«Необходимый для вселенной
Глоток живительной воды…»
Как известно, Н. Мартынов, а в последующем и его потомки, пытались оправдать убийство М. Лермонтова. Сам убийца даже приступал к воспоминаниям. Но ничего из этого не вышло. Да и не могло выйти. Ничего из им написанного не мог опубликовать даже его приятель, редактор «Русского архива» П. Бартенев, и опубликовал их только после смерти Н. Мартынова, последовавшей в 1875 году. В связи с этим примечательно замечание в книге П. А. Висковатова: «Странно одно, что, рассказывая о причине столкновения с Лермонтовым, Н.С. никогда не решался напечатать их, несмотря на просьбы, которые часто к нему адресовали». И ясно почему, оправдыватьсято было нечем. Теперьто его жалкие заметки опубликованы. А потому мы и имеем право на такое утверждение.
Но была одна, не могу сказать иначе, как байка, появившаяся уже годы спустя после гибели поэта, распространяемая, конечно же, самим Н. Мартыновым, которая, вроде бы, должна была оправдать убийство им поэта, если не в общественном мнении, то хотя бы в кругу его приятелей. Сразу скажу, что байка эта не выдерживает никакой – ни биографической, ни исторической критики. Но, поди ж ты, вполне серьёзно все ещё излагается исследователями, причем, в таком смысле, какой не имеет к личности М. Лермонтова никакого отношения. Связана она ещё с первой ссылкой поэта на Кавказ в 1837 году за стихотворение «Смерть Поэта».
Мартыновы, в семью которых М. Лермонтов был вхож, передают через него для сына и брата Николая Мартынова пакет, в котором находятся письма, дневник сестры, и отец добавляет ко всему 300 рублей ассигнациями. Пакет вручается М. Лермонтову в запечатанном виде, а стало быть, о деньгах, в нем, находящихся, он не знал.
Поэт спешит в Геленджик, где царь устраивал смотр войскам. Но по пути, в Тамани, его обокрали. Исчез и пакет. Как известно, это стало потом сюжетом новеллы «Тамань» в романе поэта «Герой нашего времени». Когда М. Лермонтов встретился, наконец, с Н. Мартыновым, сообщил ему о пропаже и вручил 300 рублей своих. По законам чести Н. Мартынов в такой ситуации не должен был брать денег. Но взял. Что ж, натура преобладала над честью. И тут у Мартыновых возникает «подозрение». Поэт якобы не знал, сколько именно денег было в пакете, а значит, он его вскрывал. Эта «обида» якобы и стала причиной дуэли. Заметим, за четыре года до гибели поэта в Пятигорске… Ясно, что это не могло быть причиной последней дуэли поэта с трагическим исходом, иначе она состоялась бы гораздо раньше. Но Н. Мартынов, годы идаже десятилетия спустя пытался оправдать своё убийство поэта именно этой байкой.
Деньги он тут же промотал в Екатеринодаре, нынешнем Краснодаре, о чем и сообщал в письме отцу: «Деньги я уже все промотал, приехав в Екатеринодар, я, как дикий набросился на все увеселения…» Но знал ли М. Лермонтов, сколько денег было в пакете? Оказывается, знал. Обратимся к примечаниям П. А. Висковатова, из которых ясно, что не отец Н. Мартынова передавал деньги, а его сестра Наталья, любившая общаться с М. Лермонтовым: «Письмо, данное Лермонтову, было не от отца, а от сестры Н. С. Мартынова, которому она тайно от родителей посылала деньги». В таком случае, почему бы она стала скрывать от поэта, что находится в пакете? Впрочем, этот факт П. А. Висковатов всего лишь повторяет за П. К. Мартьяновым, задолго до него узнавшем о нём. Как видим, оправдание убийства поэта за четыре года до него уж никак не получается. Но из этого ведь следует, что исследователи оперируют не подлинными событиями, а теми, как их «отредактировал» П. И. Бартенев.
Справедливо писал поэт, исследователь жизни и творчества М. Лермонтова: «Разгадка многих лермонтовских тайн кроется не в недостатке свидетельств и документов, а в неверной, неточной, нередко предвзятой и социально скорректированной оценке тех, которые известны, в правильном прочтении, сопоставлении их для того, чтобы сделать верные выводы» (Ю. Беличенко). Но это мы так редко встречаем в исследованиях, как в прошлом, так и ныне.
За М. Лермонтова, повторюсь, шла и идёт довольно жёсткая духовно-мировоззренческая борьба и в ХIХ, и в ХХ веке, и в наше время, судя по научным, публицистическим работам и книгам о нём. Для неискушенного читателя может показаться случайностью то, что вступительная статья о М. Лермонтове М. Гиллельсон, в книге «М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников», почемуто начинается с имени П. Чаадаева, который при этом называется гением…(М., «Художественная литература», 1989).Ну, вроде бы, при чём тут П. Чаадаев, если даже и А. Пушкин не знал М. Лермонтова изза юных лет поэта. Нет, здесь исполняется негласный этикет в нашей общественной мысли, «передовой», разумеется, согласно которому П. Чаадаев выставляется родоначальником русской философии и учителем А. Пушкина. Ни тем, ни другим он, конечно же, не был. Если его письма назывались «философическими», то это вовсе не значит, что они были философскими. Скорее это была публицистика западнического толка с пессимистическим взглядом на историю России. Со столь тенденциозной мировоззренческой установкой быть учителем А. Пушкина он никак не мог. Скорее наоборот – поэт был учителем «философа». В этом можно убедиться, хотя бы перечитав их переписку и особенно письмо А. Пушкина к П. Чаадаеву от 19 октября 1836 года: «Что же касается нашей исторической ничтожности, то я решительно не могу с вами согласиться». Не возраст же их мы имеем в виду, но, прежде всего воззрения. Но этикет этот, точнее догматика оказалась стойкой. Даже такой глубокий мыслитель как В. Розанов писал, что «Чаадаев был его учителем» (Пушкина – П.Т.). И всё – вопреки текстам, как поэта, так и диссидентствующего публициста…
По тому же негласному этикету в статье М. Гиллельсон и А. Герцен назван ни больше, ни меньше, как «гением». Ну да – образован, талантлив, боролся, вроде бы, за свободу народа на деньги от продажи крепостных крестьян, но не гений же…
И главное – для доказательства дарования и самостоятельности мышления М. Лермонтова и не принадлежности его ни к западникам, ни к славянофилам, провозглашать гениями людей, далеко отстоящих от поэта по остроте ума и образованности не было никакой необходимости. Но это доказывает тот очевидный факт, почему М. Лермонтов постоянно, скажем так, уподоблялся тому или иному мыслительному поветрию уже многие десятилетия спустя после его гибели. Да неудобен был и остается таковым поэт столь огромного дарования «с русскою душой». Ведь тем самым он рушил и продолжает рушить все прозападнические и революционные воззрения, выдаваемые за «передовые». Скажем, в письме к А. Краевскому: «Мы должны жить своею самостоятельной жизнью и внести своё самобытное в общечеловеческое. Зачем нам тянуться за Европою и за французским?»
Нам могут возразить, что все это теперь имеет лишь историческое значение. Как бы не так. Разве в наше время свершена очередная «демократическая» революция не на тех же мировоззренческих основах, которые изобличал М. Лермонтов силой своего ума и таланта?.. Разве в нашем общественном сознании не то что блуждают, но зачастую преобладают не такие же идеи, которые бесконечно далеки от народного самосознания? И разве двухсотлетие поэта в наших СМИ не было отмечено почти исключительно цитированием стихотворения «Прощай, немытая Россия»?
В этом смысле характерна уже помянутая книга «Тайна Лермонтова» игумена Нестора (Кумыша) – (Филологический факультет СактПетербургского Государственного университета, СанктПетербург, 2011). Обратимся к ней ещё раз для того, чтобы более чётко представить то, как с помощью литературы «разрешаются» идеологические, далеко небезобидные дела. Обещание, данное в аннотации о том, что книга написана «в контексте христианского миропонимания» не оправдалось.
Причина этого довольно ясна. Это – как уже сказано, постоянное противопоставление в общественном сознании нашими церковными иерархами христианской догматики и художественного творчества, литературы. В то время как для такого противопоставления нет оснований уже хотя бы потому, что поэтический талант является даром Божиим – «Веленью Божию о, Муза, будь послушна» (А. С. Пушкин). Само собой автор отказывает поэту в пророческом даре. Оставляет за ним лишь «почти пророческий гнев», свойственный скорее революционным демократам. Странно, что такое школярство происходит вопреки фактам, то есть текстам поэта.
Особенно же нас поразило толкование, приписываемого М. Лермонтову стихотворения «Прощай, немытая Россия…»: «Вся беда положения русского человека – не только и даже не столько в повсеместном внешнем насилии над личностью, а в унижении её достоинства, которое стало нормой российской жизни. Русский человек превратился в раба не по положению, а в раба по психологии, в раба, с удовольствием и даже с необходимостью приемлющего деспотию, в раба по призванию, всецело преданного режиму, который его же и угнетает.
Несмотря на столь безрадостный взгляд на русскую действительность, на столь правдивую оценку национальных особенностей русского человека, Лермонтов создал произведения, исполненные чувства высокого патриотизма». На эту декларацию, уничижающую свой народ, можно ответить лишь тем, что русская государственность и общество устроены иначе, чем те, которые исследователь имеет ввиду и чего он, как видно по его писанию, не различает. Между тем, как не считаться с этим, стремясь к истине, невозможно.
Более того, священник и филолог игумен Нестор настаивает на том, что в «проблеме российского рабства поэт открывал все новые и новые стороны». Кажется, что обращение к М. Лермонтову ему понадобилось лишь для того, чтобы выразить ненависть к русскому народу, приписав ему рабство без всяких на то оснований, как национальную особенность… Неужто священник, филолог не ведает о том, что никакой народ не может быть поругаем? Но коль его русофобская филиппика всецело построена на фальшивке, мы вправе усомниться в его искреннем намерении постичь творчество М. Лермонтова…
Перед нами – поразительный и наглядный пример «преемственности» в поношении русского народа, используя, вроде бы, литературу. Этот пример даёт нам полное право утверждать: вот зачем изготовлялась эта фальсификация и вот почему она удерживается в общественном сознании столь длительное время. Причём, несмотря ни на какие доводы истинных и честных филологов и литераторов в её ложности…
Я даже представить не мог, что из столь христианского и патриотического творчества М. Лермонтова, поэта с «русскою душой», по его же определению, можно какимто образом вывести откровенную русофобию. Даже стало обидно, что это писано священником… Филологи ведь бывают всякими, но священник всетаки… И поскольку автор, в миру Владислав Кумыш не объясняет нам того, в чем же именно состоит и проявляется «российское рабство», а основывается лишь на одном стихотворении, приписываемом поэту в целях идеологических (у М. Лермонтова ведь много других, прямо противоположных стихотворений), мы вправе задать автору вопросы: а не является ли он сам рабом тех идеологических и догматических убеждений, в которые уверовал, и которые приводят его к русофобии? И можно ли на основе лишь одной фальсификации выносить такой приговор целому народу? Разумеется, нет.
К сожалению, подобные вопросы нередко приходится задавать и литераторам, когда обнаруживаешь необязательность, поднимаемых проблем в книгах о М. Лермонтове. А то и их явную ложность. Одной из таких прямотаки показательных работ является книга Владимира Бондаренко «Лермонтов. Мистический гений», вышедшая в малой серии ЖЗЛ (М., «Молодая гвардия», 2013). Автор в основном обращается к родословной М. Лермонтова, отправляясь по европейским местам жительства его далёких предков. Безусловно, это интересно, занимательно. Но таким способом не достигается главное – прочтение поэта. Во всяком случае это не самый надежный путь для этого, так как это не филология и не литературоведение, но скорее – краеведение… Или критик полагает, что творения великого поэта всецело передаются по наследству и раз и навсегда прочитаны?.. Увы, это далеко не так.
Исследователи, обращающиеся к дальней родословной М. Лермонтова, к его шотландскому происхождению, его предку – прорицателю Фоме Рифмачу, этим пытающиеся объяснить личность поэта, невольно впадают в экзотику. Разумеется, преемственность М. Лермонтова со своими далёкими предками есть. Но нам ли, литераторам, её определять, если она зачастую неподвластна даже медикам, земным врачам?
Между тем, как к своей родословной семнадцатилетний поэт обратился в год смерти отца, в 1831 году по конкретным причинам. В связи с конфликтом бабушки и отца он, обращаясь к своей родословной, защищал отца и себя, доказывая, что Лермонтовы не безродные. («Две жертвы жребия земного»).
Таким образом, одних заклинаний о шотландском происхождении М. Лермонтова явно недостаточно. А вот действительная драма поэта, доставлявшая ему столько мучений, при этом литературным критиком остается, по сути, не рассмотренной. Неслучайно позже поэт уже не касался этого аспекта своей судьбы, и представить немыслимо, чтобы он ею кичился… А потому объяснять ею творчество поэта невозможно. Биографию – да, но не творчество.
Литератор Владимир Бондаренко отправляется по европейским местам жизни предков М. Лермонтова. Но зададимся вопросом: что нового, нам неизвестного вывез из такой командировки критик? Абсолютно ничего, кроме факта своего присутствия там, где жили далёкие предки М. Лермонтова.
Может ли это легкое журналистское описание с общеизвестными экскурсами в биографию поэта заменить тот факт, что дух М. Лермонтова там уже побывал, что запечатлено в его стихотворении «Желание», созданном в 1831 году:
Зачем я не птица, не ворон степной,
Пролетевший сейчас надо мной?
Зачем не могу в небесах я парить
И одну лишь свободу любить?
На запад, на запад помчался бы я,
Где цветут моих предков поля,
Где в замке пустом, на туманных горах,
Их забвенный покоится прах.
На древней стене их наследственный щит
И заржавленный меч их висит.
Я стал бы летать над мечом и щитом,
И смахнул бы я пыль с них крылом;
И арфы шотландской струну бы задел,
И по сводам бы звук полетел;
Внимаем одним и одним пробужден,
Как раздался, так смолкнул бы он.
Но тщетны мечты, бесполезны мольбы
Против строгих законов судьбы.
Меж мной и холмами отчизны моей
Расстилаются волны морей…
Выделено мной – П.Т.
Прах предков «забвенный», меч их – «заржавленный». Да и помчаться туда, где цветут предков поля, в буквальном смысле слова невозможно, так как «тщетны мечты» и бесполезны мольбы «против строгих законов судьбы». Так М. Лермонтов побывал на полях своих предков. Но то, что недоступно было гению – очень даже «доступно» современному литератору. Никаких тебе «строгих законов судьбы».
Однако «желание» является несбыточным, так как между автором и «холмами отчизны» «Расстилаются волны морей».
Примечательно это искажение текста поэта. Если у М. Лермонтова – прах предков «забвенный», то современный критик решил поискать «незабвенный» прах его предков. То есть значению придаётся прямо противоположный смысл. В согласии с обыденным, а не Лермонтовским представлением.
Такое шотландское объяснение личности М. Лермонтова и его творчества имеет иное, более явное содержание – представить творчество М. Лермонтова вовсе не мощным проявлением русского духа, а какогото иного – западного, шотландского… Но поэт определял себя как человека «с русскою душой». Нет, утверждает критик, вопреки текстам самого поэта, это «своей горячей шотландской горской кровью он тянулся к боевым смертельным схваткам». Словом, кровь шотландская, не русская. Но главное – о крови ли следует говорить в толковании творений духа? Нет, конечно.
Неслучайно именно этого «шотландского» объяснения личности М. Лермонтова столь настойчиво придерживался В. Соловьев. (Так что В. Бондаренко здесь далеко не первооткрыватель. Скорее – идеологический последователь В. Соловьева). И ясно почему. Потому что философ отрицал всякую особенность русского народа, требуя отречения от неё: «Нравственный долг требует от народа, прежде всего, чтобы он отрекся от этого национального эгоизма, преодолел свою природную ограниченность, вышел из своего обособления». («Литературная критика», М., «Современник», 1990). То есть, чтобы он отрекся от Богом и природой данной ему особенности! А потому, если он не совершает над собой акта или эксперимента «национального самоотречения», то это и будет «неразумный псевдопатриотизм». Примечательная логика, в том числе, и в объяснении М. Лермонтова: требование национального, русского самоотречения не предполагает отречения от шотландского…
Я уж не говорю о том, что разделение патриотизма на «неразумный» и «разумный» есть потаённая форма отречения от патриотизма вообще.
Стало быть, если следовать мыслительными путями (а они и есть заглавные), а не историческим, биографическим, позитивистским и т. д., то мы обязаны сказать о том, что литератор В. Бондаренко, отправившись по европейским местам жизни предков М. Лермонтова, не личность поэта постигает, а аккуратно следует идеологии В. Соловьева, напомним, отрицавшего М. Ю. Лермонтова, как несостоявшегося вообще…Но мы всётаки пытаемся говорить о великом русском поэте Михаиле Юрьевиче Лермонтове.
Если критик В. Бондаренко не различает пророчества от мистицизма, а священник игумен Нестор в толковании М. Лермонтова какимто образом выискивает «проявление страшного богохульства» и впадает в русофобию, значит дела наши плохи. Основополагающие представления теми, кому дано их понимать, должны быть выражены точно. От этого напрямую зависит и состояние общества, и личности, и в конечном итоге – положение дел в стране.
Не различая этих фундаментальных величин, не пристало критику упрекать М. Лермонтова в том, что он «немало написал еретических превосходных стихов» (В. Бондаренко). Как видим, священник и критик абсолютно сходятся в критицизме поэта. Упрек же критика всего лишь и строится на приблизительном представлении о христианском мире вообще. И это доказывается таким легким оксюморонным сочетанием – «еретических превосходных», то есть совмещением представлений несовместимых. Оперировать ведь ярлыками «богохульника», «еретика» гораздо проще, чем провести анализ творений поэта с точки зрения христианского понимания мира…
Мы опятьтаки акцентируем внимание на духовномировоззренческие величины, а не только на собственно события, ибо первыми определяются и вторые. Пример толкования поэзии и личности М. Лермонтова В. Соловьевым ведь очень показателен. Начав со «сверхчеловечности», то есть искажения христианского понимания мира, он, в конце концов, по сути, оправдывает убийство поэта, называя его убийцу «бравым майором». Действительно, ведь «жизнь души вообще трудно уследить, но тамто и случается самое важное» (В. Михайлов).
Да и зачем современным авторам следовать за В. Соловьёвым, подверженном мировоззренческим поветриям своего времени, писавшем о М. Лермонтове почти шестьдесят лет спустя и увидевшим в нём только «презрение к человеку, присвоение себе заранее какого-то исключительного и сверхчеловеческого значения», ничем якобы не оправданного? Словно за столь длинный период истории ни в нашей общественной мысли, ни в постижении уникального дарования М. Лермонтова ничего не происходило… Поразительная нечуткость и небрежность к мировоззренческим основам нашего бытия. Или преднамеренность? Не знаю.
Когда я говорю, что вокруг наследия и личности М. Лермонтова, а также вокруг его трагической гибели всё ещё идёт незримая читающему миру борьба, я имею в виду и тот странный факт, что у нас есть, вроде бы, лермонтоведы, которых точнее было бы назвать мартыноведами. При этом они не обращаются, по сути, к поразительному по своей глубине творчеству поэта, но в основном к его биографии, начиная с детства, ставя под сомнение даже факт его рождения. Одним из таких мартыноведов является В. А. Захаров.
Юрий Беличенко в своей книге приводит потрясшую его фразу В. А. Захарова в Тамани, в Лермонтовском музее, где тот тогда работал научным сотрудником:
– Надо ещё выяснить, точно ли он – Лермонтов.
– Я и предположить не мог, – писал поэт, – что подобного рода сомнение в принципе существует.
В чём проявляется теперь борьба вокруг имени М. Лермонтова? Сошлюсь на пример. Сообщается о переиздании биографии М. Лермонтова, написанной П. А. Висковатовым, в издательстве «Книга» в 1986 году. Одним из авторов комментариев к которой был В. А. Захаров. Я изучаю книгу П. А. Висковатова, вышедшую на следующий год, в 1987 году, семидесятипятитысячным тиражом в издательстве «Современник», с комментариями уже А. А. Карпова. Но тут же, вослед, в том же издательстве «Книга» в 1989 году выходит двухтомное издание книги П. А. Висковатова. И составителями комментариев к нему являются В. А. Захаров и Л. Н. Назарова. А авторами вступительной статьи – В. А. Мануйлов и Л. Н. Назарова.
Не потому ли сменены авторы, что во вступительной статье книги, вышедшей в издательстве «Современник» труд биографа М. Лермонтова П. А. Висковатова в целом оценивается положительно? При всем при том, что в нём есть неточности и упущения. В то время как В. А. Захаров в своих писаниях, чуть ли не через страницу поносит П. А. Висковатова. Во вступительной же статье биографии, вышедшей в издательстве «Современник» в 1987 году, говорится: «Скромный учёныйтруженик, страстный почитатель памяти великого поэта он заслуживает нашей признательности за «нерукотворный памятник», каким и сегодня написанная им биография Лермонтова является для всех, кому дороги судьбы русской культуры и литературы» (Г. Фридлендер).
О чем это свидетельствует? О том, что по ментальности, по образу мыслей, по культурному уровню В. А. Захарову ближе убийца поэта Н. Мартынов, чем сам М. Лермонтов. Ведь он не касается собственно творчества великого поэта, но зато в своей книге «Загадка последней дуэли» публикует графоманские «сочинения» убийцы поэта.
Надеюсь, что это скучноватое сопоставление книг всётаки убедит вдумчивого читателя в том, что и книжноинформационное противоборство вовсе не случайно, и за ним стоит отстаивание имени великого русского поэта Михаила Лермонтова.
Зададимся вопросом: зачем В. Захаров публикует «Сочинения гна Н. С. Мартынова»? Ведь это – никакие не «сочинения», а явное графоманство. Если нам в ответ скажут, что это, видите ли, необходимо для более «полного» постижения М. Лермонтова и его эпохи, мы ответим, что это лукавая демагогия. Невозможно постигать великого поэта графоманскими поделками его убийцы. А если учесть то, что исследователь скупо ссылается на стихи М. Лермонтова, не говоря уже об их серьёзном анализе, то вывод напрашивается один: убийца М. Лермонтова Н. Мартынов для него дороже и значимей. И это подтверждается текстами исследователя, в которых прорывается оправдание убийцы М. Лермонтова. Как ни странно, но это так… И наряду с этим уничижение матери, отца, да и самого поэта.
Таким образом, В. Захаров являет нам ситуацию довольно странную: с помощью графоманских писаний убийцы поэта, якобы объяснить великого русского поэта… Какова цель такого действа? Пожалуй, одна – оправдание убийцы М. Лермонтова. Но в таком случае и назывался бы мартыноведом, но – не лермонтоведом. Но это – постыдно, а потому исследователь и прячется под титло лермонтоведа…
Но из такого уничижения М. Лермонтова, ставящего под сомнение даже его происхождение без достаточных на то оснований, явно проступает – умаление великого русского поэта.
В. Захаров в унижении М. Лермонтова не одинок. «Лермонтов пал жертвой собственного характера, беспокойного и насмешливого», (Евгений Гусляров, «Лермонтов в жизни», «Простор», № 7, 1990). Ну, вот ещё одно подобное суждение. Причина гибели – был не «как все». Получается, что сам поэт повинен в своей гибели… Но будь он «как все», не было бы у нас великого поэта. Странные суждения из уст литератора.
Эта, столь затянувшаяся «Лета Лермонтова», то есть попытки его искажения и забвения объясняются тем, что во все времена после его гибели они имеют одну и ту же природу – идеологическую, по самой своей сущности, неспособной постичь всей глубины и многомерности поэтического мира М. Лермонтова. И в ХIХ, и в ХХ веке, и сегодня, судя по книгам ныне о нем выходящим. Ну, разве что изменялись названия этих идеологических догматов – революционнодемократический, социалистический, теперь – опять «демократический»…
В подтверждение этого приведу поразительный пример из книги Герштейн Э. Г. «Судьба Лермонтова» (М., «Художественная литература», 1986). Факт очень значительный, может быть, по неосторожности проговорённый добросовестной исследовательницей. И касается он не только характеристики первого исследователя М. Лермонтова П. К. Мартьянова, но самого принципа постижения творений духа, который в определенной среде, вроде бы, образованных людей почитался «передовым» и «прогрессивным».
Между тем как П. К. Мартьянову, также как и В. И. Чилаеву принадлежит выдающаяся роль в прояснении обстоятельств гибели поэта, о чём и писал исследователь: «Достоверность чилаевских сведений нельзя уничтожить одним взмахом пера: он, дескать, всё забыл и ничего не помнит; ибо он не рассказывал о событиях спустя 30 лет после дуэли, как уверяет князь Оболенский; он передал нам заметки, сделанные им в 1841, и передал подлинные дела. А он знал суть дела, даже более, чем участники дуэли, – будет очевидным, что он не был заинтересованным и, следовательно, перетолковывать и искажать факты надобности не имел, и что сведения, даже интимные, могли быть известны ему более, чем кому-нибудь другому, так как он в 1841 г. исполнял должность плац-адъютанта комендантского управления и в секреты службы, равно как и в секреты обывательские, был, конечно, посвящён» (П. К. Мартьянов).
Итак, военный литератор П. К. Мартьянов (18271899) в 1870 году, тридцать лет спустя после гибели поэта, первым отправляется в Пятигорск. Он застает там в живых свидетелей драмы 1841 года, в том числе и отставного майора В. И. Чилаева, в доме которого М. Лермонтов проживал. П. К. Мартьянов публикует статью «Поэт М. Ю. Лермонтов по записям и рассказам современников» (Всемирный труд», 1870, № 10). Эта статья наконецтаки прервала тридцатилетнее молчание об обстоятельствах гибели М. Лермонтова.
Казалось бы, исследователи последующих времён должны были быть только благодарны – за десять лет до биографа поэта П. А. Висковатова он предпринимает попытку от прямых свидетелей собрать те факты, которые ещё можно было собрать. Однако к трудам П. К. Мартьянова изначально проявляется «недоверчивонегативное отношение». Это почему же? Ведь факты, и, кстати, документы, добытые им, знал лишь он. И никто, не побывавший в Пятигорске до 1870 года, как он, опровергать их не может.
Нам всё объяснила более поздняя исследовательница Э. Г. Герштейн. Факты, оказывается, не столь и важны. Главное – идеологическая ориентация автора: «Общественнополитическая физиономия Мартьянова, сотрудника «Нового времени», автора солдатских стихов, печатавшихся в казарменноблагонамеренных военных изданиях не внушала доверия». Тем самым, Э. Г. Герштейн поведала не только о «методологии» исследования М. Лермонтова, но и о том, что вдруг обнаружившиеся факты, после тридцатилетнего молчания об обстоятельствах гибели поэта, противоречили «общепризнанной» её версии… Ну, хотя бы вспомнила исследовательница о том, что и сам М. Лермонтов был офицером, то есть, по её логике – казарменноблагонамеренным…
Всё это свидетельствует о том, что в нашем лермонтоведении действительно существует некая корпоративная солидарность, если не сказать резче – круговая порука. Часто, может быть, и непреднамеренная. Но что важно, касается она не только судьбы поэта, но и его творчества. И особенно – обстоятельств и тайны его гибели 15 июля 1841 года в Пятигорске.
Поздние воспоминания о М. Лермонтове, сорок, а то и полвека спустя, его состарившихся современников, тех, кто находился с ним рядом, нет оснований принимать всерьёз. Столь запоздалая их публикация прямо свидетельствует о том, что они имели своей целью не установление истины, а играли какуюто иную роль, которую по имеющимся сведениям вполне можно вычислить. В самом деле, будь они действительно заинтересованы судьбой М. Лермонтова и его творчеством, они могли бы написать воспоминания о поэте если не сразу после его убийства, как это сделал В. И. Чилаев, то не столь поздно. Ну и пусть бы лежали эти воспоминания, в частных архивах, ожидая своего часа, коль был запрет даже на упоминание имени поэта. Но не в 1880х же годах, в старческом возрасте вдруг приниматься за воспоминания… А потому, совершенно прав П. К. Мартьянов: «Конечно, все эти повествования, спустя чуть ли не полвека после случившихся в 1841 г. событий, весьма разноречивы, не точны и отчасти даже лукавы. Они поведаны миру или с целью выдвинуться, пристегнувшись к Лермонтову, или даже для того, чтобы скрасить или исказить неприятный факт, касавшийся той или другой известной личности» («Последние дни жизни М. Ю. Лермонтова», составитель Д. А. Алексеев, М., «Гелиос АРВ», 2008).
Говоря же о нынешнем постижении М. Лермонтова, нельзя не заметить довольно явную закономерность: поэты, как в исследованиях своих, так и в стихах, зачастую понимают его гораздо глубже, чем филологи, которым, самим призванием, так сказать, предписано объяснение художественных текстов. Не говорю о самодеятельных исследователях, увлеченных М. Лермонтовым, людях зачастую искренних и самоотверженных. Но, не являясь профессионалами, они, как правило, тяготеют к краеведению, что тоже необходимо. Мы же всетаки говорим о великом русском поэте, и, прежде всего – о его творениях и его трагической судьбе.
Но понимался ли М. Лермонтов глубоко нашими современниками? Конечно же, понимался. И что примечательно и, вроде бы, парадоксально – в советский период истории он постигался глубже, чем теперь. К примеру, в стихах выдающегося поэта Ярослава Смелякова:
Он, этот Лермонтов могучий,
Сосредоточась, добр и зол,
Как бы светящаяся туча
По небу русскому прошёл.
Или в его же стихотворении («Кому воздать? С кого мы взыщем…») «На поверке»:
Он был источник дерзновенный
С чистейшим привкусом беды,
Необходимый для вселенной
Глоток живительной воды.
И что чрезвычайно примечательно, его вселенское значение поэт определяет, не прибегая к его христианским воззрениям, что характерно для многих нынешних исследований.