере надобности». Но, самое главное, пришлось срочно приступить к заготовкам интендантского имущества на 1915–1917 гг. Не имея возможности полностью удовлетворить потребность армии в одежде и обуви за счет внутренних ресурсов, правительство было вынуждено прибегнуть к заказам в США, Англии, Японии, Франции. Качество поступавших из-за границы товаров было подчас крайне низким. Вопрос об организации системы снабжения одеждой и обувью не был урегулирован до середины 1916 г. Лишь в августе этого года вышло, наконец, Положение о вещевых складах и утверждены их штаты[136].
Отечественный военный историк Л.Г. Бескровный отмечал: «Руководители военного ведомства и внешней политики России оказались неспособными предвидеть характер мировой войны и определить объем потребностей миллионной армии. Война потребовала от народного хозяйства огромных усилий. С ростом численности армии и появлением новых средств борьбы резко возросли материально-технические и другие нужды армии и флота. Попытка правительства решить проблему снабжения армии путем создания органов государственно-монополистического регулирования привела в итоге к нарастанию кризиса и развалу экономики страны. Война со всей очевидностью вскрыла огромное несоответствие между уровнем развития производительных сил страны и теми требованиями, которые предъявлял фронт к работе тыла. В этих условиях государственно-монополистические институты регулирования военного производства стремились всемерно сократить производство изделий, идущих на нужды тыла, и увеличить за счет этого выпуск продукции для удовлетворения чисто военных потребностей. Такой характер регулирования вел к упадку ряда отраслей народного хозяйства, которые не были непосредственно связаны с работой на войну, но без нормальной деятельности которых немыслимо было вести даже простое воспроизводство. В итоге война стала вестись за счет беспощадного расхищения основного капитала промышленности и транспорта, что и привело к разорению всего народного хозяйства страны. В конечном счете, таким образом, тыл царской России оказался неспособным выдержать военные испытания. На фоне экономического развала развивался и рос могучий революционный кризис»[137].
Думается, что приведенных выше примеров достаточно, чтобы проиллюстрировать полную неготовность России в военно-стратегическом плане к ведению длительной, тяжелой и кровавой Мировой войны. Ввиду ограниченности объема статьи мы не стали останавливаться на таких, ставших уже хрестоматийными примерах, как военно-стратегические просчеты русского командования, распутинщина, министерская чехарда, абсолютное отсутствие у императора Николая способностей к военному делу и т.д., сыгравших немаловажную роль в падении царского режима.
Рассмотрим последствия войны в социально-экономическом плане, которые в еще большей степени, чем военные просчеты и неудачи, вели существовавшую политическую и экономическую систему к краху.
Первым последствием войны для России явилась демографическая нагрузка. Часто считается, что она не так велика, по сравнению с другими державами: во время Первой мировой войны Германия и Франция мобилизовали почти 80% мужчин в возрасте 15-49 лет, Англия – 50%, Россия всего 39% в возрасте 18-43 года[138]. Однако при этом надо учитывать, что в Англии расчет делался только от численности населения метрополий (а в армию кроме него кроме него было набрано значительное число жителей колоний), а для России от общего населения империи. В то же время значительное число «инородцев», пригодных к военной службе, в русскую армию не призывались, а основная мобилизационная нагрузка легла на русское население империи. Только с учетом этого фактора доступные мобилизационные ресурсы России были на 30% меньше, чем общие демографические ресурсы империи. Кроме того, мужчины призывных возрастов были кормильцами семей, их доля составляла около 26,5%. Во Франции доля кормильцев составляла 38%, а в Германии – 40%. Поэтому мобилизационный потенциал России был как минимум на 30% меньше, чем на Западе, т.к. относительно низкая численность кормильцев определялась большим количеством детей в русских семьях. С учетом доли кормильцев и численности метрополии фактическая демографическая мобилизационная нагрузка России была на уровне западных стран и находилась на уровне 70-80% от русского населения империи в возрасте 18-43 года. Фактически демографические ресурсы России, обеспечивающие кадровый потенциал русской армии, были выбраны полностью, свидетельством чего стало резкое падение производства товарного хлеба в годы войны.
Тяжелая демографическая ситуация складывалась и в процессе обеспечения промышленности людскими ресурсами. Значительная часть квалифицированных рабочих была отправлена на фронт, что резко отрицательно повлияло на производство вооружения и боеприпасов. Проблема кадрового обеспечения предприятий была столь велика, что правительство в июне 1916 г. попыталось ввести трудовую повинность для инородцев, которые не подлежали мобилизации в армию. В итоге в Туркестане вспыхнуло восстание, которое сепаратисты сразу использовали в своих целях и попытались объявить священный джихад «русским гяурам». В итоге 17 июля 1916 г. в Туркестане было объявлено военное положение, а на подавление восстания были посланы регулярные войска.
Были исчерпаны демографические ресурсы и для пополнения офицерских кадров. Офицерские должности замещали прошедшие ускоренное обучение прапорщики (прапорщик в то время – низший офицерский чин, аналогичный младшему лейтенанту в ВС РФ), но средняя продолжительность жизни младших офицеров (включая прапорщиков) составляла две недели. В результате к марту 1917 г. офицерский ресурс был фактически исчерпан, что не могло не сказаться на уровне дисциплины и боеспособности русской армии.
Основная причина демографической проблемы, с которой столкнулась Россия, определялась крайне низким уровнем производительности в стране. Производительность труда в России, как в промышленности, так и в сельском хозяйстве, была в среднем в 3-5 раз ниже, чем в Германии или Англии. Член государственного совета В. Гурко докладывал Николаю II: «Россия мобилизовала 15,5 млн человек, что составляло 47,4% всех трудящихся мужчин, участвующих в трудовом процессе. К концу 1916 г. в России стал остро ощущаться недостаток людских резервов. Действующая армия требовала для пополнения 300 тыс. человек. Из общего людского запаса 26 млн военнообязанных в возрасте от 18 до 43 лет осталось 11,5 млн. Из которых 2 млн остались на занятой врагом территории, 5 млн совершенно негодных к строевой службе из-за физического состояния и 3 млн – специалисты, обеспечивающие работоспособность промышленности. Таким образом, с некоторыми поправками общая численность резерва составляла всего 1,5 млн человек. 20 млн годных к воинской службе инородцев России в армию не призывались… Промышленность и сельское хозяйство совершенно обезлюдили, и это притом, что в одной Европейской России, исключив область, занятую врагом, посевная площадь составляет 72 млн десятин, а сенокос – 20 млн десятин, что примерно равно площади Франции и Германии вместе взятых. Обрабатывать и убирать эту исполинскую площадь одной лишь мускульной человеческой силой, без содействия специальных орудий оставшееся на местах население не в состоянии»[139]. Таким образом мы видим, что к началу 1917 г. мобилизационного потенциала России хватило бы на 5-6 месяцев ведения активных военных операций, а уже экономика испытала резкий дефицит трудовых кадров.
Итог мобилизационным возможностям России подвел 25 августа 1917 г. премьер и одновременно военный министр Временного правительства А. Керенский: некомплект действующей армии составил 674 тыс. человек, все людские резервы, включая ученые команды, школы прапорщиков, запасных полков давали единовременно не более 800 тыс. человек. Это давало возможность заткнуть дырки, и поддерживать необходимую численность войск при условии отсутствия ведения активных военных операций и при отсутствии массового дезертирства (которое на тот момент уменьшало численность армии, гораздо больше, чем боевые потери). Однако первый же месяц активных боев делал некомплект катастрофическим. Керенский констатировал, что «такое положение повелительно указывает, что… мы придем к окончательному экономическому краху, анархии и гибели государства»[140].
Война стала тяжелым испытанием для отечественной промышленности. К 1914 г. доля России в мировом промышленном производстве была примерно 5,5%, в то время как США – 35,8%, Германии – 15,7%, Англии – 14%, Франции – 6,4%[141]. С началом войны ключевым фактором обеспечения боеспособности армии стала быстрота мобилизации экономики и промышленности. Однако, несмотря на то Россия начала подготовку к войне задолго до ее начала, страна оказалась к ней практически не готова. Так, если в начале войны Франция производила 3 тыс. снарядов в день, то в декабре производство было увеличено до 80 тыс. Англия, также увеличила производство снарядов к этому периоду в 20 раз. В России мобилизация промышленности затянулась до августа 1915 г., в результате чего в первый год войны производство винтовок, пулеметов, орудий, снарядов, патронов увеличилось всего в 2-2,5 раза, что еще могло покрыть потребности армии в мирное время, но не в условиях войны[142].
Таким образом уже к октябрю были исчерпаны запасы вооружений и боеприпасов, а пополнение стало поступать вначале вооруженным на 10%, а к началу 1915 г. и вовсе без винтовок и боеприпасов. Командующий Юго-Западным фронтом телеграфировал в ставку: «Источники пополнения боевых припасов совершенно иссякли. При отсутствии пополнения придется прекратить бой и выводить войска в тяжелых условиях»[143]. Только тяжелые поражения русской армии весной-летом 1915 г. убедили правительство в необходимости мобилизации всей промышленности. Первый проект мобилизации принадлежал начальнику Главного артиллерийского управления (ГАУ) генералу А. Маниковскому, второй – председателю Госдумы М. Родзянко. Первый проект предполагал создание мощных центров производства снарядов, а также принятии закона о полной мобилизации промышленности, распределение заказов только между предприятиями с серьезной производственной мощностью (ранее военные подряды стремились получать и получали их благодаря протекции чиновников и деятелей земств предприниматели, наживавшиеся на оборонных заказах, но не способных выпускать необходимое количество вооружения и боеприпасов. Получив подряд, такие предприниматели размещали субподряды на государственных оборонных предприятиях, еще более увеличивая загруженность последних), установление над ними контроля со стороны ГАУ путем назначения государственных директоров на эти предприятия. Необходимо было остановить неконтролируемый рост стоимости вооружения и боеприпасов и установить государственный контроль над ценами в области промышленного производства. Необходимо было по примеру Англии и Франции срочно приступить к строительству мощных казенных заводов и арсеналов. Против таких предложений резко выступили частные подрядчики, неспособные конкурировать по параметру цена-качество с казенными заводами в области выпуска оборонной продукции и на рынке сырья и материалов. Кроме того, правительственные чиновники считали необходимостью экономить средства госбюджета, которые должны были бы пойти на строительство казенных заводов – как раз тот случай, когда, экономя копейки, терялись миллиарды рублей.
Второй проект предполагал создание «Особого совещания», в которое должны были войти представители банков, промышленности, общественности, Думы и военных ведомств. Проект Родзянко был поддержан верховным главнокомандующим великим князем Николаем Николаевичем в мае 1915 г. Кроме того из числа промышленников был создан Всероссийский военно-промышленный комитет (ВПК) во главе с лидером октябристов А.И. Гучковым.
Поражения 1915 г. заставили Николая пойти на созыв «Особого совещания» по обороне, а затем утвердить решение о создании ВПК. На начальном этапе эти меры дали некоторый эффект – выпуск боеприпасов был увеличен вдвое, но затем, вполне предсказуемо, эти меры не только не остановили развал промышленности, но, напротив, он продолжался нарастающими темпами. Прикомандированный к Ставке главнокомандующего военный журналист М. Лемке в 1916 г. отмечал причину этого процесса в следующем: «торгово-промышленный класс без органов и организации… крепко объединился и разрушает страну как дикарь. Все это возможно в такой стране, где нет разумной и знающей власти, ни любви к родине, ни понимания своих элементарных гражданских обязанностей… Государственная Дума не внесла в дело корректив: она принципиально высказывалась против крутых административных мер… и не указала ни на какие другие меры»[144].
Летом 1916 г. Маниковский так оценивал итоги работы этого органа за прошедший год: «Действительно, все члены его лезут из кожи, чтобы “облагодетельствовать и спасти Россию”, и благими его намерениями можно было бы вымостить не один ад. Но что толку от этого? Что и может сделать председатель особого совещания с путями сообщения, с торговлей и промышленностью, с земледелием и прочими “удельными княжествами”, из коих каждое ведет свою политику»[145]. Результат вполне предсказуемый – самоустранение государства путем отказа установить четкий и жесткий контроль над экономикой в условиях войны и не могло привести к иным последствиями.
Картину развала отечественной промышленности впечатляюще рисует докладная записка начальника штаба Верховного главнокомандующего генерала М. Алексеева, поданная императору 15 (28) июля 1916 г.: «Необходимы экстренные исключительные меры и полное чрезвычайное напряжение всех усилий, чтобы обеспечить наши армии боевыми припасами… Тем не менее даже особо покровительствуемые казенные заводы не получают всего необходимого им топлива, металлов, предметов оборудования и пр., что давно ими заказано и изготовлено, но не может быть доставлено к заводам… На теперешнюю производительность заводов артиллерийского ведомства и Путиловского завода запасов топлива и металлов хватит лишь на несколько дней. В среднем заводы, работающие на оборону, удовлетворяются транспортом всего лишь на 50-60% своей потребности… При таких условиях не только немыслимо увеличение производительности заводов, но придется сокращать и теперешнюю работу… В Донецком районе из 62 домн уже потушено 17… Министр торговли и промышленности заявил, что при теперешнем своем развитии промышленность, работающая на оборону, получит всего 50% потребного ей материала. При таком угрожающем, почти трагическом положении вопроса о металле, конечно, нельзя рассчитывать на увеличение подачи снарядов и патронов… По мнению военного министра, надежным средством против забастовок была бы милитаризация заводов, работающих на оборону. Но кроме того, необходимо устранить основную причину недовольства рабочих – обеспечить их дешевым питанием… Усилить заказы за границей крайне трудно за недостатком валюты. По донесению нашего представителя в Англии ген(ерала) Гермониуса, все главные наши заказы не могут быть размещены из-за отсутствия кредита; не размещены заказы для усиления выхода взрывателей и крупных снарядов даже для казенных заводов… Совокупность перечисленных главнейших причин, парализующих увеличение деятельности наших заводов и угрожающих каждую минуту остановкой, не дает надежды не только на значительное увеличение подачи огнестрельных припасов в ближайшем будущем, но и грозит вообще всей нашей промышленности работающей на оборону…»[146].
Таким образом за 7 месяцев до падения царского режима отечественная промышленность находилась в плачевном положении, а армию так и не смогли обеспечить всем необходимым. При этом взаимные обвинения торгово-промышленных кругов и царской бюрократии не прекращались ни на минуту: чиновники обвиняли предпринимателей в мошенничестве, завышении цен и грабеже казны, а последние обвиняли действующую власть во взяточничестве и бюрократизме. Вместо консолидации правящей политической и экономической элиты происходила грызня, по, порой совсем незначительным поводам. Такое положение дел сохранилось вплоть до Февральской революции.
Придя к власти в марте 1917 г. Временное правительство распустило «Особое совещание» и приступило к формированию нового центрального регулирующего органа, деятельность которого должна была основываться на решениях Главного экономического комитета и Экономического Совета, положение о которых было опубликовано 21 июня 1917 г. Однако эта идея потонула в бесконечных обсуждениях правительства и различных комитетах. Положение стремительно ухудшалось.
Недостаток боеприпасов и вооружений был следствием той промышленно-экономической модели, которая сложилась в стране к 1914 г. Одной из главных ее черт была критическая зависимость России от импорта промышленной продукции, которая до войны достигала 30-50% от общего объема потребляемой промышленной продукции. Так транспорт и с/х машины удовлетворялись за счет импорта на 28%, потребность в металлических изделиях гражданского назначения – на 54%, и даже предметы военного назначения – на 31%[147]. При этом основным торговым партнером России в импорте промышленной продукции была Германия. В 1913 г. из нее поступало 47,4% всего русского импорта, 12,5% – из Англии, 5,8% из США, 4,1% – из Франции. Примечательно, что страна, являвшаяся официальным союзником России, имела к началу войны долю в промышленном импорте в 10 раз меньшую, чем страна – вероятный противник. Как при таком соотношении и такой критической зависимости от немецкого импорта царское правительство собиралось воевать с Германией не может быть понятно в принципе. Действительно, невольно задаешься вопросом: что это – глупость или измена? Впрочем, скорее первое: глупость была характерна для самого царствующего императора, да и для многих его министров…
При этом еще в 1908 г. председатель думской комиссии по обороне октябрист А.И. Гучков отмечал в своем докладе Государственной думе: «Мы находимся в отношении снабжения нашей армии боевыми припасами в значительной зависимости от иностранцев. Опыт последней войны[148] показал, что наши заводы и мастерские не приспособлены к тому, чтобы покрыть весь необходимый армии расход в случае сколько-нибудь значительной войны. Мы вынуждены были во время последней войны получать и патроны, и снаряды из-за границы, и для вас ясно, что в случае европейской войны, когда такой подвоз будет невозможен, мы становимся в состояние, близкое к катастрофическому»[149].
При этом российская экономика зависела не только от импорта готовой продукции, но от ввоза сырья. А.И. Деникин отмечал: «Так, в 1912 г. в русской промышленности ощущался сильны недостаток чугуна, а в 1913 г. – серьезный топливный кризис; заграничный ввоз металла возрастал с 1908 по 1913 г. с 29% до 34%; хлопка до войны мы получали извне 48%; при общем производстве 5 млн пудов пряжи требовалось 2,75 млн пудов иностранной шерсти и т.д.»[150].
С началом войны зависимость российской промышленности и армии от импорта резко возросла. Однако блокирование Балтийского и Черного морей, через которые шел основной поток внешней торговли. Привело к тому, что Россия практически оказалась в полной изоляции. С осени 1914 г., после вступления Турции в войну на стороне Германского блока, вывоз из России сразу падает на 98%, а ввоз – на 95%. Блокада балтийских портов резко сказалась на обеспечении углем военных заводов, прежде всего английским. Северо-западный промышленный регион, который в мирное время давал более 50, а в военное – 75% военной продукции попытались обеспечить донецким углем, но в полном объеме сделать этого не смогли. Турция блокировала черноморский регион России.
Северные порты не могли обеспечить Россию всем необходимым. Архангельский порт был 6 месяцев в году скован льдом. Кроме того, архангельская железная дорого была однопутной, узкоколейной и имела малую пропускную способность. Железная дорога к Архангельску была переведена на широкую колею только к концу 1916 г. Порт был фактически завален грузами, причем к концу 1915 г. количество грузов было так велико, что ящики, лежащие снизу под тяжестью положенных сверху, вросли в землю в буквальном смысле этого слова.
Мурманского порта еще не существовало. Только в 1916 г. по указу Николая II был основан Романов-на-Мурмане. Владивосток был удален от фронта более, чем на 5 тыс. верст, для доставки грузов к западным границам империи для одной пары поездов на всем пути следования требовалось более 120 паровозов. Кроме того, Сибирская железная дорога также не справлялась с грузопотоком, и Владивосток, как Архангельск также был забит грузами. Так, если во второй половине 1914 г. ввоз жизненных припасов составлял 42,2%, сырья и полуфабрикатов – 32,8%, промышленных изделий – 43,4% от довоенного уровня (в общей сложности импортные товары составляли 34,6% от импорта 1913 г.), то к осени 1916 г. положение изменилось следующим образом: ввоз жизненных припасов составлял 29,4%, сырья и полуфабрикатов – 42,3%, промышленных изделий – 98,5% от довоенного уровня (в общей сложности импортные товары составляли 59,1% от импорта 1913 г.)[151].Только с введением в строй к концу 1916 г. мурманской железной дороги (1050 км которой были проложены за 20 месяцев через вечную мерзлоту, десятки рек, болот и озер) и усиления эксплуатации Транссибирской магистрали, положение несколько выровнялось и ввоз военной продукции достиг уровня 1913 г., однако в 1917 г. импорта оборудования, сырья и материалов требовалось уже на порядок больше.
Ввиду ограниченной возможности получения помощи от союзников, Россия должна была полагаться на свои силы. Но тут-то и была ахиллесова пята Российской империи, которая отставала от европейских стран в промышленном производстве в разы: на Европейскую часть России приходилась в 3 раза меньшая доля в мировом промышленном производстве, чем во Франции, в 4 – чем в Германии, и в 6 – чем в Англии[152]. Британский посол Дж. Бьюкенен отмечал, что российская промышленность «была в отсталом состоянии; у нее не было достаточного количества фабрик и заводов, а на тех, которые существовали, не хватало машин и нужного числа квалифицированных рабочих»[153].
Если на 100 мобилизованных Россия производила всего 200 винтовок, в то время как Франция – 300, Австро-Венгрия и Италия – более 400, Германия – более 650, а Англия – 700; пулеметов соответственно: Россия – 3, Австро-Венгрия – 5, Италия – 20, Германия –25, Франция – 40, а Англия – 45; снарядов: Россия – 5, Австро-Венгрия – 10, Италия – 15, Германия – более 25, Франция – 35, а Англия – 40; артиллерийских орудий: Россия – 1, Австро-Венгрия – 2, Италия – 1, Германия –5, Франция – 3, а Англия – 5. За все время войны на франко-германском фронте французами было израсходовано в 5-7 раз больше, чем на русском. Эта огромная разница объясняется недостатком у русской армии снарядов, но и орудий. Русская трехдюймовка (76-мм пушка) – основное орудие русской полевой артиллерии должна была выдерживать около 6 тыс. выстрелов до наработки на отказ. Однако орудия, произведенные в 1915, и особенно в 1916 гг. таким качеством не обладали, отказывая после гораздо меньшего числа выстрелов. Таким образом из всех полевых орудий, даже при стопроцентной обеспеченности снарядами русская армия не могла делать более 1,5 млн выстрелов в месяц, в то время как для успешного ведения боевых действий, подавления огневой мощи противника требовалось не менее 3,5 млн выстрелов[154].
Кроме того, уже в 1916 г. состоялось падение производства в горной и горнодобывающей промышленности. Вследствие нехватки топлива, руды, малой пропускной способности железных дорог с октября 1916 г. начала стремительно падать выплавка чугуна. При среднемесячной потребности в нем в 37,6 млн пудов в январе 1917 г. месячный дефицит достиг уже 14,1 млн пудов. Военный министр М. Беляев писал 1 февраля 1917 г., что ввиду наступившего кризиса, необходимо временное закрытие некоторых военных заводов, в том числе крупнейших – Ижорского и Путиловского. Однако закрытие заводов оказалось не временным, а нарастающим, как отмечалось в Ставке уже в марте, после Февральской революции «вследствие недостатка угля, металла, расстройства транспорта и переживаемых событий – производство снарядов (крупных калибров), патронов, ружей и орудий значительно понизится»[155].
В течение 1917 г. производительность российских заводов не превышала 50% их проектной мощности. А.И. Деникин констатировал: «Для военного управления было очевидным, что мы живем лишь старыми запасами, созданными патриотическим подъемом и напряжением страны в 1916 г. Ибо уже к августу 1917 г. важнейшие производства военных материалов снизились: орудийное – на 60%, снарядное – на 60%, авиационное – на 80%»[156].
Не лучше обстояло положение и в сельском хозяйстве. Аграрный характер российской экономики, казалось, гарантировал страну от продовольственного кризиса, особенно с учетом того, что страна входила в число крупнейших экспортеров зерна. Однако уже в феврале 1915 г. командующим военными округами было предоставлено право запрещать вывоз продовольствия из производимых местностей: города, особенно крупные промышленные центры начинают испытывать перебои с поставками продуктов. Видный дореволюционный экономист Н. Кондратьев отмечал «баланс ежегодного производства-потребления сводится с огромными избытками в первые два года войны, особенно в урожайный 1915 г., и со значительными недостатками в последующие годы». С 1916 г. хлебные запасы стремительно исчезают: так, если в 1914 г. было собрано зерна 98,5% от уровня 1913 г., в 1915 – 104,9%, то в 1916 – всего 82,2%, а в 1917 – 78,5%. Кроме снижения урожайности причины перебоя продовольственных поставок Кондратьев видит в плохом железнодорожном сообщении. Проблема транспорта обострялась тем, что основные производящие зерно губернии находились на расстоянии 600-1000 км от основных потребляющих губерний, в которых зерно вынуждены были покупать даже крестьяне[157].
Обострению продовольственного кризиса способствовало и падение к 1916 г. хлеботоргового кредита Госбанка почти в 4 раза, по сравнению с 1914 г., а по сравнению с 1913 г. более, чем в 5 раз. Подобную же динамику демонстрировали и другие банки. Другой причиной снижения производства продуктов стало снижение в 3,5 раза объемов производимых удобрений, из которых 33 млн пудов ввозилось из Германии и только 13 млн производилось в России[158].
Наибольшее влияние на снижение хлебных запасов оказала переориентация промышленности на выпуск военной продукции, что привело к существенному сокращению гражданской и к нарастающему дефициту промышленных товаров, следствием чего стал опережающий рост цен на промтовары. Если в 1913 г. военная продукция в машиностроении составляла 26,3%, а гражданская – 73,7%, то к концу 1916 г. 78,3% и 21,7% соответственно. Так, производство земледельческих машин упало в 1916 г. в 5 раз по сравнению с 1914 г., что повлекло за собой резкое повышение цен на промтовары относительно сельскохозяйственной продукции. Так, стоимость плуга выросла с 1913 по 1916 г. в 4 раза, а молотилки – в 4,5 раза. В то же время цены на ржаную и пшеничную муку в центральных земледельческих губерниях по сравнению с июлем 1914 г. выросли в июле 1916 г. в 1,8 раза. В итоге наблюдается снижение крестьянского спроса на промтовары, и как следствие снижение поставок зерна. Кроме того, если в 1914-1915 гг. государственные закупочные цены на зерно более-менее соответствовали рыночным, то с сентября 1916 г. они были резко понижены почти на 50% ниже рыночной стоимости[159].
В итоге крестьянству стало выгоднее пускать зерно на внутреннее потребление своих хозяйств, чем на продажу на рынок. Возникли резкие перебои с поставками продуктов. Согласно сводкам ЦК союза городов и земств в ноябре 1916 г. города получили только 1/5, а в декабре – 1/18 долю от необходимых поставок. Все прежние продовольственные запасы были исчерпаны, и Земгор прогнозировал, что к февралю хлебные запасы в городах полностью иссякнут. В сводке жандармского управления Петрограда в октябре 1916 г. говорилось, что рабочие в массе своей уже готовы к голодному бунту.
Царское правительство пошло на введение продразверстки. 29 ноября (12 декабря) 1916 года управляющий Министерства земледелия Александр Риттих подписал постановление «О развёрстке зерновых хлебов и фуража, приобретаемых для потребностей, связанных с обороной», которое было опубликовано 2 (15) декабря 1916 года. Сущность развёрстки состояла в том, что председатель Особого совещания распределяет между губерниями –в соответствии с размерами урожая, запасов и нормами потребления –подлежащее заготовке количество хлебов. Внутри губернии между уездами развёрстку в указанный председателем земского совещания срок проводит губернская земская управа, на уездном уровне эти задачи в отношении развёрстки возлагались на уездные земские управы, в волостях и сёлах, соответственно, волостными и сельскими сходами. Развёрстка хлебов касалась всех производителей. Торговые же запасы из развёрстки были исключены –их предполагалось закупать «нормальным порядком».
Первой развёрстке подлежало 772,1 миллиона пудов: 285 –ржи, 189 –пшеницы, 150 –овса, 120 –ячменя, 10,4 –проса и 17,7 –гречки. Согласно Постановлению от 17 (30) декабря 1916 г., это количество подлежало к сдаче до 17 (30) мая 1917 г. Сроки на доведение размеров развёрстки устанавливались крайне сжатые: до 8 (21) декабря губернии, к 14 (27) декабря –уезды, 20 декабря (2 января) –волости и экономии, 24 –сёла и до 31 декабря (12 января) дворы[160]. 17 февраля (2 марта) 1917 г. Риттих выступил в Государственной Думе с детальным обоснованием продразвёрстки как действенного средства решения продовольственных проблем. Он указал на то, что в результате политического торга твёрдые цены для закупки продуктов государством были назначены в сентябре 1916 несколько ниже рыночных цен, что сразу же значительно сократило подвоз хлеба в центры перевозки и помола. Он указал также на необходимость добровольности продразвёрстки. Сжатые сроки привели в результате к ошибкам, выразившимся, в частности, в развёрстке большего количества продовольствия, чем имелось в наличии по ряду губерний. Другие же попросту саботировали их, значительно увеличив нормы потребления и не оставив видимых излишков. Желание не ущемить существующую параллельно свободную закупку в итоге привело к фактическому краху этой затеи, требовавшей готовности к самопожертвованию масс производителей – чего не было – или же широкого применения реквизиций – к чему, в свою очередь, не была готова система.
Перебои с поставками продовольствия привели к беспорядкам, а затем и к Февральской революции в Петрограде. В итоге монархия в России была свергнута, пришедшие ей на смену органы власти поспешили отменить все мобилизационные меры царского правительства: 12 марта самопровозглашенный комитет Крестьянского союза призвал к отмене твердых цен на сельскохозяйственную продукцию. Однако уже 25 марта по инициативе министра земледелия Временного правительства А. Шингарева был принят закон «О передаче хлеба в распоряжение государства», которым вводилась хлебная монополия: весь излишек запасов хлеба, после исключения норм на продовольствие, корм скота и семенной фонд поступал в распоряжение государства. Однако на практике осуществить хлебную монополию Временному правительству не удалось.
Законы о хлебной монополии в то время уже существовали во Франции и Германии. Однако, при том, что внешне российская, германская и французская система хлебной монополии были схожи, и предполагали как твердые цены, так и необходимость реквизиции продукции, их эффективность была различна. Для России, в отличие от Франции и Германии, главная проблема приведения в действие закона от 25 марта заключалась в отсутствии на местах прочной базы для его выполнения. В итоге хлебная монополия оказалась в основном на бумаге. Так, в 1917 г. сбор хлебов снизился на 25% по отношению к 1913 г., а выполнение плана хлебозаготовок составило всего 20%. Итог продовольственной политике Временного правительства в октябре 1917 г. подвел министр продовольствия С. Прокопович: «Хлебная монополия, несмотря на удвоение цен, в условиях бестоварья оказывается недействительной и… при данном положении дел для хлебных заготовок придется употреблять военную силу»[161]. Другим способом обеспечить продовольственную безопасность страны власть уже была не в состоянии.
Значительная опасность для государства скрывалась в критическом положении российских финансов, вследствие чего казалось, что государственное банкротство России неизбежно.
Сравнивая финансовое положение России в марте 1914 г. с ее состоянием накануне войны с Японией, Витте, на заседании Комитета финансов, отмечал: «В настоящее время в финансовом отношении мы гораздо менее подготовлены к войне, чем 10 лет тому назад», в случае войны нам «пришлось бы добывать с самого начала средства на ведение войны с помощью печатного станка». С. Витте оказался прав, а действительность намного превзошла даже самые пессимистичные прогнозы. Одной из причин этого стала невероятная цена войны. Премьер-министр Великобритании Д. Ллойд Джордж отмечал: «Ни одна война не обходилась так дорого. Ни одна война даже приблизительно не стоила столько, сколько эта война. Наибольшая сумма, израсходованная в течение одного года Великобританией до настоящего времени, составляла 71 миллион фунтов стерлингов… Один первый год нынешней войны будет стоить по меньшей мере 450 миллионов фунтов стерлингов. У нас непрерывно растет число солдат и, следовательно, увеличивается сумма расходов»[162]. Для России, каждый год Первой мировой обходился в среднем в 3,5 раза дороже (в постоянных ценах 1913 г.), чем вся русско-японская война[163].
Рост цен участники войны стали ощущать уже с первых месяцев. Так, в России уже к апрелю 1915 г., цена на овес и гречку выросли на 200%, на рожь и соль на 150%. Рост цен привел к тому, что «промышленный капитал переживает дни высоких прибылей, торговый капитал стремится в торговые поставки, либо на других поприщах старается не отстать в своей рентабельности от выгод войскового сбыта» и если учесть, что «заработная плата… изменилась в ничтожных размерах, то нужно признать, что повышение цен товаров ведет к повышению прибыли землевладельцев, предпринимателей и торговцев»[164].
Конкуренция теперь развернулась за военные заказы, однако она привела не к понижению, а наоборот к повышению общего уровня цен. На одну из причин этого явления указывала официальная переписка военного министра А. Поливанова с министром внутренних дел А. Хвостовым. В ней военный министр сообщал о распространенных, при военных поставках, «мздоимстве, лихоимстве, а также других преступных действиях». В ответ министр внутренних дел заявлял, что с этим ничего нельзя поделать. Например, 6 июня 1916 г. А. Поливанов писал: «в настоящее время частные лица и предприятия при получении ими правительственных заказов на нужды государственной обороны нередко ассигнуют огромные денежные средства, в частности, на комиссионные вознаграждения, под которыми скрываются суммы на подкуп должностных лиц, имеющих отношение к этим заказам»[165].
Но даже на этом фоне, общего взлета военных прибылей, выделялись банки, придавшие товарным спекуляциям по-настоящему масштабный характер. Причина этого, по словам Н. Данилова, заключалась в том, что «большое количество свободных средств, созданное необычайным ростом вкладов, заставляло банки искать выгодного их помещения; оно и было найдено в товарных операциях. Вся рыночная конъюнктура военного времени – падение доверия, расстройство транспорта, рост цен, – толкала банки в эту сторону»[166].
Другим сверхдоходным направлением деятельности банков стала хищническая спекуляция акциями промышленными предприятий: так, с 1915 по 1916 гг. – доходы 8 крупнейших банков, только от операций с ценными бумагами, среди которых промышленные акции составляли порядочную долю, возросли с 1,78 млн. руб. до 23,5 млн. руб., т.е. более чем в 13 раз[167].
Российский исследователь В. Галин отмечает: «Дальнейшее увлечение банков промышленными делами, предупреждал П. Барк, “становится одинаково опасным для обеих сторон – для банков, которые могут затратить средства вкладчиков и предприятий”, последним грозит опасность попасть “под ту, не раз наблюдавшуюся банковскую опеку, когда вместо помощи и содействия кредитное учреждение начинает беспощадную эксплуатацию предприятия, при которой последнее совершенно обессиливает и теряет всякую возможность из-за хищнического хозяйства к дальнейшему развитию, расширению и укреплению своего финансового положения”. Примером тому могли служить “кассы многих гигантских предприятий (в том числе Путиловский завод, завод “Беккер” и т.д.), ограбленных банками, – которые… были пусты, и чтобы не остановить работу предприятий, правительство было вынуждено провести их секвестр и назначить казенное управление… В поисках основных инфляционирующих факторов исследователи скрупулезно подсчитывали и доходы крестьянства. Так, согласно расчетам Н. Данилова, за 1914-1916 гг. семьи, призванных на военную службу крестьян, получили 925 млн. руб., от воспрещения продажи питей крестьянство экономило 1200 млн. руб.; за взятых у крестьян в армию лошадей, повозок и упряжи ~ 450 млн. руб. Итого 2,6 млрд руб., при этом до войны из общего народного дохода в 12,8 млрд руб., на долю крестьян приходилось около 4,6 млрд, из которых 1,5 млрд составлял денежный доход35. Таким образом, “денежное благополучие” крестьянства за первые два года войны улучшилось в среднем ~ на 70%. Столичное совещание губернаторов Центральных губерний подтверждало этот факт в мае 1916 г.: “крестьянское население обладает значительно бóльшим достатком, чем перед войной…”. Но это была лишь незначительная часть дополнительных крестьянских доходов, основным их источником стал стремительный рост спекулятивных цен на продовольствие»[168].
Чем глубже становился продовольственный кризис, тем выше поднималась прибыль спекулянтов: в период обострения кризиса, в начале 1917 г., московские газеты «сообщали, что продажа муки «на сторону» превратилась в повсеместное явление. Пока москвичи тщетно ожидали хлеба у дверей булочных, муку мешками продавали с черного хода по спекулятивным ценам. По оценкам журналистов, прибыльность таких операций составляла 500-600%, в то время как прибыль, заложенная в цену хлеба «по таксе», составляла всего 10%»[169]. В промышленных губерниях были вынуждены голодать даже крестьяне: они сами были вынуждены покупать хлеб, поэтому их экономическое положение даже ухудшилось, так осенью 1917 г., в период сбора урожая, многие деревни голодали.
Громадные военные доходы экономической элиты и спекуляция подрывали финансовую стабильность государства, а в совокупности с перебоями с поставками хлеба способствовали росту социальной напряженности в стране. Пока страна воевала высшие слои прекрасно проводили время не желая покидать «зону комфорта», демонстративно прожигая жизнь. Так, в ноябре-декабре 1916 г. покупки элитой драгоценностей у московских ювелиров побили все рекорды. Игровые притоны были забиты скучающими «мажорами», проигрывавшими за ночь целы состояния. Московские газеты писали: «Веселящаяся Москва обезумела и в своем безумье забыла о далеких и страшных полях, где в кровавых муках рождается великое будущее России»[170]. Армия негодовала, солдаты откровенно писали домой, что купцы-спекулянты строят свое будущее на солдатской крови.
В итоге армия не встала на защиту престола де-факто поддержав Февральскую революцию. Последняя не только породила политическую нестабильность, но и нанесла окончательный удар российским финансам.
Находясь в условиях финансового дефицита ни царское, ни Временное правительство упорно не хотело идти на милитаризацию промышленности, по проекту, предложенному Маниковским. Против этого проекта активно выступали промышленники, осознававшие, что в случае его введения он потребует нормирование как зарплат рабочих, так и прибылей промышленников, введение как трудовой, так и промышленной повинности, установление жесткого государственного контроля за частной промышленностью путем включения в правление частных предприятий государственных директоров.
Временное правительство только в сентябре стало всерьез рассматривать идею введения трудовой повинности, которая должна была стать частью общей программы милитаризации промышленности, предусматривавшей принудительное создание синдикатов и трестов в главных отраслях промышленности с подчинением их правительственному контролю. Однако, как и проект Маниковского при «старом режиме», данный проект потонул в прениях и реализован не был.
Ни царское, ни Временное правительство так и не решились не только на милитаризацию промышленности, но и на налоговую реформу в интересах казны. Налоги являлись главным средством ее пополнения, главным источником доходов на ведение войны. Царский министр финансов П. Барк вспоминал, что за все время войны Государственная Дума не удосужилась рассмотреть ни одного из предлагаемых налоговых законопроектов, кроме введения подоходного налога. Однако идея введения этого налога встречала мощное сопротивление не только в торгово-промышленных, но и в правительственных кругах.
Вопрос о введении подоходного налога был внесен министром финансов Коковцевым на рассмотрение правительства и Госсовета еще в 1905 г. в связи с необходимостью увеличения налогов в период русско-японской войны. Около 10 лет правительство не давало ему ход, затем внесло его в Госдуму, которая начала рассматривать его в июне 1914 г., одобрила в августе 1915 г., в феврале 1916 г. он был одобрен Госсоветом, а в апреле подписан императором и должен был вступить в силу с 1 января 1917 г. Ставка принятого прогрессивного подоходного налога варьировалась от 0,6 до 12%. П. Барк считал, что введение налога стало одним из главных факторов, усиливших оппозиционность элиты правительству. Не исключено, что введение нового налога было одной из причин заставивших элиту пойти на свержение Николая II. Как бы там ни было, но после Февральской революции подоходный налог был «по умолчанию забыт», а правительство не получило от него в 1917 г. ни копейки[171].
Однако финансовый кризис заставил Временное правительство пойти на еще более радикальные меры, чем предлагали бывшие царские чиновники. Летом 1917 г. министр финансов А. Шингарев предложил ввести сразу три налога: подоходный со ставкой до 30%, временный подоходный – до 30% и налог на военную прибыль – до 80%. В сумме налоги должны были достигать 90% и превышать коммерческую прибыль. Кроме того, предполагалось ввести земские и городские налоги. Предсказуемо против реформы Шингарева выступили торгово-промышленные и финансовые круги. Особое недовольство вызывал тот факт, что налоги планировалось ввести без «широкого обсуждения с общественностью». В итоге Временное правительство вынуждено было пойти на уступки.
Тем временем платежеспособность населения стремительно падала. В августе новый министр финансов Н. Некрасов констатировал: «Поступления государственных доходов упали: земельные налоги на 32%, с городского недвижимого имущества на 41%, квартирного на 43%, военные 29%, промыслового на 19%, выкупных платежей на 65%»[172]. В итоге Временное правительство перешло к усилению косвенного обложения и к монополии на продажу чая, сахара, спичек, что усилило налоговый пресс на население и было крайне непопулярной мерой.
Вторым после налогов источником средств на ведение войны стали займы. До Февральской революции было реализовано 6 займов на общую сумму 8 млрд руб. Однако эффективность этих займов была невелика: так, последний дореволюционный заем в октябре 1916 г. на общую сумму 1,8 млрд руб. дал всего 225 млн руб. наличными, 1281 млн был покрыт краткосрочными обязательствами и облигациями прежних займов, 176 млн наличными, занятыми у Госбанка под заклад облигаций. Таким образом государство конверсировало для более выгодных для держателей условиях свои старые облигации, а банки, распространявшие этот заем, заработали на нем 118 млн руб. Низкая эффективность займов отчасти объяснялась оппозиционным отношением буржуазии к царскому правительству. Придя к власти Временное правительство начало распространение «Займа свободы» уже в марте 1917 г. Заем принес около 4 млрд руб., что в ценах 1916 г. было эквивалентно 1 млрд руб[173].
Провал налоговой и заемной политики вынудил государство перейти к выпуску кредитных билетов. В этом отношении временное правительство пошло гораздо дальше царского. Военные расходы и инфляция вновь и вновь заставляли правительство прибегать к эмиссии бумажных денег: в 1914 г. было выпущено 219 млн бумажных рублей, в 1915 – 223 млн, в 1916-290 млн, в январе-феврале 1917 – 423 млн, а с 1 марта по 16 июля 1917 г. – уже 823 млн (больше, чем было выпущено за первые три года войны). Если с 1 августа 1914 г. по 1 марта 1917 г. кредитные билеты покрывали порядка 30% военных расходов, то с 1 марта по 25 октября 1917 г. – уже 80%[174]. Эмиссионным финансированием правительство покрывало дефицит бюджета с первых дней войны. Это привело к тому, что уже в 1915 г. инфляция спроса стала переходить в инфляцию предложения, т.е. рост товарных цен стал опережать рост денежной массы.
В итоге Россия стала лидером, среди воюющих государств, по инфляционному финансированию войны уже с 1915 г., когда денежная эмиссия выросла почти в 2 раза по сравнению с 1914 г., в то время как у Англии и Франции она снижалась. Основой для эмиссии служили краткосрочные 5% гособлигации, принадлежащие Госбанку. Рост эмиссионного финансирования привел к опережающему росту инфляции: к концу 1916 г. индекс цен в России в 2-3 раза превышал аналогичный показатель для Англии Франции и Германии. В итоге цены в России поднялись в 4-5 раз, намного больше, чем в других воюющих странах. Министр финансов Барк на Петроградской конференции в январе 1917 г. призывал союзников поддержать курс рубля, откровенно говоря, что в противном случае финансовый сектор Российской империи ждет неминуемая катастрофа[175].
Через полгода после прихода к власти Временное правительство оказалось в более тяжелой ситуации, чем царское, и ему оставалось только одно: прогрессирующее экономическое финансирование. Таким образом, если во Франции общее количество денег увеличилось на 100%, в Германии – на 200%, в Англии практически не возросло, то в России увеличение денежной массы к концу 1917 г. составило более 600%. Прогрессивный характер эмиссии объяснялся стремительным падением ее эффективности с марта по ноябрь 1917 г. по сравнению с аналогичным периодом 1916 г. военные расходы выросли в 1,4 раза, а денежная эмиссия – в 4,3 раза. Уже к сентябрю все военные расходы покрывались за счет эмиссии, в итоге эффективность эмиссионного финансирования стала отрицательной[176]. Проще говоря, денег на продолжение войны у правительства попросту не было (это к вопросу о том, что предатели-большевики украли у России блестящую победу» – еще год страна была попросту не в состоянии воевать с финансовой точки зрения). К октябрю 1917 г. Временное правительство стало банкротом и не имело средств для продолжения не только войны, но и сохранения существующей политической системы. Если в 1914 г. бюджетный дефицит составлял 39,1%, а государственные расходы покрывались за счет налоговых поступлений и других государственных доходов на 59%, денежной эмиссии на 27%, внутренних (11,9%) и внешних (1,7%) займов, то в 1917 г. ситуация стала катастрофической – бюджетный дефицит составлял 83,5%, а государственные расходы покрывались за счет налоговых поступлений и других государственных доходов только на 12,1%, денежной эмиссии на 33,1%, внутренних (19,9%) и внешних (31,3%) займов[177]. Как видим внешние займы в ходе войны играют все более важную роль в российском финансовом сектор.
Доля внешних займов обеспечивала покрытие более четверти расходов казны. Получение внешних займов в годы войны было сопряжено для России с дополнительными трудностями не только финансового, но и политического характера. Курс рубля во многом определялся не финансовым рынком, а успехами русских войск. Поражения русской армии неизбежно влекли за собой падение курса рубля. Кроме того, падение курса было связано с 10-кратным падением российского экспорта в годы войны. Результатом этого стал стремительный дефицит торгового баланса, который в 1914-1915 гг. составил 319 млн руб., в 1915-1916 гг. – 115 млн, в 1916-1917 гг. – 2261 млн руб.[178]
Для усиления валютных резервов министр финансов в 1914 г. внес предложение о централизации в финансовом ведомстве всей экспортной валюты. Однако экспортные фонды были настолько ограничены, что для поддержания курса рубля и получения заграничных займов Россия была вынуждена вывозить в Англию золота для обеспечения кредитов. Всего за границу было вывезено золота на сумму 451,8 млн руб. Больше золота без окончательного краха всей своей финансовой системы Россия вывезти не могла, и министр финансов обратился к союзникам с просьбой о предоставлении России кредитов без обеспечения. Англия и Франция отказали. Тогда Барк прозрачно намекнул, что без кредитов Россия не в состоянии будет продолжать войну и вынуждена будет пойти на сепаратный мир с Германией. Только эта угроза возымела действие, и союзники предоставили кредиты. При этом, по словам директора департамента Министерства торговли и промышленности В. Литвинова-Фалинского, Россия попала «в положение, обязывающее принимать при заключении займов, даже у союзников, условия, не отвечающие ни достоинству, ни независимости страны»[179].
С августа 1914 по март 1917 г. курс рубля понизился во Франции на 25%, а в Англии – на 32%. Меньшее, по сравнению с внутренним, обесценивание внешнего курса объясняется не только тем, что франк и фунт-стерлингов также в годы войны были подвержены инфляции, но и тем, что российское правительство предпринимало меры по искусственному завышению валютного курса рубля. Одной из таких мер стало создание иллюзии укрепления рубля за счет золотовалютных резервов за границей, когда «золотая» наличность Госбанка в октябре была искусственно повышена почти на 2 млрд руб. по «английскому кредиту». Во Франции курс рубля поддерживался в первую очередь за счет боеспособности и успехов русской армии. Именно курс рубля был одной из главных причин того, что императорское правительство так охотно откликалась на любые просьбы союзников немедленно перейти в наступление, независимо от степени готовности и боеспособности русской армии.
Тем не менее к маю 1916 г. обесценивание рубля по отношению в иностранным валютам достигло таких размеров, что Барк открыто предупреждал о неизбежных катастрофических последствиях этого для российской экономики. Для стабилизации курса рубля правительство приняло ряд мер: был проведен контроль над экспортом и установлена обязательная сдача валюты правительству, усилена интервенция за счет заграничных займов, установлен контроль за движением счетов иностранцев в российских банках, затем контроль над валютными операциями самих банков, а осенью 1916 г. государственный контроль над деятельностью банков, которая до этого времени была практически бесконтрольна.
Временное правительство, нуждавшееся в кредитах еще более царского, вынуждено было предпринять бессмысленное Июньское наступление, чтобы убедить союзников предоставить России новые кредиты. Однако к концу 1917 г. Россия оказалась в такой финансовой ситуации, что победа в войне для нее была страшнее поражения: полное исчерпание текущих финансовых ресурсов на ведение войны привело к возникновению громадного государственного долга, который был не чем иным как «отсроченной инфляцией», которая тяжким бременем легла бы на плечи нескольких поколений жителей России[180].
При этом главной проблемой был внешний долг, приобретавший для России особое значение: за три года войны Россия заняла за границей почти 7,5 млрд золотых рублей, т.е. почти в 1,5 раза больше чем за 20 предыдущих лет интенсивной, догоняющей индустриализации. Суммарный внешний долг России по отношению к экспорту, более чем на 40% превышал величину предельных германских репараций, которые она вынуждена была выплачивать по итогам поражения в войне (примечательно, что последний платеж по репарациях Первой мировой Германия осуществила только 3 октября 2010 г.[181], и это при том, что сумма репарационных платежей для нее неоднократно снижалась).
В. Галин отмечает: «Проблема внешнего долга России отягощалась тем, что сальдо ее довоенного расчетного баланса было пассивным, т.е. профицит торгового баланса не покрывал ее заграничных расходов. Отрицательное сальдо торгового баланса покрывалось за счет внешних займов и иностранных инвестиций. За время войны сумма этих долгов выросла почти в 2,5 раза и выплаты по ним не могли покрыть никакие новые кредиты и инвестиции, если бы даже кто-нибудь согласился их дать разоренной стране»[182].
Для союзников неплатежеспособность России секретом не была, что создавала для них определенное поле для маневров. По итогам переговоров с союзниками в августе 1916 г. председатель комиссии по распределению валюты А. Михельсон сообщил военному министру генералу Д. Шуваеву: «Министр финансов Маккена и за ним большая партия финансистов с директором Английского банка во главе, а также торгово-промышленные круги… хотят воспользоваться нашим тяжелым положением, чтобы одновременно обеспечить себе наибольшие экономические выгоды на русском рынка как теперь, так и в будущем поставить Россию в экономическую и финансовую зависимость от Англии». Сразу после вступления США в войну в апреле 1917 г. американский посол Д. Фрэнсис потребовал у Временного правительства предоставить американцам контроль над Владивостоком и транссибирской железнодорожной магистралью[183].
Между тем союзники прагматично рассматривали способы будущего дележа России, которая стремительно превращалась в полуколонию. Британский МИД разработал план скупки российских банков, рассчитывая использовать царские долги для получения концессий, внедрения в промышленность и завладения российским рынком. Английский посол Локкарт разрабатывал схему охвата Британией всей экономики России, т.к. «лежащая в прострации Россия могла быть низведена до статуса британской колонии» (видимо именно поэтому сэр У. Черчилль так ненавидил большевиков, которые «украли победу у России», а заодно и у британцев возможность превратить нашу страну в колонию!). Английская пресса открыто писала: «События все более принимают характер, свидетельствующий о тенденции к установлению над Россией международного протектората по образцу и подобию британского плана для Египта». Русский военный агент во Франции А. Игнатьев пришел к выводу, что союзники рассматривают Россию как свою будущую колонию[184].
По данным американских экспертов Л. Пазвольского и Г. Мултона общая сумма внешнего долга России (включая довоенные кредиты) составляла 13,87 млрд золотых рублей, расходы по уплате процентов, без учета амортизации – 720 млн руб. ежегодно. В то же время даже при восстановлении довоенного уровня экономики России, она сможет покрыть за счет активного торгового баланса только 100 млн руб. (т.е. почти в 7,2 раза меньше). Причем выплачиваемой суммы хватит лишь для внесения процентов по займам на восстановления, исчисляемых приблизительно в 1,4 млрд руб. Таким образом Россия не будет иметь возможность платить проценты ни по военным, ни по довоенным долгам, ни по процентам, ни по дивидендам, которые причитаются иностранным держателем русских бумаг. Эксперты делали следующий вывод: «Если мы хотим видеть различные части обширного русского государства превращенными в отдельные сферы влияния, протектораты, и, наконец, в скрытые колонии соперничающих друг с другом иностранных государств и капиталистических объединений, мы должны воспользоваться имеющейся возможностью»[185].
Союзники продолжали требовать выплаты долгов царского и Временного правительств на всем протяжении Гражданской войны, а все «белые» правительства подписывали соответствующие обязательства и гарантии полного их возврата. Наибольшую активность в этом вопросе проявляли США, требовавшие выплаты долгов вплоть до начала Второй мировой войны.
Советская власть отказалась выплачивать «царские долги». По этому поводу даже идейный противник большевиков А. Бобрищев-Пушкин констатировал: «Россия, обремененная многомиллиардным долгом союзникам, бывшая накануне совершенно невероятных комбинаций чужих и своих капиталистов, которые все запустили бы в ее тело свои когти после войны, после ее же победы, Россия, заведенная до Октябрьской революции в безысходный внутренний и международный тупик, от этой революции только выиграла… Теперь же тяжело но выход есть». Но наиболее точную и честную оценку деятельности большевиков дал великий князь Александр Михайлович Романов: «Никто не спорит, они убили трех моих родных братьев, но они также спасли Россию от участи вассала союзников»[186].
С точки зрения экономики Россия была самой бедной из великих держав, и то, что именно она пала первой в результате революции вполне закономерно. Уже с 1916 г. Россия вступила в полосу экономического кризиса, который в 1917 г. превратился в экономический крах. В. Галин, исследуя российскую экономику периода Первой мировой войны вводит специальный показатель экономической мобилизационной нагрузки, который определяет оптимальное количество мобилизованных на миллион национального капитала по состоянию на 1913 г. Применяя этот показатель исследователь делает вывод, что количество мобилизованных в годы войны должно было бы быть не 15,8 млн человек, а почти в три раза ниже – максимально 6 млн человек. Генерал Сухомлинов определял мобилизационные возможности России еще ниже – 4,2 млн человек.
Причины финансово-экономической отсталости России раскрыл экономист С. Шарапов: «Зло, угнетающее нашу народную жизнь и парализующее наш народный труд, состоит в том, что введенная у нас тридцать лет назад финансовая политика систематически заменяла деньги – орудие обращения, прежний капитал производства – государственными процентными бумагами, являющимися не чем иным, как свидетельством на получение от государства постоянного содержания без всякого труда». В результате Россия в начале ХХ века являлась страной-рантье даже в большей степени, чем Франция, т.к. по сумме процентных денег, выплачиваемых собственникам процентных бумаг, Россия занимала первое место в мире. Эта политика проводилась прежде всего в интересах дворянства, земельной аристократии и небольшой прослойки близких к ним финансовых кругов[187].
Экономическое отставание России, по мнению оппозиционных царскому правительству сил, должна была ликвидировать буржуазно-демократическая революция. Однако российские либералы видели спасение не в создании собственной социально-экономической модели, базирующейся на цивилизационной основе Русско-славянского культурно-исторического типа, а в повторении пути, пройденного Западной цивилизацией, слепом копировании ее политического и социально-экономического опыта.
Они не понимали, что Россия не могла повторить путь, пройденный Западом. Во-первых, с социально-политической точки зрения в России не сложилась ни влиятельная аристократия, которая подобно английской могла бы взять власть в свои руки, ни мощная буржуазия, которая как во Франции и Германии определяли бы путь государственного строительства. В России все они напрямую зависели от царской власти, существующего абсолютистско-монархического государства, и любое изменение политической системы, а тем более буржуазно-демократическая революция, неизбежно привели бы их к краху, что в итоге и случилось.
Во-вторых, с экономической точки зрения невозможность повторить Западный путь развития определялась крайней бедностью России капиталами, а соответственно слабым влиянием аристократии и буржуазии как на политику, так и на экономику. В. Галин отмечает: «Без необходимого и достаточного количества капитала и соответствующих условий его накопления западный тип рыночного капитализма невозможен, это объективный закон перепрыгнуть через который не может одно общество… В России капитала для перехода к западным формам рыночного капитализма и демократии катастрофически не хватало, а условия накопления капитала были резко ограничены. Все противоборствующие политические силы России, в преобладающей мере, явились заложниками ее объективных особенностей. Поэтому несмотря на то, что частные и сословные интересы полуфеодальной элиты сдерживали развитие страны в гораздо большей мере, чем даже весь русско-немецкий торговый договор, либеральная идея свершения буржуазной революции в России являлась еще большей утопией, чем идея построения социализма у большевиков»[188].
Наконец, в-третьих (и это, пожалуй, главное) невозможность повторения западного пути определялась цивилизационными различиями Западной и Русско-славянской цивилизаций, разностью их народных начал. Любая западная идея (не говоря уже о внедрении западных форм организации общества), будучи лишенной внутренней логики развития, не имела никаких шансов для успешной реализации в России, и могла бы привести только к краху, как в итоге и случилось с буржуазно-либеральным экспериментом, начатым Февральской революцией.
Первая мировая война, подорвав основы существующей политической системы, способствовала свершению буржуазной революции, но одновременно уничтожила и те скудные капиталы, которыми ранее обладала Российская империя. Мировая война представляла собой борьбу на истощение, которая велась за счет накопленного ранее национального богатства. Путем инфляции, искусственного поддержания курса национальной валюты, увеличения внутреннего и внешнего долга государства война поглощает национальный капитал, лишая власть финансово-экономических рычагов управления обществом. Утопичность буржуазно-демократической идеи западного типа не расширяла, а наоборот сужала опору власти и в результате всего за несколько месяцев деятельности Временного правительства эта идея довела страну до полного экономического и политического краха, не давая возможности удержаться у власти не только откровенно прозападным либералам, типа кадетов, но и умеренным западникам-социалистам, типа меньшевиков и правых эсеров.
«Большевики принесли свою утопию, но, в отличие от монархической и либеральной, она смогла сплотить общество и создать ту обширную социальную базу, которая удержала общество от падения в бездну. Большевики оказались тем “дном”, ниже которого было только падение в пропасть хаоса и анархии всеобщего развала. Своего успеха они достигли не только за счет доведенного до практического воплощения протеста против продолжения войны, но и за счет тех идей экономического и социального развития, которые они несли с собой. Эти идеи были выражены в крайне утопичной форме, но они отражали… особенности условий существования русского общества… Радикализм их идей соответствовал радикализму текущего момента и именно поэтому он смог сплотить и повести за собой агонизировавшее общество»[189].
Мифы о царской России, созданные за последние 30 лет отечественной пропагандой, конечно, не соответствуют действительности. Россия была одним из главных поставщиков зерна на мировой рынок, но экспортировались не излишки, а необходимое, в то время как населению не хватало зерна для пропитания. Только в урожайном 1909 г. крестьянам удалось выйти на уровень потребления зерна по нормам физиологического минимума, в остальные годы его потребление основной массой крестьян было ниже, а порой значительно ниже нормы. Все это периодически приводило к голоду в стране. Экспортируя хлеб, и наживаясь на этом, политическая и экономическая элита страны не обращала никакого внимания на то, что основная масса населения влачит полуголодное существование.
Столыпинская реформа не решила ни одну из стоящих перед ней задач: классовый мир на селе так и не был обеспечен, освоение и заселение Сибири так и не было осуществлено, а условия для создания крестьян-фермеров, так и не были созданы. В условиях серьезной зарубежной конкуренции, российский аграрный сектор нуждался в «машинизации» и «химизации». Обеспечить это в массовом порядке фермерские хозяйства, создаваемые реформой, не могли. Поэтому крестьянство в массе своей стремилось к кооперации, причем не только потребительской, но и производственной. Аграрии выдели выход не в фермерстве, а в коллективизации. Можно осуждать большевиков за методы проведении коллективизации, но нельзя отрицать, что они осуществили именно то, чего требовали объективные условия развития сельского хозяйства страны.
Промышленное развитие страны напрямую зависело от иностранного капитала и ввоза иностранных технологий, так что представлять Россию в качестве развитой индустриальной державой можно, разве, что, сравнивая ее с Османской империей или Внешней Монголией. Россия отставала от ведущих мировых производителей в разы не только в объеме выпуска продукции, но и во внедрении инноваций и новых технологий. Высокие темпы развития отечественной промышленности, как правило, объяснялись «эффектом низкой начальной базы», не отражая реальное состояние дел.
Наконец, наиболее вопиющим мифом является утверждение, что злодеи-большевики украли у России победу в Первой мировой войне. Российская империя, благодаря военно-политическому руководству страны не только оказалась абсолютно не готова к войне, но и, в отличие от своих противников и союзников, так и не смогла перевести экономику на военные рельсы и обеспечить войска всем необходимым. Итог был закономерным: развал фронта и тыла. Ко второй половине 1916 г. страна стояла на пороге экономической катастрофы, которая и разразилась в 1917 г. Уже у к осени 1917 г. страна не могла продолжать войну: даже если бы не было Октябрьской революции, Временное правительство вынуждено было бы пойти на не менее унизительный, чем Брестский, мир. Но даже если представить невозможное – ни Февральская, ни Октябрьская революция так и не случились, могла ли в этом случае царская Россия одержать победу? Нет. Наполеон говорил: «Просто победить – ничто, надо уметь воспользоваться победой»[190]. Долги царской России, которые она была не в состоянии выплатить на протяжении многих лет, ставили ее в экономическую прямую зависимость от союзников. К ноябрю 1918 г. Россия была бы настолько истощена войной, что оказалась бы не только в прямой экономической, но и в политической зависимости от союзников. Тут речь уже шла не о принадлежности Константинополя и проливов, а о превращении страны в англо-франко-американскую полуколонию. Скорее всего страна бы сохранила видимость независимости, монархическую политическую систему во главе с государем-императором, но была бы поделена на сферы влияния подобно Китаю или Персии. Самостоятельной (не говоря уже об активной) внешней политики страна бы не вела, а задачей политической власти было бы обеспечивать порядок на территории империи и бесперебойное поступление доходов ее истинным западным хозяевам. Как ни парадоксально, но большевики, проведя Россию кровавым путем, через революцию и гражданскую войну, сохранили не только политическую независимость и целостность страны, но и дали ей новый импульс для развития. Именно в этом и состоит горькая правда, в отличие от сладких мифов о «России, которую мы потеряли», которые плодили, и, наверное, еще долго будут плодить политическая и экономическая элита РФ и тесно связанные с ней авторы-мифотворцы.
Источник и литература: https://danilevsky.ru/trudyi-irsi/rossiya-kotoruyu-my-poteryali-mify-i-pravda-ob-imperatorskoj-rossii/