«Что же вы будете делать после всего этого?»
М.А. Шолохов писал свой «Тихий Дон», роман о Гражданской войне, долго и настойчиво. Уже вокруг переменилась жизнь, уже новая большая война стояла у порога, и, казалось, что книга о Гражданской войне, как сказали бы теперь, неактуальна. Вродебы, зачем писать о прошлом, в то время когда… Но книга оказалась удивительно своевременной, популярной и современной. Ведь не о прошлом же только он писал, не события сами по себе изображал, а писал о том, как всегда и обыкновенно бывает на свете, в земной жизни человека.
Так что же изобразил М.А. Шолохов в «Тихом Доне»? Да, конечно, – величайшее потрясение – революцию и последовавшую за ней Гражданскую войну в России во всем её драматизме, в конкретных картинах жизни. Точно передал дух народный и степень психологического и даже психического надлома людей в революционной смуте. Но вместе с тем великий писатель показал и то, как уберегается, как спасается живая человеческая душа в такой войне и в таком беззаконии. И как думается, главное состоит в том, что ему удалось передать духовную природу и духовный смысл этой революции, как впрочем, и всякой революции в истории человеческой цивилизации. Удалось показать её духовные, мировоззренческие и психологические причины. В этом отношении значение и положение «Тихого Дона» не только в русской, но и во всей мировой литературе является уникальным и единственным в своём роде. Христианское, православное понимание мира, выраженное в «Тихом Доне», не только не препятствует его мировому значению, но является непременным условием для этого.
Не может не вызывать удивления и глубокого уважения тот духовный стоицизм, с которым писатель многие годы, последовательно и терпеливо создавал «Тихий Дон». Причём, в идеологизированной общественной обстановке, особенно в творческой рапповской среде, так мало способствовавшей истинному творчеству. Отзвуки нравов, царивших тогда в писательской среде, докатились и до нашего времени. Писательница В. Герасимова, бывшая женой А. Фадеева с 1925 по 1932 год, в своих воспоминаниях о нём, поминая «великого» М.А. Шолохова («великого», разумеется, в кавычках) называет его среди «духовно-примитивных людей». Похоже, лишь потому, что он назвал А.Фадеева «властолюбивым генсеком» («О судьбе Александра Фадеева», «Вопросы литературы», № 6, 1989). Не стал бы теперь ссылаться на эти воспоминания, если бы М.А. Шолохов не упрекался именно в этом, в «духовном примитивизме». И если бы они не характеризовали обстановку в писательской среде, которую формировали в значительной мере сами писатели. Понятно, что такой несправедливый упрёк мог исходить от людей, понимавших духовность не иначе, как некоторую образованность и определённую начитанность и не более того.
По В. Герасимовой виноваты, конечно же, внешние обстоятельства, особенно исходящие от власти. А трагедия А. Фадеева состояла в том, что «он не мог не сознавать, что в нём погиб большой, истинный русский писатель». Во-первых, писатель в А. Фадееве не погиб. Роман «Разгром» всё-таки написан, и написан глубоко и блестяще. Во-вторых, он жил в одно и то же время с М.А. Шолоховым, и внешние обстоятельства в равной мере препятствовали им обоим. И потом, что же похваляться тем, что в нём «погиб» писатель, тем, что он не смог справиться с внешними обстоятельствами? Словно это может быть извинительно. Или всё это – лишь для обличения этих самых внешних обстоятельств? Но это же мелко. И совсем уж лукавое, согласное с новой идеологизированностью, утверждение: «До 1953 года вообще было немыслимо писать о том, о чём хотелось бы, – это грозило гибелью». Но писатель, пишущий лишь по разрешению начальства – это вовсе и не писатель, а нечто совсем иное. К этому времени «Тихий Дон» был создан уже как двенадцать лет назад… Кому было, что сказать городу и миру, тот сказал. Кому не дано было сказать, тот ссылается на неблагоприятные внешние обстоятельства…
На всё это следует сказать, что проблема «поэт и власть» у нас в России, во все времена, хоть в царские, хоть в советские, разрешалась иначе и трагичней, не по таким упрощённым представлениям, где с одной стороны – удушающая свободу творчества власть, с другой – художник, этой свободы жаждущий. Помимо власти поэту всегда противостоит то, нигде не прописанное «общественное мнение», которое страшнее и беспощаднее всякой узаконенной и регламентированной цензуры… Ведь и в случае с «Тихим Доном» не власть требовала от М.А. Шолохова «сделать» Григория Мелехова в конце концов «своим», а – именно А. Фадеев. Не власть останавливала публикацию романа в журнале «Октябрь», когда она там вдруг «застопорилась», дойдя до описания Вёшенского восстания. Власть, наоборот, устраняла эти препятствия. Постижение же духовного смысла «Тихого Дона» в нашем общественном сознании оставалось и всё ещё остаётся проблематичным. Остаётся таковым потому, что в нашем обществе всё ещё преобладает революционное, а не традиционное сознание. Всякое иное, кроме революционного – традиционное, консервативное, духовное – выставлялось как нечто якобы мешающее цивилизации и прогрессу. Это не способствует не только прочтению «Тихого Дона», но и чревато новыми социальными потрясениями… Историк А.Н. Боханов писал о состоянии в среде историков, но это относится ко всему нашему образованному слою: «По опыту личного и многолетнего общения с историками разных возрастов и званий, автор с полным основанием может утверждать, что многие, очень многие историки никогда Библии и в руках не держали. Не говоря уже о том, чтобы её постигать. При этом они изучали историю России – православный мир, православное государствоустроение, не желая знать и понимать, что духовная составляющая является фокусом, центром этого мира. Мало того. Они (историки) сплошь и рядом давали (и дают) оценки и умозаключения, касающиеся поведенческих мотивационных импульсов православного человека, весь комплекс мыслей, чувств и внешних реакций которого детерминирован инозаконными установками и надмирными упованиями: секулярно-позитивистская наука совершенно беспомощна здесь, а потому априори недостоверна» («Царь Иоанн Грозный», М., ФИВ, 2015).
Вот, к примеру, характерное суждение молодого литератора Михаила Бойко, так сказать, племени младого: «Мы живём не в первозданном мире, каким он был задуман творцом, а в целиком сконструированной реальности» («Русский фарш», в книге Романа Сенчина «День без числа», (М., «Литературная Россия», 2006). Что тут поражает? Разве ново отрицание мира, задуманного Творцом и Его самого? Нет, не ново. Но мы теперь находимся в более выгодном положении, чем наши предшественники в том смысле, что в полной мере знаем то, какие бывают последствия такого отрицания. И вдруг, как ни в чём не бывало – то же самое.
Мир Божеский всегда, во все времена противостоял тому миру, который автор называет «сконструированным». Борьба за мир Божеский шла всегда. Это и составляет брань духовную, сопровождающую живую душу человеческую в её земной жизни. Молодой же автор полагает, что с какого-то момента остался только мир «сконструированный», а Божеского не стало… В таком случае, мы вправе задать вопрос: с какого именно момента эта «реальность» или это бедствие наступило? С Раскола ли Русской православной церкви, революции ли 1917 года, или с новой, либеральной революции 1991-1993 годов? Или с того момента, когда автор посчитал, что так и есть, как он полагает? Ответов на такого рода вопросы нет. А это значит, что внешние «цивилизационные» проявления жизни затмили молодому автору её духовный смысл. Издательский дом «Комсомольская правда» предпринял масштабную акцию, мировоззренческую и информационную, издав книгу Дмитрия Миропольского «Тайна трёх государей» (М., 2017). Правда, никакой «тайны» трёх государей (Ивана IV Грозного, Петра I, Павла I) в книге нет. Это, надо полагать, «рыночная» завлекаловка. Книга представляет собой детективное чтиво, что тоже, ориентировано на «спрос». И посвящена она величайшей тайне, христианской святыне – Ковчегу Завета, его поиску, его обретению, что будет означать начало новой цивилизации.
Ковчег Завета, устроенный по велению Божию при Синае есть откровение Бога, выражающее Его волю. В нём находятся скрижали, или десятисловие, десять заповедей. При разрушении Иерусалима Ковчег Завета был сожжён вместе с храмом, в котором находился. Но иудейское предание свидетельствует о том, что он был спасён пророком Иеремией. Ковчег Завета – знак присутствия Господа среди людей. Как пишет автор, до сих пор он хранился в Эфиопии, среди тысяч его копий по храмам. И вот весной 1991 года, наш офицер, воин-интернационалист под видом кубинского офицера Эрнандо Борхес вывез из Эфиопии «одну исключительно ценную вещь». Интернациональная группа поисковиков ведёт её поиск. Они, прикоснувшиеся к такой тайне, уверены в том, что Ковчег Завета закономерно должен оказаться в России. Ведь ещё Андрей Первозванный, якобы доставил его из Иерусалима через Кавказ на Волхов. Доказательством чего служит его посох, там хранящийся и теперь.
Занимательная история! Но к Ковчегу Завета и его тайне отношения не имеющая, так как объяснить духовную святыню позитивистское сознание не в состоянии. Автор книги полагает, что Ковчег Завета, находясь в России, ознаменует новую эру в истории человечества. Но Ковчег Завета является святыней вне зависимости от того, где он находится. Он уже обретен. И весь вопрос состоит в том верит ли в это человек или нет.
Ведь он указывал путь сынам израилевым. Не дорогу – куда идти, а путь – как жить: «Когда поднималось облако от скинии, тогда отправлялись в путь сыны Израилевы во все путешествие свое. Если же не поднималось облако, то и они не отправлялись в путь, доколе оно не поднималось» (Исход. 40: 36). «И когда облако поднималось от скинии, тогда сыны Израилевы отправлялись в путь, и на месте, где останавливалось облако, там останавливались станом сыны Израилевы» (Числа, 9: 15). Облако, свидетельствующее о присутствии Господа, говорило о том, что путь им указывает Господь. Так же, как и радуга свидетельствует о связи людей с Господом. И для этого Он тоже посылает облако: «Я полагаю радугу Мою в облаке, чтоб она была знамением завета между Мною и между землёю» (Бытие, 9: 13). Присутствие «Облака» свидетельствует, что этот путь указан Богом, и никак не иначе.
Ковчег Завета был необходим людям для поиска пути, высшего смысла своего существования. А когда этот смысл обретён, то и Ковчег, вроде бы ни к чему, о чём говорится в книге пророка Иеремии: «И будет, когда вы размножитесь и сделаетесь многоплодными на земле, в те дни, говорит Господь, не будут говорить более «Ковчег Завета Господня». Он и на ум не придёт, и не вспомнят о нём, и не будут приходить к нему, и его уже не будет» (3, 16).
Наши же современники, мысля вполне материалистически, уверенные в том, что тайн, кроме кроссвордов на этом свете не бывает, и тайну Ковчега Завета подогнали под своё миропонимание. Не увидели в нём смысла духовного и приписали ему смысл материальный и даже утилитарный. Решили, что Ковчег Завета – это некий реактор, что он обладает сказочной научной ценностью, поскольку открывает путь к бездонным энергетическим ресурсам Вселенной…
Остаётся не вполне понятным то, почему духовного смысла «Тихого Дона», за редким исключением, не заметили писатели русского зарубежья, первой волны эмиграции, те, кто покинул, охваченную революционной смутой Россию. Ведь это были люди, жившие в самодержавной стране, в православной среде, с детства читавшие Священное Писание, воспитанные Законом Божиим. Обида и политика затмили все? Или читали Библию, скучая и не веря ей? Если так, то на кого же тогда обижаться и кому предъявлять счёт? А ведь в «Тихом Доне» представлена вовсе не положительная оценка революции. Правда, не декларативно, а образно выраженная. Казалось бы, в Шолохове они должны были найти скорее союзника, чем противника. Однако, этого не случилось. Сошлюсь в связи с этим на замечательную книгу «Шолохов и русское зарубежье» писателя и литературоведа Владимира Васильева: «Из эмигрантов-литераторов первой волны последним, кажется, прочёл «Тихий Дон» И. Бунин, неизвестно, правда, до конца ли? Во всяком случае, в его дневниках содержатся краткие отзывы только о первых двух книгах романа: «3.8.41. Воскр. Читал 1 книгу «Тихого Дона» Шолохова. Талантлив, но нет словечка в простоте. И очень груб в реализме.
Очень трудно читать от этого с вывертами языка и с множеством местных слов». «30.8.41. Суб. Кончил вчера вторую книгу «Тих.Д.» Всё-таки он хам, плебей. И опять я испытал возврат ненависти к большевизму». Ненависть к большевизму затмила даже способность различать литературу… «Перечитывая в апреле 1942 года И. Бабеля, Бунин вновь вспомнил Шолохова: «И какое сходство у всех этих писателей – хамов того времени – напр., у Бабеля – и Шолохова. Та же цветистость, те же грязные хамы и скоты, вонючие телом, мерзкие умом и душой» (М., «Алгоритм», 2003). Дело даже не в том, что тонкий стилист И.А. Бунин не понял «Тихого Дона» М.А. Шолохова и его самого. Точнее было бы сказать так: потому он и не понял «Тихого Дона», что не понял того, что происходит в России. Ненависть к большевизму все затмила. Поверил в то, что это – «Священная война против коммунизма». Радовался в дневнике 1941 года тому, что «царству Сталина скоро конец». О судьбе своей Родины России тревоги не было, в отличие от многих и многих эмигрантов, не потерявших разума… 9 октября 1941 года заносит в дневник нечто, отдающее уже явной смердяковщиной: «Нет, немцы, кажется, победят. А может это неплохо будет?» Понять «Тихий Дон» с такими представлениями, разумеется, было невозможно. Бунину ли, автору «Деревни» и «Суходола», не отличавшемуся в них особой деликатностью по отношению к народу, было попрекать Шолохова за грубый реализм?.. Да и облик библейского Хама И. Бунину должен бы быть известен: откуда он взялся и почему таков. Что же было негодовать на «большевизм», не замечая того, из чего он произошёл и не был ли к его появлению причастен, так зло негодующий писатель?
У нас сегодня нет особых оснований гордиться, и тем более кичиться уровнем нашего цивилизационного и культурного развития. Человеческого развития. Сегодня человек как никогда уязвим, а земная цивилизация как никогда близка к возможности самоуничтожения. Не уровнем же техники, сотворённой самим человеком, поверяется его развитость и положение в мире. Это, конечно, дело не десятое, но всё-таки производное от человека. Сирийский город Алеппо мы знаем теперь по войне, там происходящей, где снова столкнулись западная и восточная цивилизации. Но именно в Алеппо была найдена библиотека из древнего царства Эбла, существующая за 2500 лет до Рождества Христова. Библиотека, насчитывавшая шестнадцать тысяч глиняных табличек с записями. За тысячу лет до Моисея и его Пятикнижия… Неужто это итог и результат более чем четырёх тысяч лет: там, где была древнейшая цивилизация, теперь – варварство войны?..
Искус всечеловеческого единства, единой на всех казармы или тюрьмы, образ всё той же, библейской Вавилонской башни опять витает над людьми. То в обличии коммунизма, то в облике глобализации. В результате свободы «информации» мы сегодня в нашем обществе получили такой тотальный, абсолютный контроль над личностью, такую слежку за человеком, каких при прежних средствах коммуникации не было. И уж тем более ни при каких цензурах…
Люди отошли от своей духовной природы так далеко, что кажется, их возвращение к человеческому облику помимо войны уже невозможно. В обществе, кажется, исключительно преобладает варварское революционное сознание, как нечто исключительно положительное и даже спасительное.
Осмысление трагедии революции начала миновавшего века, оказывается, всё ещё «невозможно». Даже официальная «Российская газета» вынуждена была отметить очевидный факт: «Показателен смысловой ступор 2017-го, когда общество так и не смогло дать внятную оценку произошедшей сто лет назад Революции» (Алексей Чеснаков, «Новая матрица», № 97, 8 мая 2018). Хотя уже двадцать лет назад до этого наши выдающиеся историки утверждали, что время для осмысления революции пришло. И осмыслили. К примеру, И.Я. Фроянов в книге «Октябрь семнадцатого» (Издательство Санкт-Петербургского университета, 1997). И был подвергнут обструкции либеральной жандармерией. Что выводы выдающихся учёных, если надо поддерживать в обществе революционное а не традиционное сознание…
В каком всё-таки сложном мировоззренческом положении находится нынешнее поколение активных, образованных, искренних людей, действительно желающих разобраться в смысле происходящего. В самом деле, ушедшая партийно-советская элита исповедовала революционные ценности. До конца клялась интернационализмом и более всего боялась «национализма» и «великодержавного шовинизма». Так была напугана этими жупелами, что не избавилась от страха до последних своих дней. Либералы, совершившие очередную революцию в России, понятно, – неореволюционеры. Патриотическая и, вроде бы, народная коалиция, им противостоящая и находящаяся в оппозиции, тоже исповедует революционные ценности. Все – революционеры. Всем хочется революции, как разрешения всех проблем. Никаких – ни почвенников, ни традиционалистов, ни консерваторов. Наконец-то вышло академическое издание «Тихого Дона». Его подготовил Институт мировой литературы (ИМЛИ) тиражом – 300 экземпляров. Нам приведут десятки аргументов, объясняющих такой позорный тираж. Скажут непременно и о «книжном рынке», к литературе вообще неприложимом, так как он является сокрытой формой её удушения. И потом, книжное дело у нас всегда было доходным, без такого «рынка». Значит такой «рынок» решает совсем иные задачи.
Вроде бы, развенчана, наконец, не просто неправда, а преднамеренная ложь об «авторстве» «Тихого Дона». Ф.Ф. Кузнецов написал обширное исследование – «Тихий Дон»: судьба и правда великого романа». Выдавалось это за то, что тайна «Тихого Дона» наконец-то разгадана, что правда его восторжествовала. Но правда «Тихого Дона» кроется не в этом, во всяком случае, не в разоблачении его ниспровергателей. Это ведь, по сути, печальный факт, что член-корреспондент Российской академии наук, директор Института мировой литературы пишет большой труд, опровергающий заведомо ложные «сомнения» в «авторстве», – что скорее пристало литератору, историку, журналисту, краеведу. А не открывает его духовные тайны и мировоззренческие смыслы…
На фоне же библейского прочтения «Тихого Дона» такими ничтожными, нелепыми и жалкими предстают все эти надуманные и преднамеренные доводы об «авторстве». Поражает не только материализм воззрений, догматизм, круговая порука авторов в «низвержении» и «Тихого Дона», и его автора, поражает какое-то интеллектуальное скудоумие и вместе с тем безмерная самонадеянность авторов.
В силу целого ряда причин и обстоятельств мы плохо представляем себе личность М.А. Шолохова как писателя, и как человека. Снизвергатели «Тихого Дона» немало потрудились для того, чтобы в общественном сознании присутствовал облик эдакого простоватого «казачка», только и делавшего, что рыбачившего и охотившегося, чтобы потом, как аргумент и довод предъявить нечто подобное: как, мол, такой человек мог написать «Тихий Дон»? Подобный персонажу его же романа Мишке Кошевому – недалёкому, но преданному делу революции. Текст «Тихого Дона» говорит об обратном. А какие ещё аргументы, кроме текстов, должны быть для исследователей определяющими?
Да он был немногословен и сдержан на фоне идеологизированных говорунов, «былинников речистых», готовых торопливо и небрежно «воспеть» что угодно. О чём ему было говорить с ними, если тогда такие разговоры были небезопасны? О том, что он иначе чем они оценивал происшедшее в России – как трагедию русского народа, изобразить которую и видел своей задачей, а не торжество революции и «нового мира»… А они, преданные делу революции, были везде: и во власти, и в писательской среде.
Но те немногие факты его биографии, которые сохранились, свидетельствуют о нём как о чрезвычайно глубоком, мудром человеке, удивительной прозорливости. Свидетельствуют как о смелом человеке, умеющем говорить на равных с власть предержащими, преданном в дружбе, умеющем, несмотря ни на что, отстаивать свой мир, не поддаваясь соблазну случайных внешних влияний и расхожих догм.
Пётр Палиевский почти полвека назад, когда автору «Тихого Дона» не было ещё и семидесяти, высказал примечательное наблюдение: «Почти всем нам известно, что в нашей литературе есть писатель мирового значения – М.А. Шолохов. Но мы как-то плохо отдаём себе в этом отчёт, несмотря на достижения критики». Это свидетельствует о том, что в общественном сознании не было объективной оценки великого писателя. При всём при том, что литература была делом государственным.
Современность и далее злободневность «Тихого Дона» обусловлена тем, что изображённое в нём, в иной, конечно, форме продолжилось и в наше время. Библейская притча о ярме деревянном и железном (стальном) снова обнажилась своим неприглядным смыслом. Об этом, по сути, пишет, к примеру, Г.М. Шиманов: «На месте христианского мира выросла новая цивилизация, называющая себя либеральной, но на самом деле лишь маскирующая свою антихристианскую суть маской свободы» («История как промысел Божий». В.Ю. Катасонов, В.Н. Тростников, Г.М. Шиманов, М., Издательский дом «Кислород», 2016).
Примечательно, что в канун новой, очередной либеральной революции в России девяностых годов, вроде бы, вдруг вспомнился «Тихий Дон», как надежда на спасение. На страницах «Литературной газеты» произошёл знаменательный диалог выдающегося мыслителя, литератора и историка Вадима Кожинова и маститого публициста Бенедикта Сарнова: «Кто виноват?» (8 марта 1989) «Россия и революция» (15 марта 1989), «Что делать?» (29 марта 1989). Это был диалог и даже столкновение традиционной, патриотической мысли в лице Вадима Кожинова и мысли либеральной, революционного сознания в лице Бенедикта Сарнова. Отличие этих направлений мысли, сказавшихся и на диалоге, состояло в том, что В. Кожинов искал истину не в трагедии отдельных личностей, революционеров исключительно, а в трагедии народа. Был убеждён в том, что «мы о ней ещё очень мало знаем и ещё меньше в ней понимаем». И добавил, как главный аргумент: «Сейчас необходимо заново читать шолоховский «Тихий Дон». Видимо, он полагал, что нет более необходимого и драгоценного не исторического, не социального, а человеческого документа, который во всей полноте представлял и выражал бы то смутное революционное и наше невнятное время, кроме «Тихого Дона».
Б. Сарнов же оправдывал революцию как некое объективное действо, от нас не зависящее, а потому нет ни преступления, ни виновных. Он, не беря в расчёт собственно трагедию народа, печалился о трагических судьбах революционеров. Задавался вопросом о том, почему их настигла столь печальная участь. Словно она могла быть иной… То есть, исповедовал то наивное представление революционеров, согласно которому, в огне революции должно сгореть всё плохое, а остаться только хорошее.
Тогда, в конце восьмидесятых годов, в самый канун новой революции, – опыт «Тихого Дона» оказался невостребованным. Роман не прочитало и не перечитало ветреное племя. Но его спасительный опыт, несмотря ни на что, существует. Судя же по тому, что русская литература сейчас вытесняется из общественного сознания, нет никакой надежды на то, что «Тихий Дон» на этот раз будет прочитан, что теперь его опыт убережёт нас. И пред нами встаёт тот же самый вопрос книги пророка Иеремии, вопрос тяжелый и страшный: «Что же вы будете делать после всего этого?..»: «Изумительное и ужасное совершается на сей земле: Пророки пророчествуют ложь, и священники господствуют при посредстве их, и народ Мой любит это. Что же вы будете делать после всего этого?» (5; 31).
Что будем делать… То же самое, что и предтечи наши. Будем безумствовать, «восставать», как Каин, будем мучиться и погибать в новом «очистительном» огне; жить будем…
Пётр ТКАЧЕНКО