«Ищу кругом души родной…»

Кажется невероятным и невозможным то, что, попытки забвения М. Лермонтова продолжались и продолжаются со времени его трагической гибели до сего дня. Не потому ли, что в творениях поэта всё ещё свершается брань духовная в её извечном и неизменном виде? Опять­ таки оговоримся, что мы пишем не биографию поэта и не историю тех или иных событий, участником которых он был, но пытаемся определить духовно­мировоззренческие величины, из которых неизбежно проистекают те или иные события.

В этом отношении примечательна, носящая, некое знаковое значение история взаимоотношений М. Лермонтова и В. Белинского. Тем более, что она имеет не бытовой, а мировоззренческий характер. А потому мы и обязаны остановиться на ней подробнее. Ведь это не просто история взаимоотношений двух личностей, но история бытования в нашем общественном сознании двух направлений мысли – ​прямо противоположных и стоящих в конфликтном отношении: революционно­демократической (В. Белинский), как, безусловно «передовой» и «прогрессивной». И «консервативной», тяготеющей к народному самосознанию (М. Лермонтов).

Как известно, М. Лермонтов впервые встретился с В. Белинским в Пятигорске у Н. М. Сатина, с которым он в своё время учился в Благородном пансионе. Знакомство критика и поэта получилось более чем примечательным. Обратимся к воспоминаниям Н. М. Сатина: «В одно из таких посещений он встретился у меня с Белинским. Познакомились, и дело шло ладно, пока разговор вертелся на разных пустячках… На серьёзные мнения Белинского он начал отвечать разными шуточками; это явно сердило Белинского, который начинал горячиться; горячность же Белинского более и более возбуждала юмор Лермонтова, который хохотал от души и сыпал разными шутками.

– Да, я вот что скажу вам об вашем Вольтере, – ​сказал он в заключение, – ​если бы он явился к нам в Чембар, то его ни в одном порядочном доме не взяли бы в гувернёры… Такая неожиданная выходка, впрочем, не лишённая смысла и  правды, совершенно озадачила Белинского. Он в течение нескольких секунд смотрел молча на Лермонтова, потом, взяв фуражку и едва кивнув головой, вышел из комнаты. Лермонтов разразился хохотом.

Тщетно я уверял его, что Белинский замечательно умный человек: он передразнивал Белинского и утверждал, что это недоучившийся фанфарон, который прочитав несколько страниц Вольтера, воображает, что проглотил всю премудрость.

Белинский со своей стороны, иначе не называл Лермонтова, как пошляком, и, когда я ему напомнил стихотворение Лермонтова «На смерть Пушкина», он отвечал: «Вот важность – ​написать несколько удачных стихов! От этого ещё не сделаешься поэтом и не перестанешь быть пошляком».

Конечно, это были люди несопоставимые ни по уровню образованности, знаний, ни по уровню дарования. Справедливо писал Ю. Беличенко о том, что «он был мало образован, наш будущий великий критик. Из университета его исключили, и он активно занимался самообразованием, горячо влюбляясь во всех, кого читал. А Лермонтов прочитал Вольтера ещё в отрочестве, и уже успел, несмотря на молодые годы, понять, сколь умозрительны и утопичны оказались его нравственные рекомендации. Думаю, Лермонтов был прав, не пожелав тогда разговаривать с Белинским всерьёз».

И всё же очевидно, что различие между В. Белинским и М. Лермонтовым состояло не только в степени их образованности, несмотря на то, что критик был старше поэта, но – ​в направленности этой образованности, в том, какие ценности они исповедовали.

Отметим попутно, что Белинский приехал в Пятигорск лечиться на воды, а Лермонтов оказался там в ссылке, за стихи в связи с убийством А. Пушкина «Смерть Поэта». Надеюсь, читатели поймут разницу положений критика и поэта. «Передовой» критик едет лечиться, а «ещё неведомый избранник» оказывается там в опале… Нас же поражает то, что этой разницы не замечает критик, который отнюдь не гоним за свои «передовые» статьи так, как М. Лермонтов за стихи…

Но надо отдать должное В. Белинскому – ​его активности, увлечённости тем или иным произведением, наконец, его искренности, в которой мы нисколько не сомневаемся. Когда М. Лермонтов был арестован после дуэли с де Барантом, хотя повода для этого не было, так как дуэль закончилась благополучно, В. Белинский посетил его на гауптвахте. После беседы с поэтом критик был восхищён широтой познаний и глубиной ума М. Лермонтова. Правда, они говорили в основном о французской литературе. Но оказалось, что и эту литературу М. Лермонтов знал и понимал столь глубоко, что и привело в восторг В. Белинского.

Конечно, В. Белинский с его позитивистскими воззрениями не мог понять «Ангела» М. Лермонтова, которого он обругал в «Отечественных записках». Тем более, он не мог понять «Демона», которого читал. Как впрочем, не мог понять и великую поэму А. Пушкина «Медный всадник», которую он тоже читал, хотя она была опубликована при жизни поэта лишь во фрагментах. Но не находил в этих поэмах никакого столь дорогого его сердцу социального смысла.

Принято считать, что Лермонтова открыл, чуть ли ни единственный В. Белинский: «Один Белинский почуял нечто…» (В. Михайлов). Между тем, мировоззренческие миры поэта и критика были не то что не сходными, а скорее противоположными. Это сказалось и на взаимоотношениях их, и проявилось в писаниях «великого критика». Белинский был всё­таки человеком идеологическим, носившийся с «социальностью», как отмычкой для понимания творений духа. И, по сути – ​западником. А потому мне остаётся предложить перечитать статьи критика о поэте. Безусловно, в то время, благодаря популярности критика, они сыграли свою роль для открытия обществу нового поэта. Однако, мы не можем не видеть того, что в строгом смысле слова это – ​не литературная критика, а скорее торопливый пересказ творений поэта, публицистика. В самом деле, на двадцати страницах критик размышляет о природе поэзии вообще. Даже оговаривается, что «немного поэтов к разбору произведений которых, было бы странно приступать с таким длинным предисловием, с предварительным взглядом на сущность поэзии». Во­первых, такие предисловия нисколько не обязательны. Во­вторых, сама «сущность поэзии» выглядит здесь странновато, ибо речь в предисловии идёт не о поэзии, а о воззрениях самого критика. А потому обещание, что все сказанное, «легко приложимо к поэзии Лермонтова» не оправдано. Скорее, оно противоречит поэзии М. Лермонтова.

К примеру, критик высказывает довольно мудрёную «формулу», говорящую якобы о поэзии: «В природе нет нашего духа, но в нас есть дух природы». Но это ведь – ​не что иное, как предпочтение физиологической сущности человека его духовной природе. То есть, взгляд материалистический. Или – ​«поэзия есть выражение жизни, или лучше сказать, сама жизнь». Но ведь если поэзия – ​это сама жизнь, а не её образное осмысление, в ней отпадает всякая необходимость. Кстати, А. Блок, в реальности увидевший трагические последствия таких позитивистских деклараций, чётко понимал недопустимость смешения и уподобления «жизни» и «искусства»: «Великий вопрос о противоречии искусства и жизни существует искони». Ну и, конечно, критик навязывает поэту свои революционно­демократические воззрения, полагая, что если М. Лермонтов обращался к истории, то только из «недовольства современной действительностью». Но там, где следовало произвести анализ творений М. Лермонтова, критик утверждает нечто и вовсе странное: «Нет, хвалить такие стихи можно только стихами, и притом такими же». Но если согласиться с этим, то тогда надо признать, что никакой анализ, никакая критика, объясняющая поэзию и не нужна…

В статье «Стихотворения Полежаева» В. Белинский писал о М. Лермонтове более откровенно: «Странно было бы назвать Лермонтова великим поэтом за две написанные им книжки». Словно количеством книг да ещё в таком молодом возрасте определяется талант поэта.

Словом, великим поэтом М. Лермонтова В. Белинский не считал. В частном же письме Н. Х. Кетчуру 3 августа 1841 года он писал о поэте не то что более откровенно, но цинично. Причем, когда после убийства М. Лермонтова не прошло и месяца: «Лермонтов убит наповал, на дуэли. Оно и хорошо: был человек беспокойный, и писал хоть хорошо, но безнравственно, что ясно доказано Шевыревым и Бурачком». Где ныне эти Шевырев и Бурачок, на которых критик ссылается как на несомненный факт о якобы безнравственности творений М. Лермонтова?.. При этом надо полагать, что В. Белинский в своих идеологических писаниях является образцом нравственности.

Письмо это «великого критика» примечательно и тем, что он понуждает своего адресата собирать ненормативную лексику: «Собери все ругательства, которыми так богат русский язык, все проклятия, какими, когда­либо попы поражали еретиков и вольнодумцев». Обговаривает со своим адресатом все издательско­финансовые вопросы. И только после всего этого, в ряду «нескольких новостей» сообщает о гибели М. Лермонтова. Я не знаю, как определить такое поведение критика, кроме как обыкновенным цинизмом…

Это было началом того мировоззренческого «направления» в литературе, которое зачастую не различало самой литературы, используя её для выражения своих идеологических пристрастий. Позже уже в полной мере сказалось это в статьях о М. Лермонтове В. Соловьёва и Д. Мережковского, болезни отрицания – ​нигилизме.

Конфликт со светом, несбывшиеся надежды, обман этого мира, проходящие через все творчество поэта, нет никаких оснований выдавать за революционность. Этот конфликт происходит от высочайшей требовательности поэта к себе. Отсюда – ​его неудовлетворённость собой. При всём своём даровании и глубоком уме он жаждет личного совершенства. То есть, его неудовлетворённость направлена на себя, но не на внешний мир. Последнее – ​это удел людей с революционным мышлением, которым мешает несовершенство мира и который надо переделывать. Не свое собственное несовершенство, но – ​общество, мир.

И уж тем более, абсолютно нет никаких оснований сближать М. Лермонтова с декабристами. Если он и встречался на Кавказе с декабристами, то не потому, что они декабристы, а потому, насколько они были интересны ему как личности. В доказательство этого сопоставим два стихотворения поэта.

В 1832 году он пишет стихотворение:

Он был рождён для счастья, для надежд
И вдохновений мирных! – ​но безумный
Из детских рано вырвался одежд
И сердце бросил в море жизни шумной;
И мир не пощадил – ​и Бог не спас!

Надо полагать, что поэт пишет о творческой личности вообще. И, разумеется, о себе. Отсюда такая беспощадность: «Как сочный плод до времени созрелый».

В 1839 году он создаёт стихотворение «Памяти А. И. Одоевского». И что примечательно, вставляет в него часть помянутого стихотворения в переработанном виде:

Он был рождён для них, для тех надежд,
Поэзии и счастья… Но безумный –
Из детских рано вырвался одежд
И сердце бросил в море жизни шумной,
И свет не пощадил – ​и Бог не спас!
Но до конца среди волнений трудных,
В толпе людской и средь пустынь безлюдных
В нём тихий пламень чувства не угас:
Он сохранил и блеск лазурных глаз,
И звонкий детский смех, и речь живую,
И веру гордую в людей и жизнь иную.

(Выделено мной – ​П.Т.)

Такое перенесение столь исповедальных стихов в стихотворение «Памяти А. И. Одоевского» однозначно свидетельствует о том, что они были духовно близки. Ведь он вносит в посвящение свою заветную мысль, которая была понятна и А. И. Одоевскому. Это – ​отношение к свету: «Ты не служил ему». И жизнь его называет «чуждым» свету существованием.

Но есть в этих стихотворениях и существенные различия. Если в ранее написанном стихотворении: «И мир не пощадил – ​и Бог не спас!», то в посвящении: «И свет не пощадил – ​и Бог не спас!».

Это очень значимое различие. Под светом понималась, как известно, избранная, так сказать высшая часть общества, к которой М. Лермонтов относился критически, порой до беспощадности.

Этот свет не пощадил А. И. Одоевского. Но поэта не пощадил мир… Что для него свет, цену которому он знает и бесстрашно её выражает, если его не щадит само мироздание… Это, кстати, подтверждает то, что причиной гибели поэта стал его пророческий дар. Даже если это преступление и совершено интригами света.

Уже только сопоставление этих стихотворений говорит о том, что М. Лермонтова интересовали не декабристы как таковые, не по принадлежности к бунту, но одарённые личности. Своё же отношение к бунту он выразил еще в юности, в помянутом поразительном по пророчеству стихотворении «Предсказание»: «Настанет год. России черный год, Когда царей корона упадёт». И оно было прямо противоположным опрометчивым мечтаниям декабристов.

М. Лермонтов был неудобен в обществе не только потому, что изначально вступил в конфликт со светом, не только глубиной суждений, бесстрашной, безоглядной честностью, но и тем, что принадлежал к числу тех редких людей, кто чувствует, слышит в себе замысел Божий. Ведь в нашем общественном сознании издавна все складывалось так, что образованность человека вступала в конфликт с верой. А Церковь вступала в конфликт с культурой и почему­то с литературой в особенности. М. Лермонтов один из немногих поэтов во всей русской литературе, для которого, таких противоречий в их обыденной форме не существовало. Он абсолютно верующий человек, верящий в бессмертие души и в то же время обладающий невероятными – ​глубиной мышления и широтой познаний. Это само по себе не могло не привести его к столкновению со светом:

Нет, я не Байрон, я другой
Ещё неведомый избранник,
Как он, гонимый миром странник,
Но только с русскою душой.

Какая уж там могла быть русская душа – ​в свете, если только в салоне Карамзиных говорили по­русски. Во всех остальных – ​по­французски. А если учесть, что относительно недавно было нашествие Наполеона на Россию, это и вовсе создавало некую двусмысленность в обществе.

Будем всё­таки помнить, что одной из основных причин жестокого наказания М. Лермонтова, как за стихотворение «Смерть Поэта», так и после дуэли с де Барантом, был, скажем так, французский вопрос. Ну и в обоих случаях – ​защита А. Пушкина. В дуэли с де Барантом  – ​тоже. О «неуживчивом характере» поэта стали писать лишь в 1880­х годах, дабы хоть как­то «оправдать» погубление гения. Словно поэт такого масштаба должен или может быть «уживчивым». Ведь самого себя он осознавал «законом осужденным», «гонимым странником»…

Те же исследователи, кто выискивает причины обеих ссылок поэта на Кавказскую войну в иных обстоятельствах – ​«неподелённых» женщинах и прочее просто искажают действительность, рассказывая нам о поручике Лермонтове, коих было много, но не о гениальном поэте, какой был единственный.

А потому можно сказать – ​в драматической судьбе М. Лермонтова, что было причиной, а что – ​следствием остаётся как­то не вполне объяснённым. Кто кому бросил вызов? Лермонтов – ​«свету» и якобы беспричинно, по молодости лет и необдуманно. Или же свет бросил вызов всей русской жизни, выразителем которой был поэт?.. Неужто он должен был вослед за лакеями света, за светской чернью оправдывать убийцу А. Пушкина Дантеса? Нет! Он пишет «Смерть Поэта» и, как понятно, на всю свою оставшуюся короткую жизнь подписывает себе приговор…

М. Лермонтов обладал не только большим поэтическим талантом, глубочайшей силой ума, но и какой­то беззащитной, безоглядной открытостью в общении со своими современниками, которые были разными. Участь же пророка он хорошо знал и помнил. Впрочем, как и участь поэта в обществе: «Но ты остановись, певец, Златой венец не твой венец».

Конечно, из этой своеобразной и разносторонней природы его дарования и его творчества, начиная с ранних стихов и заканчивая последними стихотворениями «Морская царевна» и «Пророк», проходит тема обмана. Но не как неудовлетворённость окружающей действительностью, что уже тогда становилось модным и считалось «передовым», а – ​недовольство самим собой, своим несовершенством. Это говорило как о беспощадной требовательности поэта к себе, так и об осознании того, что ему дан некий особый дар: «Хранится пламень неземной Со дней младенчества во мне». Отсюда – ​с ранней юности он испытывает «жизни тяготенье». Но это – ​не обличительность и не критицизм даже в самых жестких его стихах об отдельных людях, обществе (свете), о своём поколении. А скорее – ​бесстрашная, безоглядная искренность, которая не могла, в конце концов, не войти в конфликт с тем же светом, то есть «высшим обществом».

Мы видим эту тему обмана начиная, скажем, с юношеского стихотворения «Нищий» («У врат обители святой…») до одного из последних стихотворений «Морская царевна». Но мы допустили бы непростительное упрощение поэтического мира поэта, если бы посчитали, что это несоответствие должного и действительного, и вызываемая им нередко предельная жёсткость, имеют социальную природу, являет собой призыв к бунту. К примеру, в таком его стихотворении как «1­е января» («Как часто пёстрою толпою окружён…»):

О как мне хочется смутить веселье их,
И дерзко бросить им в глаза железный стих,
Облитый горечью и злостью!

Эта беспощадная жесткость поэта имеет совсем иную, даже противоположную природу, не социал­революционную, но духовно­мировоззренческую. Жёсткость эта определялась и тем, что он знал о том, что ему даровано Богом. Во всяком случае, о тяжком пророческом даре он прямо говорит вплоть до последнего стихотворения «Пророк» («С тех пор как вечный Судия мне дал всеведенье пророка…»). Отсюда – ​его исключительная честность и беспощадная правдивость. Причём безоглядная, без всякого расчёта на то, какие последствия она может иметь для его жизни.

Это несоответствие того, как должно быть по Божескому устроению мира и по человеческой совести с тем, как есть в действительности, и являлось главной причиной жёсткости поэта. А вовсе не то, что мир устроен «неправильно» и человек может и имеет право переустраивать его по своему произволу. Это – ​является основным и главным, что не даёт никаких оснований поверять, объяснять и постигать поэта­пророка упрощёнными, только историческими и социологическими понятиями. Ни к каким, якобы «передовым» кружкам, ни к декабризму, ни к дичи «освободительного движения» в своей стране, уже поджигаемой революционными демократами, устраиваемых на отвлечённых идеях, далёких от народного самосознания, не имел М. Лермонтов никакого отношения. Он жил совершенно в ином духовном измерении.

Отношение к М. Лермонтову его современников, света, за исключением истинных его почитателей и друзей, понятно. Там кипела жизнь с её интригами и прочими соображениями. Но ведь не изменилось отношение к поэту и потом, во всё последующее время. В связи с этим, Ю. Беличенко задавался не таким простым, как может показаться, вопросом: «Ну, а потом? Почему и в следующем, ушедшем уже веке, в работах о Лермонтове так часто встречаются вольные или невольные выдумки и умолчания? И отнюдь не невинные, замечу, а явно искажающие его облик. …Почему же именно Лермонтову выпала такая особая и противоречивая посмертная участь?» Надо признать, что из всех исследователей, пожалуй, только Юрий Беличенко задался жёсткими вопросами о причинах забвения поэта, начиная с его гибели и длящимися во все последующие времена. Задался в книге «Лета Лермонтова» (М., Московские учебники и картография», 2001).

В. Хачиков, признавая за Ю. Беличенко неоспоримость логики, называет его просто журналистом. И здесь необходимо существенное уточнение. Юрий Беличенко был не только журналистом, но и талантливейшим поэтом, очень образованным литератором, помимо Харьковского политехнического, закончившим и Литературный институт по семинару поэзии. Могу говорить это столь утвердительно и потому, что творчество его знаю давно, и потому что под его началом мне довелось пять лет проработать в отделе литературы и искусств центральной военной газеты «Красная звезда». Причём, именно в период его активной работы над книгой «Лета Лермонтова». Оставляя же за ним только звание журналиста, В. Хачиков невольно уподобляется В. А. Мануйлову, впадавшему в вульгарный социологизм. И по этой причине призывавшего в «Лермонтовскую энциклопедию» писать всех, людей разных профессий, кого угодно, но не литераторов и не филологов в первую очередь.

По мере того, как со временем обнаруживалась величественность поэзии М. Лермонтова и уникальность его личности, начинается его довольно бесцеремонная критика с позиций «передовых» учений, которые таковыми не были. Это было, как мы видели, уже в статьях В. Белинского. Но то, что продолжалось до конца ХIХ – ​начала ХХ веков, зачастую находилось даже за пределами обзорной литературной критики. Там, уже вовсю неистовствовала идеология. Вот откуда проистекают попытки искажения, забвения, «Лета Лермонтова». Ну мешала такая личность с его наследием «передовым» учениям. С ней «надо» было что­то делать. И делали. По разным направлениям – ​как искажения её сути в позитивистских писаниях, так и с помощью издательских уловок. Поразительны в этом отношении писания В. Соловьёва о М. Лермонтове, когда философ приписывает поэту «ницшеанство». Это, мягко говоря, несправедливо уже хотя бы потому, что этого «воззрения» в Лермонтовскую эпоху не было. Вполне понятно, почему вопреки текстам поэта и фактам его судьбы, В. Соловьев отказывает М. Лермонтову в пророческом даре. Образованную часть общества охватывало позитивистское миропонимание с отказом от духовного: «И если Лермонтов не был ни пророком в настоящем смысле этого слова, ни таким прорицателем, как его предок Фома Рифмач, то лишь потому, что он не давал этой своей способности никакого объективного применения. Он не был занят ни мировыми историческими судьбами своего отечества, ни судьбою своих близких, а единственно только своею собственной судьбой, и тут он, конечно, был более пророк, чем кто­либо из поэтов».

Такое умозаключение даже как­то странно читать, зная юношеское стихотворение «Предсказание» («Настанет год, России чёрный год, когда царей корона упадёт…»). По своим убеждениям В. Соловьев просто не мог постичь поэта. Ведь он объявляет его «сверхчеловеком». Не надо обладать каким­то богословским образованием, чтобы понять, что это – ​вариация и даже синоним Человекобога.

«Так как Святое Писание Нового Завета признаёт Иисуса Христа и Богом и человеком, то оба определения его естественно соединяются в одно – ​Богочеловек. В настоящее время это наименование является обычным понятием о лице Иисуса Христа и служит для выражения двух следующих частных понятий: 1) в Иисусе Христе два совершенных естества – ​истинное божеское и истинное человеческое, 2) эти два естества соединены ипостасно, т. е. составляют единое лицо». (Христианство. Энциклопедический словарь, том 3, М., научное издательство Большая Российская энциклопедия, 1995). В отличие от христианского Богочеловека В. Соловьёв допускает уклонение от христианства, когда на первое место ставится человек, а не Бог, человеку приписываются Божеские задачи мироустройства. Но в таком случае, почему мы должны обращаться к искажённым и ложным понятиям? Разве не ведаем, хотя бы из истории атеистического ХХ века, что из них проистекают трагические жизненные положения?

Доказательством справедливости наших размышлений является тот поразительный факт, что В. Соловьев, в конце концов, отрицает М. Лермонтова вообще: «Попусту сжёг и закопал в прах и тлен то, что было ему дано для великого подъёма, как могучему вождю людей, на пути к сверхчеловеку. Но как же он мог кого­нибудь поднять, когда сам не поднялся?»

Обратим внимание на ту логику, с помощью которой отрицается М. Лермонтов. Вменяется ему миссия вождя, поэту не свойственная вообще, и не находя её в личности М. Лермонтова, поэту выносится приговор… Это не то что ошибочный подход, но скорее некое – ​литературно­критическое и идеологическое шулерство. А потому не может не удивлять то, что исследователи, даже глубокие, постоянно ссылаются на В. Соловьёва, словно не замечая этого уничижения и даже отрицания великого поэта…

Напрашивается естественный вопрос: в таком случае, зачем обратился к творчеству М. Лермонтова? Поведение философа кажется алогичным – ​снизвергать М. Лермонтова в 1899 году. На самом деле оно закономерно с точки зрения тех «ценностей», которые исповедовал В. Соловьев. Ну, мешал М. Лермонтов утверждению новых идеологических догматов, в которые уверовала значительная часть образованного общества.

Даже несколько забавно, что многодумный философ, столь большое время спустя, после гибели поэта даёт юному гению совет быть «скромным»: «Вот, кажется, безусловно, разумная и справедливая дилемма: или стань действительно выше других или будь скромным». Это – ​декларации вне личности и текстов самого поэта, так как он был намного выше своих современников и по дарованиям, и по остроте ума, и по образованности. Оставался таковым, и когда писалась эта неправда о нём. Но невольно задаёшься вопросом: почему это философ вдруг озаботился «скромностью» поэта почти шестьдесят лет спустя после его гибели?

Ведь этот, столь запоздалый совет философа поэту – ​«Будь как другие хладнокровен, Будь, как другие, терпелив», давно выражен М. Лермонтовым в стихотворении «Когда надежде недоступный…».

«Люблю Отчизну я, но странною любовью…»

Сам факт, что М. Лермонтов стал превратно толковаться, по сути, искажаться литераторами, филологами и философами, уже десятилетия спустя после его гибели, как думается, в основном не из умысла, а в согласии с их «передовыми» воззрениями, доказывает и то, что могли быть и прямые подмены текстов поэта. Тем более, что сам он относился к своим рукописям если не небрежно, то не с педантичной аккуратностью, раздаривая их друзьям и знакомым (см. Борис Челышев, «В поисках пропавших рукописей», М., «Просвещение», 1974). Тут мы имеем в виду, прежде всего, стихотворение «Прощай, немытая Россия…», со странной публикацией его десятилетия спустя после гибели поэта. Стихотворение явно ему приписываемое. И, несмотря на все аргументы истинных филологов и знатоков творчества М. Лермонтова, продолжающееся включаться, пожалуй, во все издания поэта.

При этом ведь очевидно, что идеологически озабоченными людьми «решалась» задача не творчество М. Лермонтова представить в его истинном значении, а показать, что великий русский поэт – ​заодно с этими «передовыми» учениями.

Нам могут возразить, что такие подмены невозможны. Но история фальсификаций и подмен литературных и исторических текстов стара, как мир. Помнится, в наше время даже книжка выходила В. П. Козлова «Тайны фальсификации». (Издание второе, АСПЕКТ­ПРЕСС, М., 1996). Мотивации таких шкодливых действий могли быть самые разные: «Фальсификация исторических источников, так же как и литературные мистификации, подлоги документов, – ​старый как мир род занятий и «упражнений» людей, увлеченных или жуликоватых, склонных к сенсационным открытиям и обуреваемых честолюбивыми соображениями, преследующих определённые, подчас серьёзные политические и идеологические цели или охваченных желанием позабавить доверчивых читателей».

А потому, не таким уж невероятным является вопрос Валерия Михайлова, автора обстоятельной книги «Лермонтов»: «Не подменил ли кто­нибудь из переписчиков с «подлинника» одно лермонтовское слово (стихотворение напечатано только в 1887 году), дабы устами любимого народом поэта сказать нечто нехорошее про его родину, которую сам Лермонтов по­настоящему любил?» (серия ЖЗЛ, М., «Молодая гвардия», 2012).

Кроме того, В. Михайлов обращает внимание на очень важную ремарку, которой сопровождалась публикация стихотворения «Прощай, немытая Россия…»: «Записано со слов поэта современником». И что примечательно: как раз на эту ремарку как, впрочем, на уничижающий Россию эпитет «немытая» филологи не обращают особого внимания, словно они ни о чём не свидетельствуют. «Тем не менее как раз­таки этот уничижительный эпитет не вызывает никаких сомнений у лермонтоведов, хотя он совершенно не в его духе». Но, кто же был таким рачительным собирателем наследия М. Лермонтова, который записывал стихи «со слов поэта»? Оказывается, такие «фольклористы» были. И особенно – ​уже многие десятилетия спустя после убийства поэта.

Отсутствие автографа стихотворения не может быть главным аргументом в его подложности. Автограф мог и затеряться, как и многие из творений М. Лермонтова. В конце концов, не сохранилось даже автографа стихотворения «Пророк» А. Пушкина. Но это не даёт нам повода для сомнения в его подлинности. Лермонтовское же стихотворение такой повод даёт. Ведь само определение «немытая Россия» – ​это обычная идеологема революционных демократов, к которым М. Лермонтов не только не принадлежал, но как мы видели из истории взаимоотношений его с В. Белинским, находился с ними в довольно натянутых отношениях. Вбрасывалась же она в общественное сознание для оправдания её «мытья». Потом люди с революционным сознанием обзовут Россию «больной», дабы получить, хоть какую­то видимость права её «лечить». По своим произвольным рецептам, конечно. Ну а позже и вовсе оклевещут Россию «тюрьмой народов», чтобы обрести санкцию на её революционную «переделку». Это будет коварная клевета, так как естественная многонациональность страны была и остаётся основным её достоянием, позволяющим ей как расширять свои пределы, так и пребывать в мире всем народам, в неё входящим.

Если М. Лермонтов любил Отчизну «странною любовью», то это означает – ​непомерно великой, непостижимой. Он так и пишет в стихотворении «Родина»: «Не победит её рассудок мой». В его поэтическом мире никак не может быть вместо этого – ​либерально­обличительного определения своей страны, как «немытой»… Вот главный факт, объясняющий приписываемое М. Лермонтову стихотворение «Прощай, немытая Россия…». А вовсе не наличие авторского оригинала, который за давностью лет действительно мог затеряться. По этой логике, как видим, автограф «затерялся», но не затерялся уничижительный смысл, М. Лермонтову не свойственный. Свет обличать он мог, и порой жестоко. Но не Родину, о чём свидетельствуют его стихи.

Поразительно то, как даже в наше время, на исходе советского периода истории, все ещё объясняли М. Лермонтова, впадая и вовсе в какой­то махровый вульгарный социологизм. Имею ввиду вступительную статью к четырёхтомному собранию сочинений поэта – ​Г. П. Макогоненко «Творческий путь Михаила Лермонтова» (М., издательство «Правда», 1986).

Особенно характерно толкование филологом стихотворения «Прощай, немытая Россия…». Относя, по «традиции», это стихотворение к 1841 году, Г. П. Макогоненко вполне серьёзно пишет о том, что именно «во время второй ссылки, боевых действий Лермонтов впервые подробно узнал простой народ». То есть надо полагать, что с юношеских пророческих стихотворений и во все своё творчество он не знал простого народа, а тут вдруг узнал и написал «Родину» и «Прощай, немытая Россия…». И это за считанные месяцы до трагической гибели… Значит, все обширное наследие поэта, за исключением последних стихотворений надо признать как основанное на незнании своего народа? Какая­то не то что не филологическая, но догматическая логика.

Ну а почему мы столь долго не знали этого стихотворения, филолог тоже объясняет очень просто: «Обличение самодержавного режима не позволяло долго напечатать это стихотворение, оно широко распространилось в списках – ​отсюда и разночтения».

Что касается «обличения самодержавия», то оставим его, по справедливости, революционным демократам, так как самодержавие М. Лермонтов не обличал. Невозможно увидеть «обличение самодержавия» в небольшом цикле стихотворений поэта 1835 года, скорее наоборот:

Опять, народные витии,
За дело падшее Литвы
На славу гордую России,
Опять, шумя, восстали вы.

…Что это: вызов ли надменный
На битву ль бешенный призыв?
Иль голос зависти смущённой,
Бессилья злобного порыв?..

…Да, хитрой зависти ехидна
Вас пожирает; вам обидна
Величья нашего заря;
Вам солнца божьего не видно
За солнцем русского царя.

Ведь в этом «верноподданническом» стихотворении М. Лермонтов бескомпромиссен и даже беспощаден к «клеветникам России»:

Вы мнили грязными руками
Венец блестящий запятнать.

Какое уж тут обличение самодержавия, задним числом навязываемое М. Лермонтову…

Да, он был в то время, видимо, единственным поэтом, стихи которого ходили по рукам, распространялись в списках, были известны довольно широкому кругу читателей без их публикации.

Чего стоит хотя бы громкая история со стихотворением «Смерть Поэта» в связи с гибелью А. Пушкина, за которое поэт был наказан ссылкой на Кавказскую войну. Переписчик и распространитель стихотворения С. Раевский был также наказан ссылкой. Без публикации была хорошо известна и его главная поэма «Демон», коль одна из редакций её представлялась даже к царскому Двору. Но вот то, что ходило по рукам стихотворение «Прощай, немытая Россия» не просматривается и не подтверждается… Может быть, и ходило по рукам тех, кто его изготовил, в качестве прокламации, а вот среди людей, знавших и ценивших творчество М. Лермонтова, – ​нет. (Кстати сказать, Г. П. Макогоненко настаивает на том, что стихотворение это было впервые опубликовано в 1887 году в «Русской старине».).

Выдающийся филолог, директор Пушкинского Дома (Санкт­Петербург) Н. Скатов об этом, явно приписываемом М. Лермонтову стихотворении, помнится, писал совсем иначе: «Как известно, автографа этого стихотворения нет. Что ж – ​бывает. Но за тридцать с лишним лет не появилось и никаких свидетельств о какой­либо изустной информации: это о лермонтовском­то стихотворении такой степени политического радикализма. Нет и ни одного списка, кроме того, на который ссылается П. И. Бартенев, с чьей подачи и стало известно в 1873 году стихотворение, и который тоже якобы утерян…

Наконец, главное – ​это противоречит всей системе взглядов Лермонтова, всё более укреплявшемся в своём русофильстве, которого даже называли русоманом и который пишет (вот здесь­то автограф как раз сохранился): «У России нет прошедшего: она вся в настоящем и будущем» («Литературная газета» № 38­39, 2004).

Читатель, конечно, заметит разные годы обнародования этого якобы лермонтовского стихотворения. Но это, пожалуй, не главное. Основное состоит в том, что Н. Скатов поминает П. И. Бартенева, который был редактором «Русского архива», (а не «Русской старины»). «Моножурнал» Бартенева «Русский архив» представлял собой, по сути, самодеятельный журнал, без редакции, выпускаемый одним редактором с привлечением членов семьи. Журнал довольно небрежный. Но, выпускал его Бартенев почти пятьдесят лет… И. С. Аксаков даже писал, что «подлинно, что­либо печатать в нем («Русском архиве») – ​значит хоронить себя».

Эту разницу между приличным журналом «Русская старина» и «моножурналом» «Русский архив» надо обязательно иметь в виду, так как П. И. Бартенев в своем журнале опубликовал немало материалов о Лермонтове, причем, выставляя его не в лучшем и не в объективном свете.

И тут мы должны всё­таки остановиться, хотя бы кратко, на личности Петра Ивановича Бартенева (1829­1912), издателя «моножурнала» «Русский архив», «пропагандировавшем» М. Лермонтова. Прежде всего, что очень важно, П. И. Бартенев был в приятельских и даже в дружеских отношениях с убийцей М. Лермонтова Н. Мартыновым, о коем отзывался в превосходнейших тонах: «Николай Соломонович был прекраснейший человек, добрый, честный и богобоязненный». Ну, убил гения России при странных, и до сих пор не выясненных обстоятельствах, но зато – ​прекраснейший человек, добрый, честный… Видимо, не следует ломать голову над тем – ​на основе каких фактов П. Бартенев даёт столь высокую оценку убийце поэта Н. Мартынову. Коль за последним никаких благодеяний, судя по сохранившимся свидетельствам, не обнаруживается, остается полагать, что столь высокую оценку своему приятелю П. Бартенев даёт за его главное «дело» – ​убийство поэта. Другого значения из сопоставления фактов не выходит. Ведь известно, что люди приятельствуют и дружат лишь тогда, когда у них – ​сходное миропонимание и когда они исповедуют одни и те же «ценности», которые таковыми могут вовсе и не являться…

Нельзя сказать, что П. Бартенев не был человеком увлечённым. Но увлечённость его русской историей носила довольно избирательный и странный характер. В своей деятельности он следовал опыту Н. Новикова и А. Герцена, людей идеологизированных и антисамодержавных.

Он немало потрудился на ниве пропаганды А. Радищева и декабристов, публикуя материалы о них в «Русском архиве», издание которого он предпринял с 1863 года. Сведения о «подвижнике» мы почерпнём из книги А. Д. Зайцева «Пётр Иванович Бартенев» (М., «Московский рабочий», 1989). При этом издатель прибегал, как сказано в предисловии к книге, написанном С. О. Шмидтом, к «организации» этих материалов. Что разумеется здесь под «организацией» трудно сказать. Во всяком случае, – ​если не обычная журналистская практика заказа материала сведущему автору, тогда что? Помянутая выше подтасовка фактов, то есть, по сути, фальсификация? Мы приведём для наглядности один пример такой «практики» в связи с кончиной А. Герцена.

Но  П. Бартенев любил не только А. Радищева, но и Екатерину Великую. Для человека, знающего русскую историю, такая одновременная «любовь» поистине является невозможной.

П. Бартенев никогда не состоял на государственной службе. За исключением краткого периода с 1854 по 1858 год, – ​в Московском главном архиве министерства иностранных дел, где дослужился до столоначальника. Но не карьера архивариуса его интересовала. Службу в архиве он использовал для своего будущего поприща. Он тайно копирует «Записки» Екатерины II, многие другие документы (ясно, что не лично) и, уволившись из архива, отвозит их А. Герцену в Лондон… «Записки» Екатерины II в 1858 году издаются в Лондоне вольной русской типографией и переводятся на другие языки. Если это не государственное воровство, то, как это назвать? Во всяком случае, только увлеченностью историей это назвать невозможно.

Предлогом поездки в Лондон было, конечно же, «приобщение к достижениям европейской научной политической мысли». Революционной, разумеется…

Обращаю внимание читателей на то, как трудно и долго у нас открывается правда: «И лишь сравнительно недавно, в 1980­е годы, историк Н. А. Рыбкина установила, что перед отъездом Бартенева по его просьбе «Записки» Екатерины II переписывала А. П. Елагина. Копия, сделанная именно её рукой, находилась у А. И. Герцена, и, таким образом вопрос нашёл свое окончательное разрешение». (А. А. Зайцев).

Ну, а как П. Бартенев «организовывал» материалы ясно из такого примера. В 1870 году умирает А. Герцен, конечно же, «гений». Ясно, что «Русский архив» должен был откликнуться на его кончину: «Писательница­мемуаристка  А. О. Смирнова представила Бартеневу статью о Герцене, признавая, что он был безнравственный и злой человек, «как всякий материалист». Такую характеристику Герцена Бартенев отклоняет и помещает в журнале статью, писанную в Париже Д. Н. Свербеевым, в которой Герцен – ​«добрый по сердцу». То есть, редактор предпочитает прямо противоположную характеристику. Причём, и в статье Свербеева опускает то, что «Герцен «ни в чем не успел и умер в отчаянии». И что причиной этого стало «отсутствие всякого религиозного убеждения и крайний материализм». Так делалась, да и все ещё делается у нас история, и особенно в области духовно­мировоззренческой…

Я останавливаюсь на издателе «Русского архива», как уже сказал, потому, что его редактор приятельствовал с убийцей поэта Н. Мартыновым и публиковал в своем «моножурнале» материалы о М. Лермонтове не в пользу поэта, столь же бесцеремонно, как и в выше приведенном случае с А. Герценом.

Валерий Михайлов в стихотворении «Прощай, немытая Россия…» подметил не то что важную деталь, а разоблачающее публикатора обстоятельство: «П. И. Бартенев, сначала, в 1873 году пишет о нём: «Вот ещё стихи Лермонтова, списанные с подлинника», а в публикации 1890 года ставит примечание: «Записано со слов поэта современником» («Литературная газета», № 40, 2014). Кто этот современник, да и был ли он вообще?

Несомненным доказательством того, что это беспомощное восьмистишие, преднамеренно выдаваемое за лермонтовское, является и то, что несмотря ни на какие аргументы, оно и до сих пор, до сего дня выполняет всё ту же свою неприглядную «миссию» принижения великого поэта. Не говорю о том, что оно вновь и вновь навязывается всем из злого умысла, так сказать, конспирологически. Нет, конечно. Вполне искренне и с верой в «истину». Но при свете гения М.Ю. Лермонтова обнажается всё ничтожество тех «передовых» прозападных идей, которые малая часть интеллигенции исповедует. Как стерпеть это? М.Ю. Лермонтов тоже должен быть исповедником «передовых», разумеется, революционных идей, вместе с нею. Иначе он просто «мешает» ей, так же как А.С. Пушкин «мешал» П.Я. Чаадаеву…

Был ли ещё такой случай, чтобы по одному стихотворению в две строфы собиралась международная научная конференция? Что-то не припоминается такого. Но по этой политической поделке 12 мая 2017 года в Пятигорске собрался международный круглый стол «Проблема авторства стихотворения «Прощай, немытая Россия…» с точки зрения современной филологической науки». Но коль речь шла о науке, надо полагать, что цель этого форума состояла в том, чтобы «окончательно поставить точку в данном вопросе». Но «выяснилось, что все научные сообщения посвящены исключительно доказательству авторства Лермонтова (В. Станичников «Отрадненские историко-краеведческие чтения». Выпуск VIII, Армавир – Отрадная, 2020). «Общественное мнение» подавило филологическую науку…

Печально, что это принижение великого русского поэта предпринято государственным музеем-заповедником М.Ю. Лермонтова в Пятигорске, то есть, государственным учреждением (директор кандидат исторических наук И.В. Сафарова).

Мы не сомневаемся ни в чьих добрых намерениях и ни в чьём личном благородстве. Но ведь факты духовной жизни надо называть по их  истинным именам. И не спекулировать на том, что такие факты, по самой природе своей не имеют математического измерения и «последнего ответа», иначе в них отпала бы всякая необходимость. Мы согласны с устроителями круглого стола, что давно уже пора «возродить строго научный подход к проблеме авторства литературного наследия России».  Но может ли причиной такого научного форума быть «разногласие исследователей». Нет, конечно. В подлинно научной среде так не бывает. А приведение к единообразию и является отступлением от научности.

Упрёки устроителей конференции в «идеологической позиции участников спора» несостоятельны уже потому, что они сами допускают не только идеологическую, но даже политическую ангажированность. Так, представляя одного из исследователей, указывается, что он подвергал критике Михалкова, Евтушенко, Гранина, Собчака, Ельцина, и о, ужас – самого Солженицына…   Это почему же определяющим являются не аргументы исследователей, а их «репутация»? В отношении к М.Ю. Лермонтову, помнится, такое уже было, когда писателя П.К. Мартьянова, побывавшего в Пятигорске первым, после гибели поэта, мордовали «репутацией»: он, видите ли, – военный писатель и патриот (словно М.Ю. Лермонтов не был офицером), а значит, ему доверять нельзя. Ну, если так же поступают устроители нынешнего круглого стола, значит, они, вопреки их заверениям, вовсе не возрождают «строго научный подход», а  продолжают принижение великого поэта, а такая «современная филологическая наука» филологической не является…

Дежурный же «либеральный» довод о том, что «крайне оппозиционные взгляды великого поэта не мешали ему быть патриотом» не может быть научным аргументом, так как речь идёт об «оппозиции» не к правящему режиму, а к России, к стране, к народу…

Но это ведь не столь безобидно, ибо имеет самое прямое отношение к нынешней действительности. Этот круглый стол, оказавшийся вовсе не круглым, по сути, закрепил неправду, не имеющую к поэту никакого отношения, причем, именем науки поставил точку в этом вопросе. Ведь он проходил сразу после двухсотлетия со дня рождения М.Ю. Лермонтова. Столь же знаменательный юбилей поэта  запомнился тем, что в центре его оказалась эта стихотворная поделка. Президент Украины в каком-то безумном раже, указуя рукой на восток, декламировал: «Прощай, немытая Россия…». Ну что ж, думалось тогда, и не такое ещё может быть, когда правящая «элита» «правит» – вне культуры, вне литературы, вне народного самосознания. Но весь ужас происходившего состоял в том, что и наш, российский президент из всего глубочайшего наследия М.Ю. Лермонтова счёл возможным в юбилейный год продекламировать именно это, М.Ю. Лермонтову не принадлежащее: «Прощай, немытая Россия…» (довелось дважды слышать по ТВ). Мол, поэт писал и так, в смысле – тоже был «прогрессивным»…  Бесценный опыт русской литературы и великого поэта оказался никому не нужным.

Когда десятилетия спустя – ​от тридцати лет до почти полувека – ​«вдруг» обнаружилось, что Михаил Юрьевич Лермонтов не только молодой офицер, погибший якобы на дуэли, но и великий русский поэт, его, к тому времени престарелые современники взялись, столь запоздало за воспоминания. За исключением, конечно, тех, кто имел прямое отношение к интриге и гибели поэта – ​Н. Мартынова и князя А. Васильчикова, сына председателя Государственного совета, то есть, по сути, второго лица в государстве. Их заставил заговорить редактор журнала «Русская старина» М. И. Семевский. Он в 1869 году отправил личное письмо Н. Мартынову и опубликовал его одновременно в «Вестнике Европы», тем самым, вынудив Н. Мартынова ответить, так как молчание означало признание своей вины в гибели поэта. Но на это вознегодовал А. Васильчиков, написавший свои воспоминания, которые были опубликованы, конечно же, в «Русском архиве» П. Бартенева.

Как П. Бартенев «редактировал» воспоминания современников о М. Лермонтове особенно наглядно в воспоминаниях Я. Костенецкого, что подмечает биограф поэта: «Любопытно, что г­н Бартенев, как сам замечает, «со слов Н. С. Мартынова», переиначивает рассказ Костенецкого… Г­н Бартенев, не зная подробностей биографии, является весьма неловким адвокатом­защитником интересов своего приятеля… Эта защита становится ещё более характерною, когда мы узнаём, что г. Костенецкий напечатал свои воспоминания в 1885 году в «Русской старине»… (П. А. Висковатов, «Михаил Юрьевич Лермонтов. Жизнь и творчество», М., «Современник», 1987).

Между тем воспоминания Я. Костенецкого являются одни из немногих по своей ценности, так как содержат в себе истинные причины убийства М. Лермонтова. Нам ведь навязывают постоянно бытовые причины гибели поэта. В то время как не они являются основными. Но – ​духовные, мировоззренческие, психологические. Именно это и подмечает в своих воспоминаниях о Н. Мартынове Я. Костенецкий: «Он все мечтал о чинах и орденах и думал не иначе, как дослужиться на Кавказе до генеральского чина. После он уехал в Гребенской казачий полк, куда он был прикомандирован, и в 1841 году я увидел его в Пятигорске. Но в каком положении! Вместо генеральского чина он был уже в отставке всего майором, не имел никакого ордена и из веселого и светского молодого человека сделался каким­то дикарем: отрастил огромные бакенбарды, в простом черкесском костюме, с огромным кинжалом, в нахлобученной белой папахе, вечно мрачный, молчаливый. Какая была причина такой скорой с ним перемены, осталось мне неизвестным».

Причины же столь разительной перемены в человеке очевидны: все его надежды и планы рухнули. Он оказался уволенным со службы майором, получая воинские звания переводом в разные полки, а не выслугой. Какой уж тут генеральский чин… За что же всё­таки Н. Мартынов был уволен со службы? Картёжное шулерство вряд ли могло быть такой причиной. Но когда офицер уклонялся от участия в боевых действиях под предлогом болезни… Трусость в офицерской среде на войне не прощалась. Таков был приятель П. Бартенева, издателя «Русского архива», на страницах которого он защищал его, в ущерб М. Лермонтову.

Что же касается причин дуэли, которой по всем признакам не было, то они кроются в тех переменах, происшедших с Н. Мартыновым, о которых писал Я. Костенецкий. Но, к сожалению, даже П. А. Висковатов не придал этому главному психологическому аспекту значения: «Не станем подвергать критическому анализу всякие соображения и рассказы о причинах, побудивших Мартынова вызвать Лермонтова на поединок. Мы попытались проследить истину». Такое утверждение биографа поэта озадачивает. Это почему же не следует подвергать анализу причины, побудившие Н. Мартынова к вызову М. Лермонтова на дуэль? Без ответа на этот вопрос нет и той истины, которую, вроде бы, преследовал биограф! Не о бытовой же стороне дела мы говорим. Перед нами извечная, старая как мир, история взаимоотношений гения и бездарности, которую можно определить как – ​«Моцарт и Сальери». Ведь «Сальери» не может успокоиться до тех пор, пока гений не уйдёт из жизни… Этого аспекта мы ещё коснёмся.

Кстати, это сразу же понял командующий войсками на Кавказской линии и в Черномории  П. К. Граббе. Сразу же по получении известия об убийстве М. Лермонтова, судя по его отзыву.

По свидетельствам современников, Н. Мартынов был самовлюбленным человеком небольшого ума, подверженный внешним влияниям. А потому случившееся с ним несчастье переживал трагически: крах всех его планов и надежд. Он не только не стал генералом, о чём мечтал, но оказался уволенным со службы. Вступая в какие-то отношения с князем А. Васильчиковым, зная, что это сын второго лица в государстве, он по всей вероятности, надеялся поправить своё неопределённое положение и вернуться на службу.

Конечно, ни царь, ни его приближенные царедворцы, ни высокопоставленные сановники не могли официально и прилюдно высказываться так, из чего можно было понять, что они желают гибели М. Лермонтова. Тем более – ​в распоряжениях или бумагах. Ведь сам шеф жандармов Бенкендорф, идя навстречу просьбам Е. А. Арсеньевой, хлопочет о смягчении участи поэта. Не могли они отзываться так на известие о гибели поэта, как якобы отозвался царь: «Собаке – ​собачья смерть». Тем более в присутствии приближённых. Всё это – ​дела идеологические и более поздние, десятилетия спустя после гибели М. Лермонтова. И творились они людьми типа П. И. Бартенева сего тенденциозными небрежным журналом «Русский архив». Да и не был, как мы уже видели, М. Лермонтов антимонархистом. Это – ​мировоззрение людей совсем иного склада ума и уровня культуры.

Ведь и в стихотворении «Смерть Поэта» в гибели поэта он обвиняет не самодержавие, а тех беглецов, которые «на ловлю счастья и чинов» заброшен к нам «по воле рока», кто, смеясь, «дерзко презирал земли чужой язык и нравы». Он обвиняет в гибели поэта «надменных потомков», «Известной подлостью прославленных отцов». Обвинял он «жадною толпой стоящих у трона, таящихся под сению закона», пред которыми «суд и правда – ​всё молчи…».

Нет никаких оснований утверждать, что причины гибели М. Лермонтова были иными, не результатом столкновения с «надменными потомками». И тут мы должны высказать «крамольную» мысль, довольно распространённую и отличающуюся явной алогичностью. Таящиеся под сению закона и творящие беззаконие есть, а вот обличение их, которое только и возможно с помощью конспирологического подхода, видите ли, недопустимо. По причине того, что это якобы ненаучный, обывательский подход, а потому и отвергаемый «высшим светом» (ныне – ​«элитой»). Словно в нашей многотрудной истории не случались заговоры, как в высшей власти, так и в обществе, по причине которых и происходили трагедии.

Но позвольте, это же мировоззренческая и идеологическая самозащита тех, кто таится «под сению закона» и пред которыми суд и правда молчат. И мы видим и сегодня, как всякий «либерал» и «демократ», прежде чем вынести своё суждение как о нашей давней, так и новейшей истории, десять раз оговорится о том, что он – ​не сторонник конспирологического подхода. И только потом выскажет какую-нибудь расхожую мыслишку, как правило, далёкую от истинной истории. Как понятно, вместо действительного анализа всех фактов. Но это – ​сложно, проще отгородиться от истины, которую надо ещё выявить, – ​идеологемой, тем самым, перекрывая пути всякого познания…

Поэтому царский след в трагической гибели М. Лермонтова, если и есть, то он опосредован, хотя, разумеется, все решения, касающиеся судьбы М. Лермонтова принимал царь. Но были ещё «жадною толпой стоящие у трона, Свободы, Гения и Славы палачи». Куда уж определеннее сказать… И они, как видим из стихотворения М. Лермонтова – ​не самодержавного происхождения… И всё-таки за всё происходящее в державе отвечал Государь… Андрей Воронцов в рецензии на книгу Николая Коняева «Подлинная история дома Романовых» (М.,»Вече»,2005) справедливо писал, что «именно при Николае, а не при Александре погибли лучшие русские писатели Пушкин и Лермонтов, причём, при весьма подозрительных, смахивающих одно на другое обстоятельствах. Я бы ещё поверил (правда с трудом) в случайность этих совпадений, если бы Николай Павлович в «воспитательных целях» не поставил к стенке Достоевского. А ведь впечатлительный писатель мог сойти с ума под дулами ружей…» («Наш современник», № 10, 2006).

Николай I, не участвуя непосредственно в убийстве М. Ю. Лермонтова, навсегда остаётся ответственен в истории за то, что при нём погибают два русских гения с интервалом всего лишь в четыре года – ​А. С. Пушкин и М. Ю. Лермонтов. Причём, оба погибают в результате хитроумных интриг… Какой уж тут может быть «жалкий лепет оправданья».

Поделиться в социальных сетях

Добавить комментарий

Авторизация
*
*
Регистрация
*
*
*
Генерация пароля