Очевидно, что история русского народа имеет и сходства, и отличия от истории других народов. Однако обсуждение проблемы в таком ключе почему-то не устраивает отечественных мыслителей. Русская историософская мысль бьется в границах крайностей. Одни, напирая на особенности русской культуры, создают теорию национальной самобытности. Другие, не относясь серьезно к этим особенностям, конструируют теорию единства русской цивилизации с мифической “общечеловеческой”. Споры между сторонникам этих отрицающих друг друга теорий могут вестись бесконечно, ибо каждая сторона обладает частью истины, но не может подойти к ней ближе, так как это было бы шагом в сторону противника.
Многие считают, что разгоревшийся в 40-х годах XIX в. спор между западниками и славянофилами стал достоянием истории. Но мне представляется более правильной позиция Г.В. Плеханова, полагавшего, что этот спор в различных модификациях проходит через всю историю русской общественной мысли[1]. Он не утих и в советское время, когда в условиях жесточайшей цензуры Главлита прозападническому марксизму противостояло “почвенническое” течение, а в 60-х годах после проведенной на страницах литературно-художественных журналов дискуссии был снят ярлык “реакционного” учения со славянофильства.
В настоящее время благодаря допущенным в ходе прозападных реформ многочисленным ошибкам возрождается и получает широкое распространение еще одно учение о русской самобытности – евразийство. Его горячие адепты не сомневаются в том, что “обязательно рано или поздно” оно утвердится в качестве доминирующей идеологии “российской государственности”[2].
[183] Нет смысла оспаривать данное утверждение. Это увело бы нас к нескончаемым схоластическим дискуссиям. Но есть смысл раскрыть истоки евразийства, поставить его в рамки более широкой общественной теории и методологии, возникшей в Западной Европе в конце XIX в. Речь идет о геополитике. Именно ее создателями было впервые сформулировано понятие “Евразия”. Многие современные общественные теории, такие, как талассократия, атлантизм, мондиализм, модернизм, геоэкономика, которые евразийцы рассматривают как “враждебные”, также восходят к геополитике и основываются на общей с евразийством методологии.
Геополитика предлагает такую трактовку исторического процесса, которая не укладывается в рамки традиционных исторических концепций. При этом важное место в мировой истории геополитика отводит истории России. Поэтому отечественным историкам важно определить, насколько исторические построения геополитиков, в большинстве случаев историософские, соответствуют историческим реалиям и в какой степени они могут помочь историкам в познании сложной исторической действительности.
И д е я Е в р а з и и. Основоположник геополитики Фридрих Ратцель так определял значение пространства (Raum) в жизни народов: «Государство складывается как организм, привязанный к определенной части поверхности земли, а его характеристики развиваются из характеристик народа и почвы… Совокупность всех этих характеристик составляет страну. Но когда говорят о “нашей стране”, к этому добавляется все то, что человек создал, и все связанные с землей воспоминания. Так изначально часто географическое понятие превращается в духовную и эмоциональную связь жителей страны и их истории»[3].
Такое понимание географического пространства близко к общему для восточных славян понятию “Русской земли”, является стержневым для отечественной истории. На нем основывается характерное для многих поколений русского народа понимание патриотизма. Ибо других оснований для патриотизма в России нет.
Развивая идеи Ратцеля, швед Рудольф Челлен сформулировал понятие такого пространства, обладание которым наделяет нацию и государство осевым динамизмом, позволяющим структурировать и объединять вокруг себя другие державы. Челлен считал осевым пространством Центральную Европу и потому приписал Германии интегрирующую мировою роль. Но вскоре эта концепция была опровергнута.
[184] В 1904 г. директор Лондонской экономической школы Хелфорд Дж. Маккиндер опубликовал статью “Географическая ось истории”, в которой попытался “установить, с известной долей определенности, связь между наиболее широкими географическими и историческими обобщениями” и “выяснить формулу, которая так или иначе выразит определенные аспекты географической обусловленности мировой истории”[4].
Маккиндер рассматривал Европу и европейскую историю как “явления, подчиненные Азии и ее истории, ибо европейская цивилизация является в весьма большой степени результатом вековой борьбы против азиатских вторжений”. Полагая, что “идеи, формирующие нацию… обычно принимаются… при общей необходимости сопротивляться внешней силе”, Маккиндер утверждал, что Франция возникла, когда “франки, готы и жители римских провинций оказались вынуждены встать плечом к плечу на поле битвы у Шалона”. В результате разрушения Аквилеи и Падуи возникла Венеция. В борьбе с аварами “была основана Австрия”. Таким образом, “большая часть современной истории (Европы. – Ю.Б.) может быть написана как комментарий на изменения, прямо или косвенно явившиеся последствием тех рейдов (из Азии. – Ю.Б.)”.
Отталкиваясь от этого, Маккиндер сформулировал концепцию “Евро-Азии”. Это территория в 21 млн кв. миль (половина всей земной суши), включающая Восточно-Европейскую равнину, Урал, Сибирь, Центральную Азию и Монголию. Анализируя почвенно-климатические условия, флору и фауну, рельеф местности, направления течения рек, он пришел к выводу, что в ранние времена Евразию делили две социально-экономические системы и соответственно два типа политических объединений: степных кочевников-скотоводов, располагавшихся от Монголии до Карпат, и оседлых земледельцев, селившихся на северо-западе, на лесных полянах”.
Хотя Евразия богата реками, но, за исключением западной ее части, “эти реки были практически бесполезны для целей человеческого общения”, так как текут или “в соленые озера”, или “в холодный северный океан”. В результате Евразия была недоступна для европейцев, пользовавшихся преимущественно водным транспортом, но Европа была досягаема для кочевников, проникавших в нее на лошадях.
“На запад, на юг и на восток от этой зоны (Евразии. – Ю.Б.) находятся пограничные регионы, составляющие широкий полумесяц и доступные для мореплавания”. Маккиндер разделил их на четыре: Западная Европа (без Британских островов), Ближ[185]ний Восток, Индия и Китай. Занимая площадь в 7 млн кв. миль, эти регионы концентрируют две трети населения земли. Они являются важнейшими культурными центрами, “причем немаловажно, то в принципе они совпадают, соответственно, со сферами распространения четырех великих религий – буддизма, брахманизма, ислама и христианства”.
Третью зону составляют Британия, Канада, США, Южная Африка, Австралия и Япония. Они “являют собой своеобразное кольцо, состоящее из островных баз, предназначенных для торговли и морских сил, недосягаемых для сухопутных держав “Евро-Азии”.
Россия возникла “на лесных полянах”. Леса укрывали ее от кочевников. Из-за монгольского нашествия “развитие России было задержано и искажено именно в то время, когда остальная Европа быстро шагала вперед”. Но кочевники не разрушили страну (что было связано с их неумением действовать в лесах), а вызвали в ней здоровую реакцию. “Пока морские народы Западной Европы покрывали поверхность океана своими судами, отправлялись в отдаленные земли и тем или иным образом облагали данью жителей океанического побережья Азии, Россия организовала казаков и, выйдя из своих северных лесов, взяла под контроль степь… Эпоха Тюдоров, увидевшая экспансию Западной Европы на морских просторах, лицезрела и то, как Русское государство продвигалось от Москвы в сторону Сибири”.
Железные дороги устранили недостатки Евразии в плане коммуникаций. “Русские железные дороги бегут на протяжении 6000 миль от Вербаллена на западе до Владивостока на востоке… Не закончится еще это столетие, как вся Азия покроется сетью железных дорог. Пространства на территории Российской империи и Монголии столь велики, а их потенциал в плане населения, зерна, хлопка, топлива и металлов столь высок, что здесь несомненно разовьется свой, пусть несколько отдаленный, огромный экономический мир, недосягаемый для океанской торговли… Россия заменяет Монгольскую империю. Ее давление на Финляндию, Скандинавию, Польшу, Турцию, Персию, Индию и Китай заменило собой исходившие из одного центра набеги степняков. В этом мире она занимает центральное стратегическое положение”.
Эти рассуждения позволили Маккиндеру назвать Евразию “географической осью истории”, а Россию – “осевым государством”. “Никакая социальная революция не изменит ее (России. – Ю.Б.) отношения к великим географическим границам ее существования”. Он считал, что региональные комбинации других го[186]сударств для уравновешивания России “совершают что-то вроде кругового вращения вокруг осевого государства”[5].
В последующих работах Маккиндер развил и уточнил положения указанной статьи. Центр евразийского континента он назвал Heartland’oм – сердцевиной мира; пограничные с Евразией регионы – Rimland’on, т.е. береговыми землями, “оправой” Heartland’a; расположенные вне этих двух зон земли – внешним полумесяцем (inner crescent)[6].
Идея Heartland’a оказала влияние на все последующие поколения геополитиков. Россия и оценка ее истории стала важной частью геополитической проблематики.
Е в р а з и й ц ы. Концепция “Евро-Азии” Маккиндера оказалась созвучной с концепцией славянофилов о самобытности России и ее исторической миссии. Поэтому геополитика оказала большое воздействие на интеллектуальные слои русской эмиграции 1920-х годов (прежде всего пражской) и привела к формированию особого историософского течения-евразийства.
Основоположником евразийства был князь Н.С. Трубецкой, автор книги “Европа и человечество”. В ней он характеризовал Евразию как особую цивилизацию, соединяющую “архаическую укорененность в традиции и стремление к авангардному культурно-технологическому рывку”. В геополитическом плане Евразия противостоит Европе, родине “романо-германской цивилизации”, агрессивной, стремящейся к “единственности, гегемонизму, цивилизационному геноциду”.
Трубецкой призывал “человечество” к антизападной освободительной борьбе под эгидой Евразии, “передававшей духовное послание от туранцев Чингисхана Московской Руси”. Историческая миссия России – быть “форпостом человечества в его противостоянии романо-германской Европе”, “территорией фронта, на котором решается судьба мира”. Все периоды сближения России с Западом Трубецкой считал “аномалиями”, а всякое ее обращение к Востоку как “шаги духовного самоутверждения”.
В книге “Наследие Чингисхана” Трубецкой изложил свое видение истории России. Киевскую Русь он считал не предшественницей Московской Руси, а религиозной провинцией Византии и политической провинцией Европы, “лишенной интегрирующей идеи”. По его мнению, татаро-монгольское нашествие было благодетельным для России. Монголы “исполняли великую имперостроительную функцию, закладывая фундамент гигантского континентального государства, базу многополюсной евразийской цивилизации, сущностно альтернативной германо-романской модели”. Произошедшие от смешения славян с татарами ве[187]ликороссы “стали ядром и зерном континентальной России-Евразии, переплавились культурно и духовно в особый интегрирующий, государствообразующий этнос”[7].
Согласно Трубецкому, русское государство возникло тогда, когда московские князья, полностью заимствовав от татар государственный строй, “взяли на себя татарскую геополитическую миссию”. Период Московской Руси был для Трубецкого “центральным парадигматическим моментом” в истории России: “Двести лет Московской Руси – это двести лет Руси идеальной, архетипической, строго соответствующей своей культурно-исторической, политической, метафизической и религиозной миссии”.
Конец идеальной Руси был предопределен расколом. Реформы Никона были нацелены на усиление геополитического могущества Московского государства, но осуществлялись с “преступной халатностью”. Поэтому они расчистили путь секуляризации и европеизации России, что для Трубецкого означало катастрофу.
Приход к власти Петра I Трубецкой называл началом “романо-германского ига”, которое продолжалось до 1917 г. Оно принесло России лишь “отчуждение, карикатуру, вырождение глубинного импульса”. Органический ход истории России прервался, расслоился на два уровня: “дворянско-аристократический” и “народный”. Верхи шли путем западничества, народ “оставался верным допетровскому укладу”. Все-таки идущие от народной жизни импульсы в какой-то степени достигали правящего слоя. Этому петербургская Россия обязана всему духовному, самобытному и национальному в своей жизни. “Если Россия так и не стала восточным продолжением Европы, несмотря на все романо-германское иго, то только благодаря народной стихии, евразийским низам, осторожно и пассивно, но упорно и несгибаемо противившимся европеизации”.
В Октябрьской революции Трубецкой видел подъем народного духа, раскрепощение народных низов, смутную, неосознанную, но отчаянную и радикальную попытку “вернуться к временам, предшествовавшим германо-романскому игу”. В пролетарском интернационализме он углядел “не стремление уничтожить нации, но воссоздать в рамках СССР единый евразийский тип, мозаику общеевразийского национализма”. Большевистскую идеологию Трубецкой расценивал как “неизбежный результат многолетнего господства в России западнической мысли”, настолько повлиявшей на общество, что “даже протест против романо-германского ига смог оформиться лишь в терминах, заимствованных из арсенала европейской мысли”.
[188] В еще большей мере геополитика оказала влияние на другого яркого представителя евразийства П.Н. Савицкого. Его исходная концепция образования России-Евразии основывалась на природном дуализме Восточноевропейской равнины – антиномии леса и степи. Природному дуализму соответствовал этнический дуализм – арийский и туранский. Русские – не славяне и не тюрки, не европейцы и не азиаты. Это новая этническая общность со своей уникальной культурой, образом жизни, миропониманием. Россия – синтез двух номосов, снятие их противоположности, разрешение конфликта между ними. Такое уникальное образование может существовать только в одном географическом пространстве – Евразии[8].
Россию-Евразию Савицкий именовал “срединным миром”, который соединяет Европу, Азию и Северную Америку. По его словам, «Россия-Евразия есть центр Старого Света. Устраните этот центр – и все остальные его части, вся эта система материковых окраин – Европа, Передняя Азия, Иран, Индия, Индокитай, Китай, Япония – превращается как бы в “рассыпанную храмину”. Этот мир, лежащий к востоку от границ Европы и к северу от классической Азии, есть то звено, которое спаивает в единство их все».
Соединительная роль Евразии проявилась еще тогда, когда она принадлежала не России, а кочевникам: “Заняв все пространство от пределов Европы до пределов Китая, соприкасаясь одновременно с Передней Азией, Ираном и Индией, кочевники служили посредниками между разрозненными, в своем исходном состоянии, мирами оседлых культур”. Отвоевав Евразию у кочевников, Россия приняла на себя их миссию.
В отличие от Трубецкого Савицкий не настроен враждебно по отношению к Европе: “В лице русской культуры в центре Старого Света выросла к объединительной и примирительной роли новая и самостоятельная историческая сила. Разрешить свою задачу она может лишь во взаимодействии с культурами всех окружающих народов. В этом плане культуры Востока столь же важны для нее, как и культуры Запада. В подобной обращенности одновременно и равномерно к Востоку и Западу – особенность русской культуры и геополитики”.
Объясняя культурные, экономические и политические особенности России, Савицкий опирался на геополитическую методологию. «Природа евразийского мира минимально благоприятна для разного рода “сепаратизмов” – будь то политических, культурных или экономических. “Мозаически-дробное” строение Европы и Азии содействует возникновению небольших, замкнутых, обособленных мирков. Здесь есть материальные [189] предпосылки для существования малых государств, особых для каждого города или провинции культурных укладов, экономических областей, обладающих большим хозяйственным разнообразием на узком пространстве. Совсем иное дело в Евразии. Широко выкроенная сфера “флагоподобного” расположения зон не содействует ничему подобному. Бесконечные равнины приучают к широте горизонта, к размаху геополитических комбинаций».
Покрытый лесами север с неблагоприятными для земледелия условиями не может прожить без взаимодействия с сельскохозяйственным югом. Степной юг, нуждающийся в древесине, не может прожить без взаимодействия с севером. «Природа Евразии в гораздо большей степени подсказывает людям необходимость политического, культурного и экономического объединения, чем мы наблюдаем то в Европе и Азии… Недаром в просторах Евразии рождались такие великие политические объединительные попытки, как скифская, гуннская, монгольская (XIII-XIV вв.) и др. Эти попытки охватывали не только степь и пустыню, но и лежащую к северу от них лесную зону и более южную область “горного окаймления” Евразии».
Поскольку объединительные тенденции на территории Евразии преобладают над разъединительными, там «нет противоположения “высших” и “низших” рас». По словам Савицкого, «над Евразией веет дух своеобразного “братства народов”, имеющий свои корни в вековых соприкосновениях и культурных слияниях народов различнейших рас – от германской (крымские готы) и славянской – до тунгусо-маньчжурской, через звенья финских, турецких, монгольских народов».
Господство объединительных тенденций в Евразии имеет следствием то, что “здесь легко просыпается воля к общему делу”. Оно означает подчинение частных интересов общим, человека – коллективу. С этим связана огромная роль в России объединительных идей, господствующей идеологии.
Поэтому в основе русского государства лежит особая форма политического устройства, которую Трубецкой и Савицкий назвали “идеократией” (власть идеи). Она предполагает господство идеального над материальным, духовных ценностей над прагматическими интересами, долговременных целей над потребностями сегодняшнего дня. Увлеченная православием Киевская Русь, захваченное идеей “третьего Рима” Московское государство, зараженная европоцентризмом Петербургская Россия, оказавшийся под властью марксизма СССР – суть разные формы идеократии. Если бы Савицкий не умер в 1968 г., то он мог бы продолжить этот список.
[190] Идеократическое устройство предполагает наличие особого слоя в составе политической элиты – “духовных вождей”. Они, как правило, не входят в институты власти, а образуют особый авторитарный институт, влияющий на общество в целом. В Киевской Руси духовными вождями было греческое духовенство, в Московском государстве – русская православная церковь, в Петербургской России – интеллигенция, в СССР – коммунистическая партия.
Г у м и л е в. Когда советские войска вошли в Прагу, Савицкий, в числе других эмигрантов, был арестован и осужден на10 лет лагерей. Там с ним познакомился Л.H. Гумилев, ставший его учеником и горячим сторонником всех историософских концепций евразийцев. Ради них он был вынужден проявлять “недоверие к источникам”, отвергать летописные свидетельства и археологические данные, предпочитая фактам теоретические реконструкции.
Пытаясь обосновать евразийские концепции, Гумилев далеко вышел за пределы геополитической проблематики. Основатель этнологии, он определял ее как “географическую науку, изучающую становление этносферы Земли как результат процессов этногенеза в историческую эпоху”. Гумилев широко использовал биоэнергетические гипотезы В.И. Вернадского и его последователей, позволившие ему сформулировать теорию пассионарности, лежавшую в основе его исторических реконструкций. Она помогла ему избежать многих трудностей исторического объяснения.
Например, не соглашаясь с А.А. Шахматовым в том, что миграции славян начала IX в. на восток вызваны появлением империи франков Карла Великого, Гумилев предложил следующее объяснение: “Целостность этноса, а тем более суперэтноса поддерживается уровнем пассионарного напряжения. Когда напряжение спадает – этнос распадается, и чаще всего по территориальному признаку. При этом высвобождается часть энергии, идущая на миграцию… Вот причина (лежащая в плане этнической истории), из-за которой вятичи и радимичи сменили место обитания”.
Теория пассионарности вызвала отход Гумилева от геополитической методологии. Например, чтобы объяснить образование восточнославянского этноса и установление его доминирования на Восточноевропейской равнине с позиций геополитики требуется тщательный анализ политического, военно-стратегического, торгового, экономического и т.п. значения территории их расселения, роли культурных, религиозных, экономических, воен[191]ных, внешних воздействий, расстановки всех политических сил, способных вмешаться в ход событий, учета их геополитических интересов. С точки зрения теории пассионарности, все это лишнее: “Высокий уровень пассионарности дал славянам преимущество над восточными балтами (ятвяги, голядь) и финно-уграми (меря, мурома, весь) и повлек за собой слияние славянских племен в единый древнерусский этнос, осуществившееся в конце X в.”[9].
Гумилев верил, что теория пассионарности позволит ему преодолеть молчание источников. Раскрывая причину, по которой поляне платили дань хазарам, он писал: “Для этого должно быть научное объяснение. Замечено, что если особи некоей популяции упрощают свою морфологическую структуру, они резко увеличивают биогеохимическую энергию (для животных это энергия размножения)… Перенеся эту закономерность с организменного уровня на популяционный уровень, мы констатируем, что при начинающемся вырождении, или упрощении структуры, имеет место выброс свободной энергии, проявляющейся в стремлении к расширению ареала. Примеры того – ханьская агрессия II—I вв. до н.э., колониальные захваты европейских стран в XIX в. и интересующее нас столкновение на тропе войны Иудео-Хазарии с Киевской Русью”[10].
Такое “научное объяснение” привело Гумилева к произвольной трактовке источников. Ссылаясь на найденную П.К. Коковцовым еврейскую рукопись XII в., в которой говорилось о предпринятом по просьбе византийского императора Романа I Лака- пина набеге вождя приазовских россов Халгу на хазарский порт Самкерц и его сражениях с полководцем Песахом, Гумилев придумал поход Хазарского каганата на Киевскую Русь, закончившийся в 940 г. победой Песаха над киевлянами.
Использование геополитической методологии позволило бы избежать этой ошибки. В указанное время Хазарский каганат был отрезан от Киевской Руси печенегами, отвоевавшими у хазар северное Причерноморье и Приазовье вплоть до Саркела и заключившими мир с князем Игорем. С юго-запада хазар теснили аланы, подступавшие к Саркелу и Итилю. Каганат с трудом отбивал набеги приазовских росов на таманские и восточнокрымские порты (набег Халгу на Самкерц был лишь одним из множества). В этих условиях большой, длительный и тяжелый поход на Киев через земли враждебных печенегов был физически неосуществим.
Придуманная война Киевской Руси с Хазарским каганатом заняла важное место в исторических построениях Гумилева. “По[192]беды Песаха позволили хазарскому царю перенести налоговый гнет на русское население Поднепровья, ибо варяжские конунги готовы были оплачивать свой покой данью, собираемой со славян”. Походы Игоря на Византию, набеги росов на шиитов Аррана, сбор дани с древлян объяснялись им как действия попавших в зависимость от хазар варяжских князей в интересах “купеческой верхушки иудейской общины”.
Гумилев стремился доказать историческую несовместимость интересов “иудейских общин” с интересами народов Восточноевропейской равнины и Кавказа, включая самих хазар: “…Крови было пролито немало, погибли ни в чем не повинные обитатели побережий Черного и Каспийского морей, сложили головы за чужое дело русские богатыри, были обобраны и ежедневно оскорбляемы хазары, аланы потеряли свои христианские святыни, славяне платили дань по белке с дыма… гузы не смыкали глаз… Это перманентное безобразие было тяжело для всех народов, кроме купеческой верхушки Итиля и обслуживавших ее наемников, но последние за приличное содержание платили своей кровью”[11].
Поэтому разгром Хазарского каганата Святославом в изображении Гумилева приобретает всемирно-исторические масштабы: «Все партии, опиравшиеся на поддержку агрессивного иудаизма, утратили опору, крайне для них ценную. В результате во Франции потеряла позиции династия Каролингов, принужденная уступить гегемонию национальным князьям и феодалам; в Китае отдельные солдатские и антикочевнические мятежи переросли в агрессивность и национальную исключительность новорожденной династии Сун; халиф в Багдаде ослабел и потерял контроль даже над Египтом, не говоря уже о “прочей Африке” и Аравии; дезорганизация разъедала Саманидский эмират. Короче говоря, союзникам погибшей Хазарии стало плохо». Однако “остались евреи, не потерявшие воли к борьбе и победе и нашедшие приют в Западной Европе”[12].
Таким образом, отойдя от геополитической методологии ради теории пассионарности, историческая состоятельность которой не доказана, Гумилев потерял ориентацию в мировом историческом процессе. О его работах можно было бы подробно не говорить, если бы они не оказали большое влияние на современное евразийство.
Д в у х п о л ю с н ы й м и р. Если для Маккиндера “географической осью истории” был Heartland, то немецкому историку и философу Карлу Шмитту мировой исторический процесс представлялся борьбой двух полюсов: Востока и Запада. “Противо[193]стояние Востока и Запада… включает в себя противоречия различного рода: экономические интересы, качественное различие правящих элит и несовместимость основополагающих интеллектуальных установок”[13].
Борьбу между оседлыми и кочевыми народами Шмитт низвел до второстепенного исторического эпизода. Основой же конфликта между Востоком и Западом он считал “основополагающий дуализм элементов Земли и Воды, Суши и Моря”. Шмитт писал: “То, что мы сегодня называем Востоком, представляет собой единую массу твердой суши: Россия, Китай, Индия – громадный кусок Суши… То, что мы именуем сегодня Западом, является одним из мировых Океанов, полушарием, в котором расположены Атлантический и Тихий океаны. Противостояние морского и континентального миров – вот та глобальная истина, которая лежит в основе объяснения цивилизационного дуализма, постоянно порождающего планетарное напряжение и стимулирующего весь процесс истории”.
Враждебность континентальных и морских держав связана с различиями в способах их существования: “В центре сухопутного существования стоит Дом. В центре морского существования плывет Корабль. Дом – это покой. Корабль – движение… Люди, живущие на Корабле, находятся в совершенно иных отношениях как друг с другом, так и с окружающей средой”. Поэтому, “с какой бы позиции мы ни смотрели на это различие, – с Моря на Сушу или с Суши на Море, – оно проявляется в совершенно иначе структурированном силовом цивилизационном и культурном поле, при этом надо заметить, что культура сама по себе в большей степени относится к Суше, а цивилизация – к Морю”.
Характеризуя цивилизационные различия между народами суши и моря, Шмитт использует понятие “номос” (от греч. ηομοσ – нечто оформленное, организованное). Номос – это гармоничное сочетание всех элементов общественной жизни, сложившихся в результате освоения окружающей географической среды.
Для Шмитта мировая история начинается с эпохи великих географических открытий, когда Англия стала “островом, отделившимся начиная с XVI в. от европейского континента и сделавшим первые шаги к чисто морскому существованию”. Несмотря на огромные успехи в мореплавании, ни Португалии, ни Испании, ни Голландии не удалось преодолеть свою континентальность. Начиная с XVI в. Англия “вступила в эпоху великих географических открытий и принялась отвоевывать колонии у Португалии, [194] Испании, Франции и Голландии. Она победила всех своих европейских соперников не в силу морального или силового превосходства, но лишь исключительно из-за того, что сделала решительный и бесповоротный шаг от твердой Суши к открытому морю”; Шмитт назвал это первой планетарной революцией пространства.
С этим шагом связано и опережающее технико-экономическое развитие Англии: “В условиях морского существования технические открытия совершаются более легко и свободно, так как они не обязательно должны встраиваться в фиксированную структуру нормативов, свойственных сухопутному существованию… Переход к чисто морскому существованию уже несет в самом себе и в своих прямых следствиях раскрепощение техники как самостоятельной и самодовлеющей силы… Безусловная вера в прогресс (понятый как технический прогресс) является верным признаком того, что совершен переход к морскому существованию”.
Промышленную революцию Шмитт рассматривает как ответ на великие географические открытия. Для него глубоко закономерно то, что именно Англия стала родиной промышленной революции: “Англичане, совершившие в XVIII в. все свои знаменитые открытия, повлекшие за собой промышленную революцию, – коксовые печи, сталелитейное производство, паровую машину, ткацкий станок и т.д., – не были гениальнее других народов… Технические открытия, лежащие в основе промышленной революции, только там на самом деле приведут к индустриальной революции, где сделан решительный шаг к морскому существованию”.
На фоне промышленной революции “политическая революция, расползавшаяся начиная с 1789 г. по всему европейскому континенту, есть лишь бледный идеологический эпифеномен”. Французская революция привела к первому глобальному столкновению между континентальными и морскими державами. “Планетарный характер битвы между Сушей и Морем впервые обнаружился во времена войн Англии против революционной Франции и Наполеона, – писал Шмитт. – Правда, тогда деление на Сушу и Море, Восток и Запад не было еще столь четким, как сегодня. Наполеон был, в конце концов, разгромлен не Англией, а континентальными Россией, Австрией и Пруссией. Номос Земли еще заключался тогда в равновесии между силами Суши и Моря; одно Море не могло добиться своими силами решительной победы. В 1812 г., когда столкновение достигло своего апогея, Соединенные Штаты объявили войну не Наполеону, а Англии. [195] Тогда произошло сближение между Америкой и Россией, причем оба этих молодых государства стремились дистанцироваться как от Наполеона, так и от Англии. Противоречие между Землей и Морем, между Востоком и Западом еще не выкристаллизовалось тогда в чистое противостояние стихий, что произошло лишь в момент Североатлантического союза в 1949 г.”
Поражение России в Крымской войне Шмитт рассматривал как кульминационную точку в противоборстве морских и континентальных держав, пик могущества Англии. Идеологически это выразилось в господстве английской классической политической экономии, которая “была концептуальной суперструктурой, разработанной на основании первой стадии промышленной революции”.
Марксизм, в свою очередь, основал свое учение уже на этой суперструктуре классической политэкономии. Он развил ее и разработал концептуальную суперструктуру для второй стадии промышленной революции. В этом качестве марксизм был взят на вооружение элитой русских профессиональных революционеров, которым удалось совершить в 1917 г. революцию в Российской империи и перенести двойную суперструктуру на условия своей аграрной страны. Во всем этом речь шла отнюдь не о практическом осуществлении чистого учения и о логичной реализации объективных законов исторического развития. Речь шла о том, что промышленно отсталая аграрная страна испытывала необходимость вооружиться современной промышленной техникой, так как в противном случае ей была обеспечена роль добычи для других более развитых промышленно крупных держав. Таким образом, марксизм из идеологической надстройки второй стадии промышленной революции превратился в инструмент для преодоления индустриально-технической незащищенности огромной страны, а также для смещения старой элиты, не справляющейся с исполнением исторической задачи”[14].
“С р е д и з е м н ы й о к е а н”. Ревизию идей Маккиндера предпринял Николас Спикмен. Он считал, что Маккиндер переоценил значение Heartland’a в мировой истории. Развитие Rimland’a совершалось не под влиянием вторжений из Азии, а само по себе. Heartland не выполнял никакой исторической миссии, а получал импульсы для своего развития извне. Он был лишь потенциальным пространством, а ход мировой истории диктовался Rimland’oM. Поэтому не Heartland, a Rimland и прежде всего его четвертый западный регион является “географической осью” древней и средневековой истории.
[196] Однако в новое и новейшее время решающую роль в истории стала играть новая геополитическая конфигурация. Спикмен назвал ее “Средиземным океаном” (Midland Ocean). Подобно тому как в античную эпоху Средиземное море способствовало объединению живущих по его берегам народов, образованию мировых культурных центров и формированию греко-римской цивилизации, так в XIX-XX вв. такую же роль стала играть северная часть Атлантического океана. Живущие по его берегам народы связаны общей западноевропейской культурой, демократическими ценностями, либеральной экономикой, составляют единое Атлантическое сообщество. Они являются лидерами мирового исторического процесса, распространяют импульсы, определяющие развитие остальных частей мира[15].
* * *
Геополитические теории играют все возрастающую роль в современной политике. Конструкция НАТО целиком базируется на идеях Спикмена. Крупнейшим геополитиком современности является Збигнев Бжезинский, посвятивший свою жизнь расколу Евразии. Однако роль геополитики в будущем видится весьма неопределенной.
В XX в. развернулась вторая планетарная революция пространства. Человек поднялся над поверхностью земли и моря, приобрел новые средства передвижения, новое оружие. Меры и соразмерности вновь изменились, а возможности человеческого господства над природой и над другими людьми расширились до необозримых пределов. Поэтому море и суша больше не играют той роли, какую они играли в прежние времена. Однако историки не должны забывать того, какое значение имела географическая обусловленность для судеб народов и государств. В компаративных же исторических исследованиях геополитический подход представляется безусловно необходимым.
Источник и список литературы: http://ebookiriran.ru/index.php?view=article§ion=8&id=53