«Не смейся над моей пророческой тоскою…»
Не «загадки» и «версии», но тайна гибели поэта Михаила Юрьевича Лермонтова без всякого сомнения существует. И таится она не в каких-то «зашифровках», как полагают люди нечуткие к поэзии, дерзающие поэзию поверять алгеброй, то есть обыденным сознанием, но в самом характере его дарования. В том, что помимо большего поэтического таланта, глубокого ума он был наделён редким даром пророчества, тем, что вечный Судия дал ему «всеведенье пророка».
Но такое редкое дарование невозможно объяснить с точки зрения каких бы то ни было социальных учений. Как это ни удивительно, но необъяснимо оно оказывается и с точки зрения христианской догматики. Однако это ведь главное. Без рассмотрения такого редчайшего дара, самой его природы, невозможно постичь и объяснить М. Лермонтова – ни его творчество, ни его трагическую судьбу и в русской литературе, и в народном самосознании. Причём, М. Лермонтов с раннего возраста осознавал в себе этот дар, связанный с христианскими воззрениями на мир: «Я будущность свою измерил Обширностью души своей…».
Но на пути признания за М. Лермонтовым пророческого дара изначально возникал и теперь возникает целый ряд препятствий. И не только пророческого дара, но и его христианского миропонимания вообще. Да и поэтического творчества.
Прежде всего, мы привыкли замечать пророчества лишь в людях духовного звания и призвания, в святителях. Но никак не в человеке светском, офицере, всего лишь поручике, да ещё в столь молодом возрасте. А потому его постоянные заявления в стихах о своём пророческом даре воспринимались преувеличением, издержками молодости, байронизмом – чем угодно, но только не собственно пророчествами.
Нести же пророческий дар в себе, данный свыше, мучительно трудно. И это поэт вполне осознавал, говоря о том, что он «знанием наказан». Подчёркиваю, что в поэтическом мире его пророчества воспринимались им самим не как благо, но как наказание:
И много было взору моему
Доступно и понятно, потому,
Что узами земными я не связан,
И вечностью и знанием наказан.
«Сказка для детей».
Помимо того, что он «вечностью и знанием наказан», поэт пишет и о том, что узами земными он не связан. Согласимся с тем, что это некое особое самоощущение. Во всяком случае, обыденному представлению неведомое.
Но ведь природа пророчеств такова, что в них поистине верят только тогда, когда они начинают сбываться. Как правило, запоздало, когда уже не остаётся современников поэта, которые могли бы удостовериться в истинности его пророчеств. Не потому ли многие современники «проглядели» М. Лермонтова, – и как поэта, и как пророка?
Да, конечно, поэтому поэт оказался многими, если не большинством его современников «просмотренным». Разумеется, из образованной части общества. И пусть из обширного наследия поэта современникам было известно немногое. Но «Смерть Поэта» – стихотворение, посвящённое гибели А. С. Пушкина, всполошившее общество и стоившее поэту первой ссылки на Кавказскую войну, главная его поэма «Демон», многие его стихипосвящения ходили по рукам, вне их публикации, были известны. Наконец, М. Лермонтов успел выпустить книгу стихотворений и роман «Герой нашего времени».
То есть, перед современниками были тексты, но автора их они не разглядели как великого поэта. Как это объяснить? Даже В. Белинский в статьях о М. Лермонтове наговоривший немало восторженных и бездоказательных деклараций, после гибели поэта отказал ему в величии.
Да, тут сыграли свою роль нравы света, «высшего общества», бесконечно далёкого от своего народа, даже говорившего не на родном, а на французском языке. В то время как М. Лермонтов – как в стихах, так и в общении с современниками – порой даже вызывающе подчеркивал принадлежность свою к русской культуре, что он – «с русскою душой». Уже только одно это не могло не создавать конфликта между поэтом и теми, окружавшими его людьми, кто почитал как высшее своё личное достоинство принадлежность к свету.
То есть, основной причиной «неразличения» в М. Лермонтове великого поэта, не говоря уже о пророке, было то, что он исповедовал иные ценности, чем свет. То, что он был со своим народом, а не со светом. Это не могло, в конце концов, не привести его и к более острому конфликту со светом.
А, может быть, свет разглядел в нём и великого поэта, и пророка, потому и убил его? Ведь были же люди, видевшие в нём явление необыкновенное, поэта, наделённого могучим талантом и мощным духом. Участь же пророков во все времена была одинаковой: «Ибо сам Иисус свидетельствовал, что пророк не имеет чести в своем отечестве» (Евангелие от Иоанна, 4,44).
И тут мы должны хотя бы кратко коснуться природы предсказаний. Как известно, она изложена не в богослужебных книгах, как зачастую принято считать, а в Русских летописях под 912 годом. После сообщения о кончине Олега Вещего, княжившего тридцать три года, приводится целый богословскофилософский трактат о природе предсказаний. Очень важно отметить тот факт, что суть предсказаний, изложенная в летописях, остаётся неизменной вплоть до сегодняшнего дня.
В этом же летописном трактате различаются два вида предсказаний. Первое – волхование и чародейство: «Это не удивительно, что от волхования сбывается чародейство». Причём такое пророчество расценивается, как неизбежное, но всётаки Божье попущение: «То всё попущением Божьим и творением бесовским бывает, такими вещами искушается наша православная вера, сколь тверда она и крепка, пребывая в Господе и не увлекаясь дьявольским наваждением и сатанинскими делами, творимыми врагами рода человеческого и слугами зла».
Но есть и другой вид пророчества – от Бога: «Бывает же, что некоторые и именем Господа пророчествуют», когда, наделённые таким даром люди «творят знамения не по своей воле на прельщение людей, – не знающих доброго». То есть, в этом роде дара человек пророчествует «не по своей воле», но гласит устами Бога. Иными словами, такой дар даётся свыше и от него невозможно освободиться, както избавиться, как бы труден и мучителен он ни был.
И заканчивается этот летописный богословскофилософский трактат о предсказаниях фразой; «…и было сказано: «Не чудесами прельщать…». Это надо понимать так, что предсказаниям от Бога отдаётся предпочтение. («Се повести временных лет» Лаврентьевская летопись, издательство Арзамасского Государственного педагогического института, Арзамас, 1993).
Соотнося это классическое понимание природы предсказаний с Лермонтовским даром пророчества, мы не можем не прийти к очевидным выводам. Пророчества от Бога мы видим в его творчестве с юношеских стихов до последнего его стихотворения «Пророк» («С тех пор как вечный Судия мне дал всеведенье пророка…»). То есть, Бог дал ему это «всеведенье пророка», а не он принял его на себя по своей воле.
Но в таком случае, почему с юного возраста и, по сути, до конца жизни его терзал образ Демона, злого духа, падшего ангела, как сказано в летописях «слуги зла»? Уже в 1829 году, в пятнадцатилетнем возрасте он пишет стихотворение «Мой демон». В 1831 году –одноименное стихотворение, в котором напророчествовал, что гордый Демон «не отстанет» от него во всю его недолгую жизнь:
И гордый демон не отстанет,
Пока живу я, от меня,
И ум мой озарять он станет
Лучом чудесного огня;
Покажет образ совершенства
И вдруг отнимет навсегда
И, дав предчувствие блаженства,
Не даст мне счастья никогда.
Так именно потом и происходит. Этот образ духа зла, падшего ангела буквально преследует поэта, воплощаясь в его главную поэму «Демон», известную в семи редакциях.
Было бы совершенно неоправданным сам факт обращения поэта к Демону ставить ему в укор. Ведь в поэме «Демон» поэт говорит не столько о падшем ангеле, сколько о судьбах человеческих. А демоны, эти незримые существа, в том числе и падшие, существуют, искушая души людей. Но поэма-то не столько о падшем Демоне, но о том, как и почему люди не устояли против его искушений.
Но что следует из сопоставления классической природы предсказаний и пророческого дара поэта? Из этого следует единственный вывод, кажется, никем из исследователей не отмеченный. Поэт Михаил Юрьевич Лермонтов обладал всей полнотой пророчества. Это не уничижает поэта, но свидетельствует об уникальности его дарования.
И поскольку поэму «Демон» мы рассматриваем отдельно, остановимся лишь на некоторых пророчествах поэта, что неизбежно предполагает и рассмотрение его глубоко христианских воззрений, вне которых постичь М. Лермонтова невозможно. Это тем более необходимо, что многие исследователи творчества и толкователи судьбы поэта, судя по их писаниям, верующими людьми не являются. Декларации о вере при этом, как понятно, – не в счёт.
Сошлюсь на чрезвычайно характерный пример. Книга литературного критика Владимира Бондаренко «Лермонтов», вышедшая в малой серии ЖЗЛ (М., «Молодая гвардия», 2013) имеет подзаголовок – «мистический гений». То есть, обозначена понятием, прямо противоположным пророчеству, даром которого был наделён поэт, о чём он сам писал на протяжении всего своего творчества. Наконец, теперь мы знаем, что все его пророчества, – как исторические, так и личной судьбы, – сбылись. В таком случае, причём тут мистика?
Ведь мистика, согласно русскому языку, а не какимто отвлечённым «глубоким убеждениям» – это вера в существование сверхъестественных, фантастических сил, с которыми особым таинственным образом якобы связан и может общаться человек. Это – нечто загадочное, непонятное, совершенно необъяснимое. Сбываться по самой своей природе оно не может. Отсюда мистификация – это намеренное введение кого-либо в заблуждение, в обман. Пророчество же – это предсказание, являющееся откровением Бога. Пророк – провозвестник и исполнитель воли Бога.
Но сегодня литераторы называют М. Лермонтова мистиком чуть ли не повсеместно, тем самым, являя антихристианский взгляд на мир, к поэту отношения не имеющий. Мистиком, кстати, становится на старости лет убийца поэта Н. Мартынов.
Конечно, никакой мистики в творениях М. Лермонтова нет. Но ложная концепция, вроде бы, опытного критика В. Бондаренко приводит не то что к неточному прочтению творений поэта, а к прямо противоположному их смыслу. В этом мы можем убедиться, хотя бы на примере прочтения критиком стихов М. Лермонтова о Новгороде. Это свидетельствует о том, что постичь творчество и личность М. Лермонтова вне его христианских воззрений, с помощью любой антихристианской концепции, действительно невозможно. Да это подтверждается и самими творениями поэта. Ведь не по своей воле он пророчествует. «Всеведенье пророка» ему дал вечный Судия, то есть, Бог.
«У Бога счастья не прошу
И молча зло переношу…»
Об уникальности поэтического и пророческого дара М. Лермонтова свидетельствует и невероятно раннее проявление его таланта, а также неимоверно стремительное его созревание. В этом отношении просто поражают юношеские стихи поэта. Как-то даже с трудом верится, что поэт в пятнадцатьшестнадцать лет мог сотворить такое. Словно у него не было, каждому поэту свойственного развития. А как бы дано ему сразу всё без всякого ученичества.
Смею утверждать, что в отдельных уже юношеских стихотворениях воплощены такие духовномировоззренческие представления, которые не постигнуты нашим общественным сознанием до сих пор. Во всяком случае, сегодня. К таким ранним творениям поэта относится стихотворение 1829 года «Молитва» («Не обвиняй меня, Всесильный…»:
Не обвиняй меня, Всесильный,
И не карай меня, молю,
За то, что мрак земли могильный
С её страстями я люблю;
За то, что редко в душу входит
Живых речей твоих струя;
За то, что в заблужденье бродит
Мой ум, далёкий от тебя;
За то, что лава вдохновенья
Клокочет на груди моей;
За то, что дикие волненья
Мрачат стекло моих очей;
За то, что мир земной мне тесен,
К тебе ж проникнуть я боюсь,
И часто звуком грешных песен
Я, Боже, не тебе молюсь.
Но угаси сей чудный пламень,
Всесожигающий костёр,
Преобрати мне сердце в камень,
Останови голодный взор;
От страшной жажды песнопенья
Пускай, Творец, освобожусь,
Тогда на тесный путь спасенья
К Тебе я снова обращусь…
Что воплощено в этом стихотворении юного поэта? В нём выражено извечное противостояние христианской догматики и поэтического творчества, «чудного пламени». Противопоставление рукотворное уже потому, что «чудный пламень» сам по себе является даром Божьим, и потому, что в таком противопоставлении предполагается альтернативный выбор: или «тесный путь спасенья» или «чудный пламень». В то время как в жизни человеческой должно пребывать и то, и другое. Но, поэту дан «чудный пламень», в более поздних стихах – «пламень неземной», а потому он и молится часто «звуком грешных песен». Об этом он и молит Бога, ибо не может освободиться от «чудного пламени» и в то же время не может не верить в Бога.
И в заключении стихотворения поэт объясняет, что будет, если Всесильный Судия угасит в нём этот пламень. Позже поэт приходит к выводу, что не Всесильный может угасить в его душе «огонь божественный», но – люди:
…Я ль виновен в том,
Что люди угасить в душе моей хотели
Огонь божественный, от самой колыбели
Горевший в ней, оправданный Творцом?
Я снова обращаю внимание на то, что «огонь божественный», горящий в душе поэта, – оправдан Творцом. Это ведь уже исключает альтернативный выбор между тесным путём спасенья и «чудным пламенем». «Тесный путь спасенья» – это, как понятно, Евангельские «тесные врата»: «Входите тесными вратами; потому что широки врата и пространен путь, ведущие в погибель, и многие идут ими» (Евангелие от Матфея, 7,13).
Такое альтернативное противопоставление и сама мольба юного поэта свидетельствуют о том, что в этой жизни должно быть место и тесному пути спасенья, и чудному пламени, священному огню в душе человеческой. Вот о чём говорит поэт в юношеском стихотворении «Молитва», что, к сожалению, и до сих пор остаётся неуяснённым ни земной Церковью, ни общественным сознанием. Могу судить об этом по своему опыту общения со священниками.
Это вовсе не упрёк нынешним людям, но констатация факта. Сошлюсь на точное суждение Вадима Кожинова: «Основная же масса нынешних людей, так или иначе обращающаяся к Православию, оказывается на своего рода безвыходном распутье: они уже привыкли к критическому «анализу» своего сознания, но для решения на высшем уровне вопроса о бытии Бога и тем более о бессмертии их собственных душ у них нет ни особенного дара, ни высшей развитости ума». («Правда «чёрной сотни». М., «Алгоритм», «Эксмо», 2006). Совсем иного склада были люди, не жившие в жестокие атеистические времена – современники М. Лермонтова. И уж тем более он сам.
Напрасно некоторые исследователи выискивают в творчестве М. Лермонтова «богоборческие» мотивы. Их там нет. Проистекает же такой упрёк поэту или из необъяснённости его текстов с точки зрения христианского воззрения или из преднамеренности и умысла. Необъяснённость же его текстов происходит оттого, что люди, живущие вне христианского православного мира просто не могут их объективно истолковать.
Нет в творчестве поэта и того, что он якобы говорил «наравне с Богом». Если он говорит «Я – или Бог – или никто!», то это вовсе не значит, что он уподобляет себя Богу и говорит наравне с ним. Это лишь свидетельствует о нём, как о пророке, прорицателе и истолкователе воли Божьей. И не более того:
Кто может, океан угрюмый,
Твои изведать тайны? Кто
Толпе мои расскажет думы?
Я – или Бог – или никто!
Это подтверждается и тем, что там, где поэт, вроде бы, приводит слова Бога, они производят довольно странное впечатление, дающее повод сомневаться в том, Его ли это слова? Имею ввиду стихотворение 1835 года «Когда надежде недоступный…». Поэт или, скажем так, лирический герой в трудную минуту, когда «И все, что свято и прекрасно Отозвалося мне чужим» обращается к Богу:
Тогда молитвой безрассудной
Я долго Богу докучал
И вдруг услышал голос чудный,
«Чего ты просишь? – Он вещал, –
Ты жить устал? Но я ль виновен;
Смири страстей своих порыв,
Будь, как другие, хладнокровен,
Будь, как другие, терпелив.
Твоё блаженство было ложно;
Ужель мечты тебе так жаль?
Глупец! Где посох твой дорожный?
Возьми его, пускайся вдаль;
…Не обожай ничью святыню,
Нигде приют себе не строй…
Но разве это слова Бога, наделившего человека «священным огнём», горящим в его душе? Ведь советом «будь как все» Он, по сути, отбирает у него «священный огонь». Это – не слова Всесильного, а то, как они обыкновенно понимаются людьми. Это расхожее представление людей о вещании Бога, но не само его вещание… Не может же Всесильный, вдохнувший в человека «чудный пламень», советовать ему и вовсе странный путь избавления от этого пламени: «Смотреть привыкни равнодушно». Это не слова Бога, но поэта, произнесённые якобы от имени Бога. Скорее это свидетельствует о том, что нести в себе такой дар трудно. Отсюда – и роптание поэта, что не значит, желания избавиться от него, ибо освободиться от него невозможно. Можно сказать и так: в стихотворении «Когда надежде недоступный…» поэт, как художник, изображает то положение, в котором живут многие, если не большинство людей: без «пламени чудного» и без «священного огня» в душе… Но это вовсе ещё не значит, что сам поэт хочет избавиться от «священного огня». Это и доказывается тем, что слова, произнесённые якобы именем Бога, носят такой упрощённый и обывательский что ли характер…
В заключении этого стихотворения якобы Бог, к которому человек обратился с молитвой, советует ему даже не поступать «во имя Бога»:
Когда тебя во имя Бога
Кто пригласит на пир простой,
Страшися мирного порога
Коснуться грешною ногой;
Но и здесь нет ничего богоборческого. Наоборот, здесь воплощена Евангельская мудрость о том, что многие придут под именем Его: «Не всякий, говорящий Мне: Господи! Господи! войдет в Царство Небесное, но исполняющий волю Отца Моего Небесного». Евангелие от Матфея, 7,21.
Надеюсь на то, что приведённый анализ убедит читателей в том, что это стихотворение «Молитва» не является молитвой в привычном, каноническом её понимании. Как, впрочем, и два других одноимённых стихотворения. Не является молитвой стихотворение «Молитва» («Я, Матерь Божия, ныне с молитвою…») 1837 года:
Я, Матерь Божия, ныне с молитвою
Пред твоим образом, ярким сиянием,
Не о спасении, не перед битвою,
Не с благодарностью иль покаянием…
Молитва ведь творится о спасении души человеческой. А в этом стихотворении – «не о спасении» и «не с покаянием». Это скорее «антимолитва». Да, в стихотворении есть переживание за любимого человека, пожелание ему благ, но это никак не является признаком молитвы.
«Молитва» («В минуту жизни трудную») это – просто стихотворение о молитве:
В минуту жизни трудную
Теснится ль в сердце грусть:
Одну молитву чудную
Твержу я наизусть.
Есть сила благодатная
В созвучье слов живых,
И дышит непонятная,
Святая прелесть в них.
С души как бремя скатится,
Сомненье далеко –
И верится, и плачется,
И так легко, легко…
Но поэт и не должен писать молитв в строгом, каноническом смысле этого слова. И если он называет стихотворение «Молитвой», то это вовсе ещё не значит, что оно действительно является молитвой. И мы видим, что все три стихотворения М. Лермонтова с этим названием молитвами вовсе не являются, хотя по духу своему являются глубоко христианскими творениями. Этот факт, кстати, отмечали святители и были совершенно правы.
Я останавливаюсь на «Молитвах» М. Лермонтова столь подробно лишь потому, что это «несоответствие» творений духа христианским догматам даёт повод упрекать его, глубоко верующего человека, в «богоборчестве»…
Абсолютно христианское мировоззрение М. Лермонтова как бы растворено в его творениях, пронизывает их, составляя их суть. И было бы несправедливым, формальным оценивать их и литературное, и духовное значение лишь соответствию чистоте религиозной догматики. Для примера обратимся к одному из последних стихотворений поэта, поистине шедевру русской лирики, – «Выхожу один я на дорогу…»:
Выхожу один я на дорогу;
Сквозь туман кремнистый путь блестит;
Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу,
И звезда с звездою говорит.
В небесах торжественно и чудно!
Спит земля в сиянье голубом…
Что же мне так больно и так трудно?
Жду ль чего? Жалею ли о чём?..
Выделено мной – П.Т.
Поэт изображает христианское мироустройство: «Пустыня внемлет Богу». Но это не избавляет его ни от боли, ни от трудности. Подчеркнуть это очень важно, ибо как ранее, так и особенно теперь, на волне «возвращения к вере» после долгого периода навязывания народу атеистических представлений как «передовых», христианское миропонимание и сама вера зачастую представляются утилитарно: я Богу – молитву, а Он мне взамен – избавление от боли, трудностей, терзаний. На самом деле это вовсе не так, что и выражено в стихотворении М. Лермонтова. Как, впрочем, и в других поистине христианских стихах: «У Бога счастья не прошу И молча зло переношу». У Бога ведь истинно верующий человек просит не счастья, не земных благ, но единственного – спасения.
И потом, какая искренняя, выраженная не назидательно и не декларативно, вера в бессмертие души человеческой: уснуть не «холодным сном могилы», но «навеки так заснуть», чтоб «в груди дремали жизни силы»… И венчает стихотворение образ вечно зеленеющего «темного дуба». Иными словами – мирового древа, вечного мироздания. Это подтверждается и тем, что дуба, ежегодно сбрасывающего листья, вечно зеленеющим не бывает… Я уж не говорю о поразительной строчке, которой удивлялись многие исследователи: «Спит земля в сиянье голубом…». Откуда такой взгляд? Во всяком случае, не с Земли. В таком случае – с неба, из космоса? Непостижимо! Самое удивительное состоит в том, что космонавты наши подтвердили, что Земля «спит» именно так, именно в таком «сиянье»…
Мне трудно припомнить во всей русской литературе другое такое стихотворение, которое, являясь по характеру своему лирическим, вместе с тем было бы столь христианским по своей сути.
Столь подробно я останавливаюсь на христианских воззрениях М. Лермонтова, воплотившихся в его творениях ещё и потому, что теперь для большинства читателей они не представляются основополагающими. Даже в моём поколении людей, перешагнувших за шестидесятилетний рубеж, хотя у них были время и возможность читать Евангелие и Ветхий Завет. Не говорю о поколениях последующих, в которых смутно угадывается даже литературная образованность, не говоря уже хоть о какойто богословской начитанности. Почему так произошло, вполне объяснимо нашим трагическим атеистическим ХХ веком. Не вдаваясь в подробные объяснения, я лишь отмечаю этот печальный факт.
А потому мы и наблюдаем сегодня такие понимания М. Лермонтова и его христианских воззрений, как правило, не литераторами, но самодеятельными исследователями, которые не то, что не точны, но носят прямотаки казусный и, по сути, атеистический характер. В этом отношении характерны книги Александра ВасинаМакарова, в которых он в прямом смысле слова объявляет М. Лермонтова нашим новым Богом: «Наш юный Бог», «Бог Лермонтов», «Русский Бог». Причём, настаивает на том, что это не какоето образное представление, но имеющее самое прямое значение: «Меня уже спрашивали, мол, я называю Михаила Юрьевича Богом метафорически. Нет. Никакой метафоры» («Читаю Лермонтова», издание четвёртое, «Студия», М, 2012).
На это столь экстравагантное умозаключение, свидетельствующее о, скажем так, нечувствовании автором христианского мироустройства, можно сказать разве что так: Боги не меняются в каждом поколении и в каждом веке. Более того, неслужение иным богам является основным условием всякой веры: «Если же отвратится сердце твое, и не будешь слушать, и заблудишь, и станешь поклоняться иным богам и будешь служить им: то я возвещаю вам сегодня, что вы погибнете…» (Второзаконие, 30,17,18). При этом возникает главный вопрос: как быть с Богом истинным? Ведь провозглашая поэта новым Богом, Он снизвергается. И не столь важно, в силу какой мотивации это свершается. Главное – что это происходит. А стало быть, это является завуалированной формой атеизма. Да, М. Лермонтову, как мы уже говорили, был дан свыше редкий пророческий дар. Но это, ведь, ни в коем разе не даёт основания объявлять его, новым Богом. Тем более, что это противоречит текстам его творений. Кроме того, такое божественное значение М. Лермонтова не предполагает умаления А. С. Пушкина и Н. В. Гоголя, что предпринимает автор. Это свидетельствует о нелитературном подходе в понимании гениальных творений великой русской литературы.
Но вернёмся к пророчествам поэта, основанным на христианском понимании мира. Исследователи и до сих пор не могут объяснить то, как шестнадцатилетний юноша мог написать своё «Предсказание». Ведь потом, многое время спустя, всё свершилось в точности по писанному им:
Настанет год, России чёрный год,
Когда царей корона упадёт;
Забудет чернь к ним прежнюю любовь,
И пища многих будет смерть и кровь;
Когда детей, когда невинных жён
Низвергнутый не защитит закон;
Когда чума от смрадных, мёртвых тел
Начнёт бродить среди печальных сёл,
Чтобы платком из хижин вызывать,
И станет глад сей бедный край терзать;
И зарево окрасит волны рек:
В тот день явится мощный человек,
И ты его узнаешь – и поймёшь,
Зачем в руке его булатный нож:
И горе для тебя! – твой плач, твой стон
Ему тогда покажется смешон;
И будет всё ужасно, мрачно в нём,
Как плащ его с возвышенным челом.
Но главное состояло в том, что такие пророчества поэта входили в острейший конфликт с уже охватывающими, так сказать, образованную часть общества «передовыми» учениями. Согласно им революция разрешает социальную несправедливость в обществе и устанавливает некие благородные идеалы. К сожалению, это догматическое и, по сути, неверное представление, получило очень широкое распространение в обществе. Никакая революция во всю историю человеческой цивилизации, повторимся, никогда не разрешала столь высоких задач. Она лишь разрушала существующие государственность и уклад жизни, на обломках которых ценой неимоверных жертв и страданий созидалась новая государственность. Причём, никто ещё не знал, какой именно она будет.
Отсюда – равнодушное, по сути, отношение М. Лермонтова к декабристам. Он ценил, прежде всего, личности, но не принадлежность их к тем или иным учениям и течениям. Ничего подобного в жизни М. Лермонтова не было из того, о чём писал в своё время Ираклий Андроников: «Каждый день, каждый час его жизни омрачала память о декабрьском дне 1825 года и о судьбах лучших людей». Лучших людей, с которыми он делил жизнь, дружил, он искал не по этим признакам. А омрачали его жизнь совсем иные особенности его личности и дарования.
Необходимо отметить принципиальнейшее отличие воззрений юного М. Ю. Лермонтова, воплотившихся в этом поразительном стихотворении от расхожих представлений, выдаваемых за «передовые». Это, конечно, революционно-демократические представления, сторонники которых полагали, что с падением царской короны в обществе установится социальная справедливость. Лермонтов же пишет о прямо противоположном, изображая страшную картину беззакония. О том, что прав оказался юный поэт, а не идеологизированные революционно-демократические начётчики после революционного ХХ века, стоившего миллионов человеческих жизней, теперь мы можем сказать вполне определённо…
Но поэт предсказал не только предстоящие социальные потрясения, но и свою судьбу, свою трагическую гибель. Причём, в поразительных подробностях. Нам могут возразить, что истинным поэтам вообще свойственно трагическое восприятие своей жизни, так как своё краткое земное бытие они воспринимают на фоне вечности. К примеру, в стихотворении Г. Державина 1816 года:
Река времён в своём стремленьи
Уносит все дела людей
И топит в пропасти забвенья
Народы, царства и царей.
А если что и остаётся
Чрез звуки лиры и трубы
То вечности жерлом пожнётся
И общей не уйдёт судьбы.
Но это ведь стихотворение – о бренности человеческой жизни вообще, но никак не пророчество. У М. Лермонтова – нечто совсем иное. Его предсказания о своей судьбе, причём сбывшиеся, столь определённы и конкретны, что не могут не поражать читателя. К примеру, в стихотворении 1837 года:
Не смейся над моей пророческой тоскою;
Я знал: удар судьбы меня не обойдёт;
Я знал, что голова, любимая тобою,
С твоей груди на плаху перейдёт;
Я говорил тебе: ни счастия, ни славы
Мне в мире не найти; настанет час кровавый,
И я паду, и хитрая вражда
С улыбкой очернит мой недоцветший гений…
Опятьтаки было бы наивным понимать слова поэта в прямом смысле, что гений его остался «недоцветшим». Это – скорее свидетельство беспощадной требовательности его к себе и осознание в себе могучих духовных и пророческих сил.
Но это стихотворение поразительно ещё одним. Поэт говорит о «довременном конце» и плахе. Да, у него есть не менее поразительное стихотворение «Сон» («В полдневный жар в долине Дагестана С свинцом в груди лежал недвижим я…»). Но «свинец» воспринимается, как реальность, а средневековая «плаха» – в символическом, образном смысле, как казнь. И если поэт напророчил себе кровавую могилу «без молитв и без креста», то почему мы не должны верить «плахе» как образе казни?
И тут мне попалась книга «Тайна Лермонтова» игумена Нестора (Кумыша) – (филологический факультет СанктПетербургского государственного университета, 2011). Причём, автор является священником и филологом в одном лице. Вот кто, как я полагал, разрешит мои терзания в прочтении творений М. Лермонтова. Но оказалось, что автор, как филолог, не может не признать гениальности М. Лермонтова, но как священник, по сути, отказывает ему в гениальности, находя в его творчестве «ошибки» и даже «богоборчество».
Он совершенно справедливо упрекает филологическую науку, ставящую М. Лермонтова в «контекст времени», его эпохи, а не – вечности. Но это – речь о филологической науке, которая бывает разной. Мы же читаем творения самого поэта и всецело исходим из них.
Игумен Нестор (Кумыш) признаёт, за поэтом некое уникальное, единственное в своём роде дарование: «Лермонтов был человеком какогото уникального внутреннего устроения. В оценке его личности и его судьбы слишком неразумно употреблять привычные человеческие мерки».
И в то же время, напрочь, вопреки текстам самого поэта и фактам его судьбы, отказывает ему в пророческом даре: «Пророческое служение не достигло своей цели». Как это «не достигло», если все его пророчества свершились? Значит это просто неправда. И автор являет нам образ поэта не в согласии с его текстами и его трагической судьбой, а в согласии с церковной догматикой.
Но будь только это в книге Игумена Нестора (Кумыша) я бы, как критик, смирился бы и посчитал, что иначе священник писать о литературе и не может. Но когда он прибегает к откровенной русофобии, выискивая «русское рабство», у меня естественно складывается впечатление, что уникальная личность М. Лермонтова является для него лишь предлогом для высказывания, как видно по его тексту, «заветных» для него убеждений. А как мы должны оценивать такое писание, если известно, что М. Лермонтов, начиная со стихотворения «Смерть Поэта» страдал и, в конце концов, был убит именно за свои, нескрываемые русофильские убеждения…
Совершенно справедливо пишет игумен Нестор о том, что «пророческое служение – это тот сакральный крест, который во всей истории человечества возлагался Богом на плечи очень немногих людей». Мы, кстати, это уже отметили и указали источник, объясняющий природу предсказаний.
Но разве у нас есть какие-то факты, аргументы и свидетельства, позволяющие исключить М. Лермонтова из числа тех немногих людей, которым дан дар пророчества? Таких фактов у нас нет. Наоборот, как уже сказано, все пророчества М. Лермонтова свершились. Стало быть, поэт принадлежал к этим «немногим людям». Но почему священник, вопреки фактам, высказывается прямо противоположно? Это говорит о том, что пророка он может видеть лишь в священнике, святителе, но никак не в офицере, да ещё в столь молодом возрасте. Но это означает лишь одно – корпоративную солидарность, но никак не стремление к истине. Совсем иначе всё в поэтическим мире М. Лермонтова: «О, полно извинять разврат! Ужель злодеям щит порфира? Пусть их глупцы боготворят, Пусть им звучит другая лира;..». Не является ли сам священник рабом той либеральной идеологии, обвиняя свой народ в «русском рабстве»? Видимо, так и есть.
Примечательно сравнить одноимённые стихотворения А. Пушкина и М. Лермонтова – «Пророк». Ведь в таких стихотворениях содержатся программные положения о том, как поэты представляют своё предназначение в этом мире. Прежде всего – «Пророк» А. Пушкина и «Пророк» М. Лермонтова созданы примерно в одном возрасте. Но А. Пушкину ещё предстояло поприще, «Пророк» же М. Лермонтова стал его последним стихотворением… Оба стихотворения имеют духовномировоззренческую и даже богословскую основу. Но вместе с тем, какая поразительная разница в этих стихотворениях. «Пророк» А. Пушкина:
Духовной жаждою томим,
В пустыне мрачной я влачился, –
И шестикрылый серафим
На перепутье мне явился.
Перстами лёгкими как сон
Моих зениц коснулся он.
Отверзлись вещие зеницы,
Как у испуганной орлицы.
Моих ушей коснулся он, –
И их наполнил шум и звон:
И внял я неба содроганье,
И горний ангелов полёт,
И гад морских подводный ход,
И дольней лозы прозябанье.
И он к устам моим приник,
И вырвал грешный мой язык,
И празднословный и лукавый
И жало мудрыя змеи
В уста замершие мои
Вложил десницею кровавой,
И он мне грудь рассёк мечом,
И сердце трепетное вынул,
И угль, пылающий огнем,
Во грудь отверстую водвинул.
Как труп в пустыне я лежал,
И Бога глас ко мне воззвал:
«Восстань, пророк, и виждь, и внемли,
Исполнись волею моей,
И, обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей».
«Пророк» М. Лермонтова:
С тех пор как вечный Судия
Мне дал всеведенье пророка,
В очах людей читаю я
Страницы злобы и порока.
Провозглашать я стал любви
И правды чистые ученья:
В меня все ближние мои
Бросали бешено каменья.
Посыпал пеплом я главу,
Из городов бежал я нищий,
И вот в пустыне я живу,
Как птицы, даром божьей пищи;
Завет предвечного храня,
Мне тварь покорна там земная;
И звезды слушают меня,
Лучами радостно играя.
Когда же через шумный град
Я пробирался торопливо,
То старцы детям говорят
С улыбкою самолюбивой:
«Смотрите: вот пример для вас!
Он горд был, не ужился с нами:
Глупец, хотел уверить нас,
Что Бог гласит его устами!
Смотрите ж, дети, на него:
Как он угрюм, и худ, и бледен!
Смотрите, как он наг и беден,
Как презирают все его!»
В Пушкинском стихотворении сам Бог взывает поэта на его поприще: «И Бога глас ко мне воззвал…». И ему на перепутье является Серафим. Серафим же, как известно, один из девяти чинов ангельских, о которых упоминается в Священном писании. Серафимы составляют высшую степень в небесной иерархии, ближайшую к Богу. У каждого из них по шести крыльев…
Один из Серафимов коснулся зажжённым углем уст Исайи, сказав ему: «Вот это коснулось уст твоих, и беззаконие твое удалено от тебя и грех твой очищен» (Ис. 6: 17).
Лермонтова же всю жизнь терзал образ падшего ангела, Демона.
Совершенно справедливо в своё время Валерий Брюсов находил в Пушкинском стихотворении «Некоторое противоречие»: «Поэт – обыкновенный человек, такой же как все другие люди, со всеми их слабостями: вот одна «идея» стихотворения… Поэт изрекает откровения, которые не мог бы изречь обыкновенный человек, вещает нечто божественное, прозревает незримое или неузренное; вот вторая «идея» стихотворения, вторая «истина», или аксиома, противоречащая первой» (СС в семи томах, М., «Художественная литература», 1975, т. 7). И находил примирение и синтез так: «Человек и нечеловеческое синтезированы божественной силой. Противоречие объяснено». Но ведь так это противоречие не объясняется. Более того, тут уже видится первый шаг к искажению христианства, когда вместо Богочеловека провозглашается Человекобог…
Но абсолютно был прав В. Брюсов, говоря о том, что в Пушкинском стихотворении – образ «преображённого пророка». Собственно стихотворение и посвящено преображению пророка. Иначе откуда такой трудный и кровавый путь прозрения – «виждь и внемли»? Ну, разумеется, потому, что «Не мир пришёл я принести, но меч» (Евангелие от Матфея, 10, 34). Серафим, исполняя волю Бога, побуждает и поэта – пророка исполнять Его же волю. А потому можно сказать так, что Евангельский меч и пушкинский в стихотворении «Пророк» – суть одно и то же.
Совсем иначе в лермонтовском стихотворении «Пророк». Там поэт – пророк не преображается столь трудным и кровавым путём. Здесь «вечный Судия» просто даёт поэту «всеведенье пророка». И он попытался уверить людей, что «Бог гласит его устами». Но встречает осуждение и презрение. Вот основное отличие одноимённых стихотворений наших гениальных поэтов.
В высшей мере примечательно, что в лермонтовском стихотворении «Поэт» несмотря на то, что в нём поэтическое творчество сравнивается с кинжалом («Отделкой золотой блистает мой кинжал; Клинок надёжный, без порока») поэт приравнивается к пророку: «Проснёшься ль ты опять, осмеянный пророк?» Это, конечно же, свидетельствует о том, что для М. Лермонтова поэт и пророк были синонимами.
И всё-таки мы не имеем права противопоставлять гений А. Пушкина и М. Лермонтова. Тем более при этом, умаляя А. Пушкина, что проявляется в писаниях некоторых исследователей. Ну, хотя бы потому, что М. Лермонтов ценил А. Пушкина как никто, так как именно он написал стихотворение «Смерть Поэта», за которое был наказан непомерно жестоко – ссылкой на Кавказскую войну. Как известно, и вторая ссылка М. Лермонтова на Кавказ в основе своей имела защиту А. Пушкина. Противопоставление же поэтов, абсолютно неоправданное, началось с В. Белинского. Продолжилось оно и позже
Скажем, у того же В. Брюсова: «Лермонтов был поэтом для себя самого. В этом существенное отличие лермонтовской поэзии от пушкинской… его (Пушкина – П.Т.) стихи всегда обращены к читателю; он всегда что-то хочет передать другому. Лермонтову было важно только уяснить самому себе своё чувство».
То, что это не совсем так можно опровергнуть стихами М. Лермонтова:
Твой стих, как Божий дух, носился над толпой;
И, отзыв мыслей благородных,
Звучал, как колокол на башне вечевой,
Во дни торжеств и бед народных.
Ведь в этих стихах – редчайшее для поэтов органическое соединение духовного и социального. А не противопоставление их, как это обычно бывает…